Почти август, и на "Дискурсе" вышла моя откровенная статья об Америке: как женился, разводился, пил, бросал и дальше по восходящей. При чём здесь август? Я тоже себя это спрашиваю.

Читать полную версию здесь (на канале публиковалась только сокращённая):

https://discours.io/articles/empiric/status-kak-ya-uehal-za-okean-puskal-pyl-v-glaza-i-ne-storchalsya

Чуток поработал. Кто сказал, что книгу нельзя написать за 5 дней?

​Сквозь узкие высокие двери монументального фасада в стиле модерн, минуя аккуратно подстриженные декоративные кустики, вы проходите в тёмный прохладный зал. Глаза какое-то время привыкают. Наконец вы видите: шикарный интерьер, приглушённый свет, исполнение в дорогом дереве, какие-то предметы за толстым стеклом, дух утончённости в каждой детали – и ни одной живой души...

Волею судеб вы оказались в одном из самых представительных столичных бутиков. Выбор товаров здесь небольшой, но это никак не сказывается на вольном ценнообразовании. Стоимость ручек для письма варьируется от жалких трёхсот до уже более значительных трёх тысяч долларов. Самые простенькие часы можно приобрести за полторы тысячи, но на что-то меньшее десяти человек со вкусом смотреть просто не сможет.

Здесь, кажется, даже воздух пропитан нотками аристократизма, а общая атмосфера, как в любом уважающем себя соборе, немного подавляет, заставляя посетителя во всей полноте ощутить свою ничтожность. Но это на первых порах. Говорят, если заглядывать в такие заведения чаще, удручённость сменяется благоговением.

У меня не было ни того, ни другого, потому как в подобных институтах я бываю редко, да и в этот раз зашёл исключительно из меркантильных соображений: мне нужны были чернила – в подарок и пару стержней – себе.

Скрывать не стану, как-то раз я и сам купил такую ручку, но это была скорее дань профессии, чем боярский каприз. Печатать свои тексты на бездушной клавиатуре в высшей степени здорово, но ещё более здорово – писать их от руки, а уж если это делать, так ведь не ручкой же с рынка за пять рублей в самом деле. Вот поэтому и купил, но не здесь и не сам, а с помощью друга и на круизном лайнере в нейтральных водах Тихого океана, где ручки известной марки стоили в два с половиной раза меньше.

Пока я с любопытством разглядывал скромные ценники, из-за тёмных портьер появилась девушка. Блокнот – сто пятьдесят долларов. Бумажник – триста. Кожаная папка – шестьсот... Кажется, я начинал испытывать благоговение.

– Вам что-нибудь подсказать? – улыбнулась девушка.

Я попросил провести небольшую экскурсию по выставленным экспонатам, если это возможно, ибо слишком изысканно то, что я вижу, и будет грешно уйти отсюда со стержнями и чернилами, так и не вникнув в детали магических цен. Девушка с пионерской готовностью отозвалась на мою просьбу.

Мы всё глубже и глубже погружались в пучину великолепия и шика:

– Данный экземпляр перьевой ручки был вдохновлён эстетикой звёздного неба. Как видите, здесь имеется деревянный колпачок бордового цвета, три кольца с платиновым напылением, а также клип с жёлтой лакированной звездой. Перо здесь – ручной работы с напылением золота 750-ой пробы цвета шампанского... А вот здесь – часы лимитированной серии, где сочетание бронзы с керамикой подчёркивает...

Вконец оробев от роскоши, я скромно попросил отпустить мне то, за чем я сюда, собственно, явился. На бархатную подушечку сапфирного цвета легли, как диаманты, стержни и баночка чернил. Я расплатился. Девушка выдала мне чек и элегантным движением извлекла откуда-то из-под гранитного стола ручку, положив её передо мной, чтобы я расписался за покупку.

И тут пелена трепета спала с очей моих, ибо увиденное было сколь неожиданно, столь и необъяснимо. В этом царстве величия, в этом помещении класса люкс, где вдоль кисельных берегов текут молочные реки, а слово «изобилие» выгравировано на каждом кубическом сантиметре пространства, передо мной лежала поцарапанная и пожелтевшая от времени, пластмассовая ручка за пять рублей, которую я так долго избегал с неиссякаемым упорством.

