Я думал, так может только Беккет. А оказалось, что и Хармс очень даже хорош:
«Трудно сказать что-нибудь о Пушкине тому, кто ничего о нем не знает.
Пушкин — великий поэт. Наполеон менее велик, чем Пушкин. И Бисмарк по сравнению с Пушкиным ничто. И Александр I, и II, и III — просто пузыри по сравнению с Пушкиным. Да и все люди по сравнению с Пушкиным пузыри, только по сравнению с Гоголем Пушкин сам пузырь.
А потому вместо того, чтобы писать о Пушкине, я лучше напишу вам о Гоголе.
Хотя Гоголь так велик, что о нем и писать-то ничего нельзя, поэтому я буду все-таки писать о Пушкине.
Но после Гоголя писать о Пушкине как-то обидно. А о Гоголе писать нельзя. Поэтому я уж лучше ни о ком ничего не напишу».
Даниил Хармс, 1936
«Трудно сказать что-нибудь о Пушкине тому, кто ничего о нем не знает.
Пушкин — великий поэт. Наполеон менее велик, чем Пушкин. И Бисмарк по сравнению с Пушкиным ничто. И Александр I, и II, и III — просто пузыри по сравнению с Пушкиным. Да и все люди по сравнению с Пушкиным пузыри, только по сравнению с Гоголем Пушкин сам пузырь.
А потому вместо того, чтобы писать о Пушкине, я лучше напишу вам о Гоголе.
Хотя Гоголь так велик, что о нем и писать-то ничего нельзя, поэтому я буду все-таки писать о Пушкине.
Но после Гоголя писать о Пушкине как-то обидно. А о Гоголе писать нельзя. Поэтому я уж лучше ни о ком ничего не напишу».
Даниил Хармс, 1936
Мне время от времени попадаются то гениальные книги, то ещё более гениальные фильмы (если гений, конечно, имеет хоть какие градации). Я ничего для этого не делаю: не ищу, не нахожусь в поисках чего-либо, не разыскиваю. Только лежу на диване и всё думаю о чём-то, думаю, не переставая, и так и развиваюсь – думая. Словом, активно бездействую, потому что нет смысла пассивно действовать – вот я и бездействую активно.
И вот наткнулся недавно: «чёрная комедия про русский народ Дмитрия Месхиева». Не знаю ни Дмитрия, ни Месхиева, но сочетание чёрной комедии и русского народа показалось мне слишком гармоничным, чтобы на взглянуть на эту бездну хотя бы краешком глаза.
В итоге я полтора часа сидел у ящика, не в состоянии оторваться. А почему – судите сами. Начальство даёт задание столяру отправиться в какой-то город и привести оттуда труп своего товарища по цеху (уже захватывает!) – на приличные похороны, который там скончался от инсульта. В пару ему дают коллегу – не прочего выпить. В поезде, по дороге, они конечно и выпивают.
По законам жанра половина командировочных пропивается ещё в дороге, остальное – крадётся неизвестными. Решают тогда, раз такая неудача, везти товарища без гроба. Забирают из морга, на НЗ покупают три билета, на себя на двоих и на товарища мёртвого, которого, конечно, выдают за живого, но якобы вусмерть пьяного, и кладут того в купе на верхнюю полку, а сами от нервов выходят в тамбур покурить.
В это время к ним подсаживается вор, укравший где-то чей-то чемодан с золотыми какими-то деталями. Вор нервничает (в коридоре менты), вежливо здоровается с трупом, присаживается. Закрывает купе. На одной из станций поезд резко останавливается, труп соскальзывает с верхней полки и с треском ударяется головой об столик. На призывы вора очнуться тот закономерно не отвечает. Вор понимает: кроме кражи, теперь на него повесят ещё и убийство. Не долго думая, он открывает окно и вышвыривает в него труп.