Я удивлённо посмотрел на девушку, потом снова на ручку, брезгливо расписался и, стараясь скрыть разочарование, побыстрее вышел на улицу – из, казалось, теперь уже заурядного душного интерьера, сквозь обычные двери не такого уж монументального фасада и мимо совершенно обычных и криво подстриженных кустов...

(для журнала «OnAir»)

Сегодня снилось мне, как я оказался в церкви. В таких местах я бываю не часто, даже во сне, а тут вот как-то всё-таки оказался. Предысторию подсознание решило пропустить и сразу приступило к главному.

Вот он, значит, я в церкви, ещё несколько каких-то людишек, все смотрят на меня с почитанием, лебезят, угождают. Меня это не особо удивляет: я все тридцать два года стремлюсь к почитанию, и вот уже пора бы, сколько можно ждать. Тем более что место для этого как нельзя более подходящее. Для преклонения то есть.

Церковь просторная, больше даже похожа на католический храм. Высокие своды, объём и величие. Я сам даже невольно пригибаю колени. И тут подходит одна ко мне дама и начинает мне по-английски: вы, мол, господин и всё такое, вы достойны самого лучшего, так почему бы вам не купить это здание?

Ну что, скажите мне, что более резонное можно было мне предложить в той ситуации? Я, конечно, смотрю на фрески, осматриваю алтарь, провожу рукой по скамьям в поисках дефектов – ничего, всё идеально. Всё так, как мне надо. Здесь можно жить.

Мы сразу переходим к делу. «Почём?» – спрашиваю я, как будто речь идёт о непородистой собаке. Тихим, благоговейным шёпотом мне называют цифру. Все оглядываются, как бы боясь спугнуть самого господа такими суммами. Я улыбаюсь. Что ж, восемьдесят тысяч, так восемьдесят тысяч. Я точно, правда, не знаю чего, но дела это не меняет. Восемьдесят тысяч – вполне подъёмная цена для такой богадельни.

Непонятно откуда я из кармана стопкой достаю сразу восемь котлет – пухлых таких, раздутых – и протягиваю всё даме. На ней пышное бальное платье в пол с жабо, она угодливо и нервно берёт ей протянутое и даже не считает. Мы подписываем какой-то сымпровизированный договор, и все меня поздравляют.

Поздравляют, даже торт несут, и я вспоминаю, что сегодня же мой день рождения! Мы празднуем, пьём, несмотря на священность места и тот факт, что я непьющий, вдыхаем объёмы и величие. Мы то внутри, то выходим наружу – посмотреть на природу. Потому что церковь эта, или храм, или что там ещё, стоит на живописной скале. Всё вокруг зелено, деревья буйно цветут, вдали виднеется несколько скромных мещанских домиков, на фоне которых моя церковь – это целый дворец и даже больше. Я улыбаюсь, это приятно.

Конечно, я отдал все свои деньги и даже, кажется, немного чужих, но разве это теперь важно, когда я буду жить под куполами и по утрам нюхать мирру? Мы ходим туда-сюда, и тут я вижу, что у церкви, оказывается, есть сбоку пристойка. Такая небольшая, но уютная пристроечка – с камином! Я специально поставил восклицательный знак, потому что реакция моя была соответствующая – камин! Но тут перед ликом моим вновь возникает та торговка и она поясняет, что, мол, вот договор, по нему вы приобрели церковь, эту церквушку, да, но пристройка осталась за ней, пристройку она не продавала.

Я возмущаюсь. Как так – не продавала? Мне всю жизнь один только камин и мерещился. Я, можно сказать, ради камина только и жил. Потому что здесь уютно, здесь много дерева, я чувствую запах сосны. Жить я буду здесь, а молится уже – непосредственно там, где купил.

Но дама лишь криво улыбается и настойчиво тычет мне в лицо моей собственной подписью, а из её жабо небрежно сыплются деньги. Становится понятно, что меня облапошили, как последнего идиота. Втюхали какую-то вонючую церковь, а сами будут жить у камина! Что за люди!

Знакомые меня успокаивают, и я, кажется, действительно успокаиваюсь, прихожу в себя. Что ж, по крайней мере ты живёшь теперь в таком удивительном месте. Плевать на здание – посмотри вокруг! Буйство красок, туман налетает на скалы, а те в маленьких хижинках сидят себе у своих печей и молча завидуют.