В конце концов в купе возвращаются компаньоны, и на удивлённый вопрос, где их товарищ, тот, который якобы отсыпался после долгого запоя, вор отвечает, что тот вышел покурить...
То есть понимаете, какие идеи у человечества? Чтобы такое сочинить – это надо пить долго, упорно и бесстрашно, словом, кочегарить не один год, вкладывая всё сердце, душу и печень, чтобы такое снизошло. Либо стукнуться обо что-то надо сильно-сильно, как тот труп в киноленте, а потом ещё раз и ещё – и так лет пять, пока не достучишься до чего-то, вроде этой самой «Механической сюиты».
Я раньше не любил трагикомедии, а теперь вот – люблю. Потому что так всё в жизни и бывает: сегодня ржёшь, а завтра – плачешь. В последний раз я что-то подобное наблюдал в «Одесском пароходе», но в нём хоть и есть намёк на пьянство, всё же больше комедии, чем печали. А в «Сюите» мелочиться не стали – понакидали туда и того, и другого, вот и получилась – трагикомедия.
«Что же ты теперь будешь делать со всем с этим-то, как выкручиваться будешь?» – спросите вы. А я вам отвечу: буду активно бездействовать, как и раньше, пока вновь что-то похожее не упадёт к моим ногам и я этому чему-то не буду потом писать дифирамбы.
И вот наткнулся недавно: «чёрная комедия про русский народ Дмитрия Месхиева». Не знаю ни Дмитрия, ни Месхиева, но сочетание чёрной комедии и русского народа показалось мне слишком гармоничным, чтобы на взглянуть на эту бездну хотя бы краешком глаза.
В итоге я полтора часа сидел у ящика, не в состоянии оторваться. А почему – судите сами. Начальство даёт задание столяру отправиться в какой-то город и привести оттуда труп своего товарища по цеху (уже захватывает!) – на приличные похороны, который там скончался от инсульта. В пару ему дают коллегу – не прочего выпить. В поезде, по дороге, они конечно и выпивают.
По законам жанра половина командировочных пропивается ещё в дороге, остальное – крадётся неизвестными. Решают тогда, раз такая неудача, везти товарища без гроба. Забирают из морга, на НЗ покупают три билета, на себя на двоих и на товарища мёртвого, которого, конечно, выдают за живого, но якобы вусмерть пьяного, и кладут того в купе на верхнюю полку, а сами от нервов выходят в тамбур покурить.
В это время к ним подсаживается вор, укравший где-то чей-то чемодан с золотыми какими-то деталями. Вор нервничает (в коридоре менты), вежливо здоровается с трупом, присаживается. Закрывает купе. На одной из станций поезд резко останавливается, труп соскальзывает с верхней полки и с треском ударяется головой об столик. На призывы вора очнуться тот закономерно не отвечает. Вор понимает: кроме кражи, теперь на него повесят ещё и убийство. Не долго думая, он открывает окно и вышвыривает в него труп.
В конце концов в купе возвращаются компаньоны, и на удивлённый вопрос, где их товарищ, тот, который якобы отсыпался после долгого запоя, вор отвечает, что тот вышел покурить...
То есть понимаете, какие идеи у человечества? Чтобы такое сочинить – это надо пить долго, упорно и бесстрашно, словом, кочегарить не один год, вкладывая всё сердце, душу и печень, чтобы такое снизошло. Либо стукнуться обо что-то надо сильно-сильно, как тот труп в киноленте, а потом ещё раз и ещё – и так лет пять, пока не достучишься до чего-то, вроде этой самой «Механической сюиты».
Я раньше не любил трагикомедии, а теперь вот – люблю. Потому что так всё в жизни и бывает: сегодня ржёшь, а завтра – плачешь. В последний раз я что-то подобное наблюдал в «Одесском пароходе», но в нём хоть и есть намёк на пьянство, всё же больше комедии, чем печали. А в «Сюите» мелочиться не стали – понакидали туда и того, и другого, вот и получилась – трагикомедия.