Я решаю, что завтра на всякий случай приму католичество.

Вспомнил я тут одну занимательную историю. У нас в классе орудовала парочка воинственных гопников. Конечно, один из гопников был самый ярый и отмороженный, и звали его Антон. Антон по кличке Парасон. Что за кличка? Не знаю. Знаю только, что по-беларусски это зонтик и что гопник в любом своём проявлении мало когда похож на зонт. К быдло-лайфстайлу Антона предрасположил генетический дефект – уже в пятом классе, а то и раньше ростом он был выше многих учителей. Конечно, дело не только в генетике – сам по себе человек был скверный.

Нормальных людей Антон унижал, бил, когда выдавался удобный случай, ни во что не ставил. Характерно было и то, что вокруг него образовалась родственная ему шайка – из когда-то более-менее адекватного народа, которые теперь, переметнувшись на его сторону, на сторону силы и скудного ума, очень быстро усвоили все его методы доминирования над другими школьниками.

Я Антона, конечно, презирал. Я был человеком свободолюбивым, и, когда мне ни за что ни про что прилетало от быдла, меня это очень злило и огорчало. Я пытался вести переговоры. Мирным, разумеется, путём. Взывать к совести, объяснять, как работает вселенная и что такое карма, разжёвывать ему прописные истины, что, мол, не стоит так с людьми, иначе самому в самый неожиданный момент прилетит ответочка, ну и в таком всё, нравоучительно-библейском, духе.

Чем больше я пытался до него достучаться логикой и здравыми размышлениями, иногда даже припугиваниями, что, мол, доложу в высшие инстанции, а иногда и давлением на психику, вроде точечных реплик «Позор таким быть» или «Не забуду!», тем больше Антон наглел и тем меньше его интересовали разумные доводы и соответствие нормальным человеческим критериям морали. Мы, не поверите, даже кооперировались с адекватными учениками и пытались брать количеством, хорошо сдобренным ещё и нашим качеством, ведь мы были умны и находчивы, но Антона и его шайку это только потешало. Они зверели всё больше и всё больше себе позволяли непозволительного. Этакий буллиинг на манер лихих девяностых. Впрочем, на дворе девяностые и были, что тут удивительного...

Так продолжалось достаточно долгое время. Энтузиазм масс поутих, смирением подёрнулись наши лица, мы поняли, что этих имбицилов уже ничем не исправить, ну или почти ничем, а так как воспитаны мы были в основной своей массе в семьях интеллигентных, то пускать в ход кулаки как-то даже не приходило нам в голову. Из года в год мы терпели террор и унижения и даже чуть было совсем не покорились. «Такова жизнь», – бормотал кто-то с первой парты сдавленным голосом себе под нос, а с последних рядов ему в затылок летела от быдла какая-нибудь тряпка.

Что и говорить, методы были испробованы все до единого: я даже пытался влиться в их ряды и стать инсайдером, чтобы расшатать им нервы, сломить их идеалы и развалить эту организованную шпану изнутри самым коварным образом. Проблема оказалась в том, что мне у них понравилось. Это очень повышает самооценку, когда издеваешься над слабым. Я стал покуривать, попивать и в итоге чуть было там не остался, но в последний момент себя одёрнул, напомнил себе о своей миссии и что я всё-таки из интеллигентной семьи, что быдло мне не так уж импонирует, и спустя год-полтора не без ностальгии по своему образу зверя подал официальное заявление об отставке.

Это ополчило недоумков против меня ещё больше: среди них предательства были низшим из поступков, не поощрялись и считались грехом похлеще зоофилии. Меня выловили где-то около стадиона. Их четверо, я – один. Я сразу прикинул, что шансы мои мизерны, а местами даже отрицательны. Началась потасовка, меня швыряли, как мешок картошки, а я всё думал, как жаль, что не доживу до окончания школы, как жаль, что не получу красный диплом, как жаль, что не увижу свою племянницу... Как в фильмах, один кто-то толкал меня в сторону другого, второй же отталкивал к третьему, и так вот я, значит, по кругу болтался туда-сюда, не зная, пинаемый и раздавленный, что делать.

В конце концов меня вытолкнули из круга позора – я оказался перед Антоном.

Я задрал голову и посмотрел в его нахальные, полусмеющиеся гопницкие глазки. Он ликовал и по выражению его физиономии было понятно, что сейчас он наконец со мной разделается. Финал был близок, и мне даже уже не было почему-то страшно. В мыслях всё самое страшное со мной произошло, меня закопали вон под теми воротами, где я прошлым летом стоял вратарём, осталось только дождаться, когда это произойдёт в реальности. Оставалось недолго.

Странно, конечно, полагал я, что все эти годы увещеваний, криков «Позор!», на него не подействовали, что за всё это время он не одумался, ведь я ему разжёвывал основы бытия, что он не позволил руководить внутренними процессами тем, кто умнее и смышлённее, кто сидел ближе к началу класса, а не к его галёрке, где тёмные ряды отморозков портили всё впечатление о нашем в остальном относительно достойном Б-классе. Странно, думал я, смотря в его обиженные жизнью глаза, что его не напугали ни доклады учителям, ни звонки родителям, ничего не помогало – передо мной была цельнометаллическая оболочка, но я знал, что внутри, как и у каждого, у него марципановая жижа. Каждая минута, проведенная на лице нашей планеты, делала Парасона только хуже. Он гнил и не собирался, как видно, в своём разложении останавливаться.

По нашим расчётам человек, если к нему достаточно долго взывать, нравоучать его и образумливать, наконец услышит эти обращения, пересмотрит свою жизненную позицию, станет благоразумным и в один день придёт в школу с поникшей головой, чтобы перед всеми публично извиниться, стать тихим-тихим и молча уйти, чтобы никогда больше не возвращаться. Но мы допустили ошибку. Мы не учли, что это дорога с односторонним движением. Интеллигент может скатиться в гопники, а вот гопарь интеллигентом вряд ли когда-нибудь станет. В общем, мы вели переговоры с быдлом так, как будто перед нами было разумное существо.

И вот, оказавшись в окружении шавок-подхалимов перед Антоном, я вдруг понял, что быдлу ясны только лишь быдло-методы и ничего другого с позиции своей фантомной власти ему не понятно. Тогда-то я и вмазал подонку по щам со всем доступным отчаянием, которое меня переполняло. Я знал, что терять в общем-то нечего. Либо ещё годы тирании, либо я сломаю к чертям эту систему, пусть и ценой синяков и кровоподтёков.

На стадионной площадке воцарилась тишина. Я слышал, как каркают вороны и ветер, ошарашенный, гуляет меж воротных штанг. Окружавшие меня в почтении замолчали и с ужасом уставились на Антона, по лицу которого струилась из носа алая кровь и который в растерянности, кажется, языком пытался нащупать выбитый зуб. Пауза затянулась, всем было неловко, никто не знал, как быть, никто не был готов к такому повороту событий. Антон что-то сказал, попытался по крайней мере сказать, но губы его не слушались, они были опухши и разбиты, получилась белиберда, и все стеснённо начали с него хихикать. Я с удивлением наблюдал за происходящим. Парасон как-то скукожился, в глазах его читалось раскаяние и страх, он искал взглядом поддержки среди своих плебеев, но никто не решался ко мне подойти, и в конце концов он молча и поджав хвост скрылся за углом школы.

Шайка его геен, поникнув, перешёптываясь и с опаской поглядывая в мою сторону, тоже удалились. С тех пор в классе нас никто не донимал. Воцарились покой и гармония. Банда вскоре как-то сама по себе без вожака развалилась, Антон пытался вернуть себе былое влияние, кого-то запугивал, кого-то подкупал, но это вызывало только сострадательный смех жалости, все его сторонились. «Зонтик» обосрался перед своими подчинёнными, и уже ничто не было в силах восстановить его на прежней позиции. В какой-то момент, помню, он даже обратился ко мне за помощью: он захотел хорошо учиться, стать уважаемым человеком в обществе и просил объяснить ему что-то по математике. Не помню, помог я ему или послал к херам собачьим – скорее всего, конечно, второе, – но в общем интеллигента, скажу я вам, из него так и не вышло.

В последний раз я слышал, что он продаёт велосипедные покрышки на Гомельском рынке...

Из «Русского дневника» Джона Стейнбека, 1948 год:

«Так мы обнаружили, что в Москве есть два вида ресторанов: заведения с весьма низкими ценами, где можно поесть по продовольственным карточкам, и коммерческие рестораны, где цены фантастически высоки, а еда примерно такая же».