«Что же ты теперь будешь делать со всем с этим-то, как выкручиваться будешь?» – спросите вы. А я вам отвечу: буду активно бездействовать, как и раньше, пока вновь что-то похожее не упадёт к моим ногам и я этому чему-то не буду потом писать дифирамбы.
Материалы взяты из досье Википедии и во избежание неоднозначных толкований со всей достоверностью здесь процитированы, а также представляют собой немалый интерес как для обычных лингвистов, так и для простого народа, включая рабочих Заводского района и завсегдатаев столиков универсама «Центральный»:
«В Белоруссии «чернила» производятся и потребляются в огромном количестве, в стране существует более 200 наименований напитка и несколько десятков заводов, где он производится. Там её называют «чернило» или «чарлик» (название «бормотуха» не употребляется вообще), в большинстве случаев произносится на белорусский манер с твердой буквой «ч» — «чарла», «чарлик» и «чарнила». Также её именуют «крыжачок», «бырло», «бырлятина», «бырлотуха» «бодрило», «компот», «божественная амброзия» и «синька». По объёму делятся на «ноль семь» (она же «взрослая», «большая», «фугас», «фауст», «палтарачка») и «ноль пять» (она же «детская», «маленькая», «гаубица»).
В Белоруссии бормотуха также производится и потребляется в больших количествах. Однако, в последние годы, производство дешёвых плодовых вин снижается на 15—20 % в год. Многие эксперты отмечают, что для борьбы с «алкоголизацией» белорусского населения в первую очередь стоит запретить «чернило». Президент А. Лукашенко заявил, что в стране необходимо стимулировать потребление пива, чтобы «оттягивать людей от „бормотухи“ и крепких напитков».
С 1 декабря 2013 г. предполагалось запретить продажу (или производство) «чарнил», но от этих планов отказались, уровень потребления не снижается».
«В Белоруссии «чернила» производятся и потребляются в огромном количестве, в стране существует более 200 наименований напитка и несколько десятков заводов, где он производится. Там её называют «чернило» или «чарлик» (название «бормотуха» не употребляется вообще), в большинстве случаев произносится на белорусский манер с твердой буквой «ч» — «чарла», «чарлик» и «чарнила». Также её именуют «крыжачок», «бырло», «бырлятина», «бырлотуха» «бодрило», «компот», «божественная амброзия» и «синька». По объёму делятся на «ноль семь» (она же «взрослая», «большая», «фугас», «фауст», «палтарачка») и «ноль пять» (она же «детская», «маленькая», «гаубица»).
В Белоруссии бормотуха также производится и потребляется в больших количествах. Однако, в последние годы, производство дешёвых плодовых вин снижается на 15—20 % в год. Многие эксперты отмечают, что для борьбы с «алкоголизацией» белорусского населения в первую очередь стоит запретить «чернило». Президент А. Лукашенко заявил, что в стране необходимо стимулировать потребление пива, чтобы «оттягивать людей от „бормотухи“ и крепких напитков».
С 1 декабря 2013 г. предполагалось запретить продажу (или производство) «чарнил», но от этих планов отказались, уровень потребления не снижается».
Пишу я давно, а вот йогой занимаюсь только два с половиной года, и вот что я понял за это время:
1. Йога – личная практика. Когда говорят о «соревнованиях» по йоге – это не йога.
2. Йога – это не растяжка и не закидывание ног за уши. Утверждать так – всё равно что говорить, что кактусы растут только в Мексике, а берёзы характерны исключительно для стран бывшего СССР.
3. На коврике йога только начинается, продолжается же она – в повседневной жизни. Йога – это и есть повседневная жизнь.
4. Асаны (позы) в йоге – только верхушка айсберга. На самом деле йога – это больше о разуме, эмоциях и внимании, чем о теле.
5. Йога – калибровочный ключ. С её помощью своё текущее эмоциональное состояние можно модифицировать в любое другое.
6. Йога – это не позанимался месяц и всё. Это на всю жизнь, как чистить зубы.
7. Получить травму в йоге проще, чем во многих видах спорта (йога не спорт). Среди преподавателей по йоге почти никто об этом почему-то не говорит.
8. Йога – не панацея и не вылечит вас от всего. Йога не решит ваших проблем – ваши проблемы решаете только вы сами. Йога может лишь помочь ускорить этот процесс.
9. Чтобы прочувствовать весь потенциал йоги, важно прийти к личной практике, когда тебе никто не нужен и занимаешься дома сам. Это случится само собой, не нужно форсировать, потому что бесполезно.
10. Йога – это гармония и баланс во всех сферах жизни.
Вывод? У меня только один вывод: почему я не занимался йогой раньше?!
1. Йога – личная практика. Когда говорят о «соревнованиях» по йоге – это не йога.
2. Йога – это не растяжка и не закидывание ног за уши. Утверждать так – всё равно что говорить, что кактусы растут только в Мексике, а берёзы характерны исключительно для стран бывшего СССР.
3. На коврике йога только начинается, продолжается же она – в повседневной жизни. Йога – это и есть повседневная жизнь.
4. Асаны (позы) в йоге – только верхушка айсберга. На самом деле йога – это больше о разуме, эмоциях и внимании, чем о теле.
5. Йога – калибровочный ключ. С её помощью своё текущее эмоциональное состояние можно модифицировать в любое другое.
6. Йога – это не позанимался месяц и всё. Это на всю жизнь, как чистить зубы.
7. Получить травму в йоге проще, чем во многих видах спорта (йога не спорт). Среди преподавателей по йоге почти никто об этом почему-то не говорит.
8. Йога – не панацея и не вылечит вас от всего. Йога не решит ваших проблем – ваши проблемы решаете только вы сами. Йога может лишь помочь ускорить этот процесс.
9. Чтобы прочувствовать весь потенциал йоги, важно прийти к личной практике, когда тебе никто не нужен и занимаешься дома сам. Это случится само собой, не нужно форсировать, потому что бесполезно.
10. Йога – это гармония и баланс во всех сферах жизни.
Вывод? У меня только один вывод: почему я не занимался йогой раньше?!
Хоть образования лишён я не был, да и не бедствовал никогда, зато вот симфонические концерты до определённых пор не слушал, а литературу почитывал лишь вскользь и от случая к случаю – это правда. И теперь наконец выяснилось почему:
«Для бедных и лишённых образования людей опьянение заменяет собою симфонические концерты и литературу» (Марк Форсайт)
«Для бедных и лишённых образования людей опьянение заменяет собою симфонические концерты и литературу» (Марк Форсайт)
Какой я идиот, что всё это время неправильно носил маски! Более того, какой я идиот, что не задумывался об этом раньше... Как выяснилось, всё нужно было делать с точностью до наоборот.
Я почитывал на балконе «Обломова», время от времени праздно рассматривая вывески гипермаркета напротив, когда увидел девушку в маске. Она подошла ко входу, как будто ненадолго задумалась, потом сняла маску, положила её в свою сумочку и вошла наконец уверенно внутрь. От неожиданности я даже отложил книгу в сторону. Так вот, оказывается, как надо! Маску носить не в помещениях, а на улице! «Воистину идиот...» – сказал я себе, улыбаясь своей детской наивности.
Выбравшись в тот же день за продуктами, я, разумеется, последовал примеру девушки, ведь она, очевидно, разбиралась в тонкостях гигиены лучше моего: на улице я гордо шёл в маске, а в гипермаркете немедленно её снял, воссияв улыбкой. Которая, впрочем, тут же улетучилась. Я увидел охранника в маске, но с толку меня сбило другое – маска покрывала только его рот, в то время как нос охранника торчал над ней, как забытая деталь автомеханика.