Что ж, надо отметить, что за более чем полвека жажда грязной наживы у славянского человека так и не погасла, а наоборот – распаляется всё более ярким пламенем, приобретая при этом всё более изысканные формы. Таков уж наш менталитет: ходить в дырявых штанах, параллельно пытаясь втюхать кому-нибудь кусок протухшего сервелата по цене заморского фуа-гра – в надежде разбогатеть и остепениться.

Думаю, если хорошенько поискать, то два вида эти ресторанов, с восторгом и изумлением упомянутые Стейнбеком, в том или ином качесиве и по сей день ещё можно много где найти даже в столице.

Востину безгранична человеческая фантазия. Особенно в тюрьме.

Я пробовал рукоплескать, но двух рук мне не хватает:

«Белорусская таможня обратилась к издательству “Янушкевич” с просьбой письменно подтвердить факт, что в книге “Гарри Поттер и Тайная комната” нет “призывов к свержению существующей власти в Республике Беларусь”».

Напоминаю, на дворе сентябрь 2020-го года, третье тысячелетие, да.

Это если вдруг кто не знал про озорной антисемитизм Форда и его же поддержку нацизма. А на каком автомобиле ездите вы?

P.S. В последнее время, да, я жёстко упарываюсь по «Прогулкам вокруг барака» Губермана, если что.

Выбирая между дураком и негодяем, поневоле задумаешься. Задумаешься и предпочтешь негодяя. В поступках негодяя есть своеобразный эгоистический резон. Есть корыстная и низменная логика. Наличествует здравый смысл. Его деяния предсказуемы. То есть с негодяем можно и нужно бороться С дураком все иначе. Его действия непредсказуемы, сумбурны, алогичны. Дураки обитают в туманном, клубящемся хаосе. Они не подлежат законам гравитации. У них своя биология, своя арифметика. Им все нипочем. Они бессмертны.

"Марш одиноких"

...за медобслуживание в вытрезвителе.

Между прочим, вытрезвителей в России и Украине уже давно нет, зато они есть в Беларуси и, например, Швеции. А вот в Штатах пьяных, если те не дебоширят и не вандальничают, а просто, скажем, спят на скамеечке или же криво куда-то идут, задерживать права не имеют, ибо – попрание прав человека.

Но больше всего мне в этом смысле симпатична всё же Канада со своей ежегодной предновогодней инициативой «Красный нос» – опьяневших и одичавших от алкашки граждан услужливо развозят по домам.

P.S. Были когда-нибудь в вытрезвителе?

Каждую ночь, вскоре после двенадцати, когда небо заволокло уже прохладной мглой, я обнаруживаю себя удивлённо открывающим глаза в темноту и пялящимся в мрак, одновременно тщась понять, что же меня разбудило. В комнате, как всегда, тишина, только шторка еле слышно шелестит по линолеуму, соседи не в запое, не галдят, спят себе смирно, в туалет не припёрло – так чего же я проснулся? И вдруг осознание оглушает меня, что что-то не так с моим лицом, оно не в своём режиме по умолчанию, что-то необычное с ним происходит.

В первую ночь я поэтому даже свою физиономию ощупал, чтобы разобраться в происходящем. И вот, когда я пальцами, как незрячий, пытался мысленно сгенерировать слепок своего лица, оказалось, что я улыбаюсь, широко так, по-барски, чинно. Как будто кто-то только что рассказал мне пошленькую шутку и я её смакую, каждую её деталь – я люблю пошлые шуточки. Ну, подумал я, и ладно, лыблюсь и лыблюсь, что с того. Не бывало такого раньше, конечно, ну и что, всё когда-то впервые случается.

Я бы и успокоился, и забыл бы об этом, если бы не одно но: это уже как седьмой день, что непрошенная улыбка пробуждает меня под покровом ночи. Каждый раз я просыпаюсь от того, что мышцы моих губ без спроса тянутся вверх, а мне безудержно хочется смеяться. Но смеяться я боюсь, потому что если кто услышит гомерический хохот в лунную ночь, то могут, и вызовут скорую. Поэтому я аккуратно закрываюсь подушкой и смеюсь в неё, гогочу, ни в чём себе не отказывая.