Я нахмурился. Так-так... Значит, блондинка всё-таки не до конца постигла искусство ношения масок. «Идиот, идиот, идиот!» – проклинал я себя за доверчивость, по образу и подобию охранника спуская маску под нос. Теперь я был в безопасности.
«Возможно, – размышлял я, пытаясь сопоставить факты и одновременно выбирая продукты, – не всё так просто... Что-то здесь не то...» Я, как Холмс, судорожно анализировал, прибегал к дедукции, взвешивал и осмыслял, как вдруг... Ну конечно! Девушка была права насчёт улицы, а охранник – насчёт помещений! Маску нужно носить и там, и там, с той лишь разницей, что в помещениях её следует сдвигать чуть ниже носа. Эврика! Кажется, я даже захлопал в ладоши.
Однако радость от собственной проницательности длилась недолго. Выйдя с покупками на улицу, я сразу натянул маску обратно на нос, но тут заметил курящего у входа грузчика. Его маска была полностью сдвинута под подбородок и не закрывала ни рта, но носа! Я в исступлении замер. Да что же это такое! Выходит, если находишься в непосредственной близости от здания, то есть не успел ещё толком выбраться на улицу и пребываешь как бы в «буферной» зоне, то схема ношения маски опять модифицируется? Почему мне об этом никто не сказал? Почему я должен догадываться до всего сам?!
Я тяжело вздохнул, как человек, покорившийся нелёгкой судьбе, сдвинул маску под самый подбородок, и, отойдя от здания метров на тридцать, с облегчением снова натянул её обратно.
И что вы думаете? Тут же, только я это сделал, в поле моего зрения вплыло такси, вольготно планировавшее по жжённому асфальту. За исключением самого водителя, в машине никого не было, но таксист всё равно был в маске. Про себя я над ним посмеялся: вот бедолага, разве не известно ему, блаженному, что в замкнутых пространствах нос надо освобождать, оставляя маску прикрывать лишь рот? Но тут такси остановилось, водитель вышел и каким-то хитрым, но грациозным движением ловко перекинул маску себе на затылок, чтобы начать разговаривать с кем-то по телефону.
И знаете что... Посмотрел я на всё это, посмотрел, а потом плюнул, бросил со злости маску и быстрым нервным шагом направился домой, проклиная всех встреченных персонажей. Судя по всему, лучше вообще не выходить из квартиры, решил я, и, как говорится, не совершать ошибку – вместо этого спокойно читать себе на балконе «Обломова» и, как и Обломов, максимально игнорировать происходящее во внешнем мире. Только так душа познает покой и перестанет наконец по поводу и без обзывать меня идиотом.
Я почитывал на балконе «Обломова», время от времени праздно рассматривая вывески гипермаркета напротив, когда увидел девушку в маске. Она подошла ко входу, как будто ненадолго задумалась, потом сняла маску, положила её в свою сумочку и вошла наконец уверенно внутрь. От неожиданности я даже отложил книгу в сторону. Так вот, оказывается, как надо! Маску носить не в помещениях, а на улице! «Воистину идиот...» – сказал я себе, улыбаясь своей детской наивности.
Выбравшись в тот же день за продуктами, я, разумеется, последовал примеру девушки, ведь она, очевидно, разбиралась в тонкостях гигиены лучше моего: на улице я гордо шёл в маске, а в гипермаркете немедленно её снял, воссияв улыбкой. Которая, впрочем, тут же улетучилась. Я увидел охранника в маске, но с толку меня сбило другое – маска покрывала только его рот, в то время как нос охранника торчал над ней, как забытая деталь автомеханика.
Я нахмурился. Так-так... Значит, блондинка всё-таки не до конца постигла искусство ношения масок. «Идиот, идиот, идиот!» – проклинал я себя за доверчивость, по образу и подобию охранника спуская маску под нос. Теперь я был в безопасности.
«Возможно, – размышлял я, пытаясь сопоставить факты и одновременно выбирая продукты, – не всё так просто... Что-то здесь не то...» Я, как Холмс, судорожно анализировал, прибегал к дедукции, взвешивал и осмыслял, как вдруг... Ну конечно! Девушка была права насчёт улицы, а охранник – насчёт помещений! Маску нужно носить и там, и там, с той лишь разницей, что в помещениях её следует сдвигать чуть ниже носа. Эврика! Кажется, я даже захлопал в ладоши.
Однако радость от собственной проницательности длилась недолго. Выйдя с покупками на улицу, я сразу натянул маску обратно на нос, но тут заметил курящего у входа грузчика. Его маска была полностью сдвинута под подбородок и не закрывала ни рта, но носа! Я в исступлении замер. Да что же это такое! Выходит, если находишься в непосредственной близости от здания, то есть не успел ещё толком выбраться на улицу и пребываешь как бы в «буферной» зоне, то схема ношения маски опять модифицируется? Почему мне об этом никто не сказал? Почему я должен догадываться до всего сам?!
Я тяжело вздохнул, как человек, покорившийся нелёгкой судьбе, сдвинул маску под самый подбородок, и, отойдя от здания метров на тридцать, с облегчением снова натянул её обратно.
И что вы думаете? Тут же, только я это сделал, в поле моего зрения вплыло такси, вольготно планировавшее по жжённому асфальту. За исключением самого водителя, в машине никого не было, но таксист всё равно был в маске. Про себя я над ним посмеялся: вот бедолага, разве не известно ему, блаженному, что в замкнутых пространствах нос надо освобождать, оставляя маску прикрывать лишь рот? Но тут такси остановилось, водитель вышел и каким-то хитрым, но грациозным движением ловко перекинул маску себе на затылок, чтобы начать разговаривать с кем-то по телефону.
И знаете что... Посмотрел я на всё это, посмотрел, а потом плюнул, бросил со злости маску и быстрым нервным шагом направился домой, проклиная всех встреченных персонажей. Судя по всему, лучше вообще не выходить из квартиры, решил я, и, как говорится, не совершать ошибку – вместо этого спокойно читать себе на балконе «Обломова» и, как и Обломов, максимально игнорировать происходящее во внешнем мире. Только так душа познает покой и перестанет наконец по поводу и без обзывать меня идиотом.
#минутканаглогопиара
У нас с Аней есть некоторая параллель: мы оба начинали вести каналы, когда писали каждый свою первую полноценную книгу. Если интересно заглянуть за кулисы писательского титанического труда (sic!), Аня ждёт вас в гости:
"О чем я говорю, когда говорю, что пишу роман?
У меня нет заранее продуманного сюжета. Уже третий или четвертый раз я переписываю синопсис и первую главу. Мысленно дискутирую со Львом Николаевичем. Срываю собственные дедлайны и уговариваю себя писать хотя бы по 100 слов в день.
Я начинающий писатель и пишу свой первый роман. Ответы ищу в процессе и делюсь ими на канале “Роман без правил”. Здесь нет четких инструкций, назиданий из серии “как надо”, а только самоирония и наблюдения. Сколько нужно писать в день? Что читать и на кого равняться? Как не сдуться после первой же главы? А после седьмой? И куда потом нести свой шедевр? У меня уже есть несколько вариантов. Осталось дописать. @roman_bez_pravil"
У нас с Аней есть некоторая параллель: мы оба начинали вести каналы, когда писали каждый свою первую полноценную книгу. Если интересно заглянуть за кулисы писательского титанического труда (sic!), Аня ждёт вас в гости:
"О чем я говорю, когда говорю, что пишу роман?
У меня нет заранее продуманного сюжета. Уже третий или четвертый раз я переписываю синопсис и первую главу. Мысленно дискутирую со Львом Николаевичем. Срываю собственные дедлайны и уговариваю себя писать хотя бы по 100 слов в день.