Раньше я просыпался от всевозможных триллеров и самых кромешных ужасов, которые только можно себе придумать. Здесь у меня теория такая: жизнь была сахарная, вот и не хватало подсознанию драматизма. Оно очень умело вводило новые извращённые сюжеты с кровью, предательством, расчленёнкой в мои сны, и я просыпался посреди ночи в холодном поту, побледневший и парализованный животным каким-то страхом.

А теперь – смотрите, теория работает, – всё поменялось местами, полюса заняли противоположные направления: ночью мне снятся лёгкие комедии, мелодрамки, а триллеры и ужасы происходят теперь в реальности, ежедневно и с завидной регулярностью. Никуда далеко ходить не надо: чтобы ужаснуться, достаточно пролистать последнюю сводку новостей – по беспределам и попраниям человеческих прав в Беларуси, а также о том, что до сих пор вытворяет коронавирус в мире. А можно даже и без чтения: просто выйди на улицы беларуских городов и прогуляйся – с вероятностью большей, чем то, что завтра Солнце не погаснет, станешь очевидцем очередных каких-нибудь зверств и издевательств.

Оттого подумало-подумало моё бессознательное, посмотрело оно на всё это и решило: а ну его нахер. Вот так, ёмко и немногословно оно решило. Что это значит, я, как дипломированный переводчик, вам переведу. Иными, более культурными, словами оно хотело сказать, что соблаговолило меня больше не бомбардировать жестью, чтобы я случайно не ошалел и не обезумел от происходящего и чтобы психика моя родная могла отдохнуть хоть ночью. С другой стороны, как это вижу я, мы с ним, бессознательным, просто-напросто поменялись местами: теперь оно каждый день видит страшные сны моей реальности, а у меня по ночам жизнь-сахар во снах.

Природа – вещь тонкая, как шёлковые трусики твоей бывшей. В ней как-то сам собой соблюдается незримый щелочной баланс, и поэтому кажется мне, что самые лучшие, позитивные, спокойные сны в этом мире видят всё-таки жители Северной Кореи...

Так, давайте проверим известную теорию шести рукопожатий.

Как вы помните, в июле я написал книгу. Теперь есть идея её издать. Поэтому если у вас есть прямые контакты в каком-нибудь издательстве или вы знаете кого-нибудь, кто может быть знаком с издателем, – пишите мне в личку, буду благодарен за наводку!

Из последних здесь опросов я вывел вот какую статистику: 20% из вас ездят на форде и хоть один раз бывали в вытрезвителе, а у остальных жизнь менее трагична. Не знаю как, но, видимо, форд способствует человеческому пьянству.

К какому лагерю отношусь я, спросите вы? Что ж, я одной ногой и там, и там. То есть был, конечно, в вытрезвителе, но вот форд не вожу, предпочитая подпольно передвигаться на такси, и желательно другой марки.

Я только вышел из подъезда, а ко мне уже нетвёрдой походкой направлялся алкаш. Их всегда, до сих пор ко мне тянет. Глаза навыкате, рожа красная, своеобразный душок – все признаки у него были интеллигента. Он пытливо посмотрел на меня, изучая шансы, и, видимо, какой-то шанс всё-таки узрев, спросил не совсем оригинально (я ждал большего):

– Извините, можно к вам обратиться?

Ну вот, началось, подумал я. Секунду запинки он расценил как согласие.

– Видите ли...

Итак, давайте вместе подумаем, что ему могло от меня понадобиться. Правдоподобных вариантов немного: денег, сигареты, подкурить. Но как всё это было далеко от истины!

– Видите ли, нам с моим другом, – он кивнул в сторону такого же, как он, интеллигента, импозантно восседавшего на каком-то почерневшем диване у мусорки, – нужно позвонить.

Между тем его друг фамильярно вертел в руке телефон. «Какой-то развод?» – подумал я.

– Ах, это... – сказал алкоголик, улыбнувшись, когда увидел, что я с удивлением смотрю на телефон в руках его товарища. – Я не так выразился. Позвонить-то мы можем, но, видите ли, не знаем куда...

Жаль, что Хармс умер. Ему бы понравилось происходящее. Позвонить можем, но не знаем куда. Я огляделся в поисках санитаров, уже на всех парах мчащихся за парочкой сбежавших из дурдома, но это было раннее субботнее утро, и на улицах не было никого, кроме алкашей, бомжей и почему-то меня...

Диван вызвал во мне воспоминания: ещё как вчера какой-то хмырь, пыхтя, вытаскивал его из подъезда и оставлял у вот этой вот мусорки. И ведь хотел я было возмутиться: место крупногабаритного мусора в соседнем дворе, там специальное место, а не у моего дома, поэтому пусть тащит свою задницу вместе со своим долбаным почерневшим диваном ещё метров пятьсот, – но почему-то не возмутился и пошёл, куда шёл.

– Попробуйте ноль-три, – посоветовал я, пытаясь продолжить движение, но напористость интеллигента возобладала, он перегородил мне путь, и я снова остановился.

– Вы меня не так поняли, – сказал он вежливо и настойчиво. – Мы знаем, куда позвонить, просто не знаем номера...

Вот тут уж в самом деле мне стало интересно. Итак, что мы имеем: два забулдыги-интеллигента, с утра пораньше развалившись на чужом диване у мусорки, хотят позвонить по своему, стало быть, украденному телефону, причём знают куда, но не знают, каким именно образом. Интересненько...

– И куда же вы хотите позвонить? – спросил я.

– В грузоперевозки.

Товарищ на диване, от похмелья бледный и раскачивающийся на ветру из стороны в сторону, с телефоном в руке, значительно кивнул в знак верности произнесённых его другом слов:

– Всё так. В грузоперевозки. Отвезти диван домой.

– Только нам номер нужен. Службы. Грузоперевозок. Вы наверняка знаете их номер?

Так ли я похож на человека, со всей определённостью знающим номер. Службы. Грузоперевозок? К тому же, честно сказать, я за это время повнимательней их рассмотрел и понял, что передо мной не просто алкаши, а алкаши со стажем таким, за который по канонам пьянства пропиваются не просто семьи, но и квадратные метры. Другими словами, это были ещё и бомжи – так куда им везти этот диван?

Меня много раз в жизни пытались разводить и даже разводили, но это, думал я, уже какой-то качественно новый, более изощрённый, современный способ развода. Ни денег, ни цыгарки, ни огонька – телефон службы перевозок им подавай!

– Да с чего ж это вы взяли, что я буду знать их номер?

– Ну, – сказал настырный, – у вас такой вид... знающего человека...

Ещё и подхалим.

– К сожалению, – говорю, – своему виду я не соответствую с восемьдесят седьмого года, и номер грузоперевозок мне неизвестен.

– Так, может, в телефоне поищете? В интернете, допустим? – не успокаивался он.

– Так вон же у вас самих телефон, – кивнул я в сторону мусорки.

– Да, но мы уже полчаса ищем там номер и всё никак...

– А вы пробовали ввести «грузоперевозки»? – поинтересовался я на всякий случай.

Они переглянулись.

– Грузоперевозки? – спросил тот, что был рядом со мной.

– Ну да.

Я думал, он сейчас с изумлением спросит: «Какие грузоперевозки?» – но он лишь обречённо признался, потупив взор в асфальт:

– Не пробовали...

Уже обогнув печальный утренний хеппенинг, я посоветовал через плечо:

– Ну так попробуйте!

​Вы же не думали, что я так просто оставлю вас без Губермана? Правильно, что не думали, потому что вот ещё вам интересная из него цитатка. По ней вы с ошеломительной лёгкостью определите, пессимист вы или всё-таки оптимист:

Приятно от редакторов журнала получать такие пометки на полях к своей колонке. А то ж бумага – это дело такое, исчезающее и чуть ли не древнее (зато тонкое и классическое): пишешь ты, пишешь, но лайк-то тебе никто не поставит, даже дизлайк какой хейтер не влепит, я уже не говорю о комментариях..

Знаете, как о беларусах раньше шутили? А вот так:

«Вешают немца, русского и беларуса. Немец сразу умер, русский долго дергался, но тоже умер. А беларус висит себе и висит живой. Его спра­шивают, мол, как ты выжил-то? Беларус отвечает: “Сначала сдавило так сильно-сильно, а потом ничего, притерпелся”.»

Теперь, два месяца спустя ежедневных протестов анекдот уже не кажется таким актуальным, хотя и здесь есть свои нюансы. Но шутка, конечно, смешная...