Я начинающий писатель и пишу свой первый роман. Ответы ищу в процессе и делюсь ими на канале “Роман без правил”. Здесь нет четких инструкций, назиданий из серии “как надо”, а только самоирония и наблюдения. Сколько нужно писать в день? Что читать и на кого равняться? Как не сдуться после первой же главы? А после седьмой? И куда потом нести свой шедевр? У меня уже есть несколько вариантов. Осталось дописать. @roman_bez_pravil"
На днях меня застали врасплох.
Я сидел на траве, как слабоумный, и беспорядочно рылся в своих мыслях, когда чуть позади послышалось: «О, Паша, здарова!» – и краем глаза вижу: чья-то рука тянется ко мне в знаке приветствия. Я даже подумать не успел, как уже со всем рвением партийного работника сжимал эту руку – как оказалось, знакомого, а сам себя, поздно сообразив и вспомнив про эпидемобстановку, проклинал трёхэтажным матом и бесконечно ненавидел: сидел, то есть три месяца в заточении, чтобы потом при первой же возможности дать слабину и нарушить все заповеди гигиены!
Целый день я отмывал эту руку – мылом, антисептиком, средством от жирных пятен, хлоргексидином, чистым спиртом и определёнными мантрами на очищение. Руку отмыл, а совесть – не очень.
В следующий раз, подумал я, либо сиди на траве в перчатках, не как слабоумный, но как идиот, либо притворись, что человека не знаешь и никогда не знал, либо при первых звуках своего имени – беги куда глаза глядят. Ну или просто найди местечко поукромнее, где тебя никто не сыщет, то есть просто не выходи из дома.
Я сидел на траве, как слабоумный, и беспорядочно рылся в своих мыслях, когда чуть позади послышалось: «О, Паша, здарова!» – и краем глаза вижу: чья-то рука тянется ко мне в знаке приветствия. Я даже подумать не успел, как уже со всем рвением партийного работника сжимал эту руку – как оказалось, знакомого, а сам себя, поздно сообразив и вспомнив про эпидемобстановку, проклинал трёхэтажным матом и бесконечно ненавидел: сидел, то есть три месяца в заточении, чтобы потом при первой же возможности дать слабину и нарушить все заповеди гигиены!
Целый день я отмывал эту руку – мылом, антисептиком, средством от жирных пятен, хлоргексидином, чистым спиртом и определёнными мантрами на очищение. Руку отмыл, а совесть – не очень.
В следующий раз, подумал я, либо сиди на траве в перчатках, не как слабоумный, но как идиот, либо притворись, что человека не знаешь и никогда не знал, либо при первых звуках своего имени – беги куда глаза глядят. Ну или просто найди местечко поукромнее, где тебя никто не сыщет, то есть просто не выходи из дома.
Работает это вот так: берёшь десятилитровую бутыль воды, ставишь её верхом вниз между поручнями велотренажёра, японским ножом и одним резким верным ударом прокалываешь дно бутыли, которое теперь не дно вовсе, а просто её верх, затем на пол кладёшь четыре упаковки ещё не уложенного пробкового пола, на них водружаешь ротанговую табуретку, на которую в свою очередь ставишь милый зелёный тазик, и – вуаля – конструкция импровизированного водоснабжения готова!
Каждое утро я выхожу на свой огромный балкон с французскими окнами в пол в одних трусах, устало, но преданно смотрю на небеса и соседние домики, потом – на собственноручно возведённую конструкцию, меня берёт некоторая гордость и я в лучах искристого солнца приступаю к утренним водным процедурам, пока из окон напротив пытливо смотрят на происходящее, но мне до фени и я продолжаю, потому что не может быть ничего лучше, чем почистить зубы на свежем воздухе, а не в узком пространстве душной ванной комнаты.
Далее я прихожу сюда ближе к обеду – мою овощи, фрукты, посуду и так далее: готовлю обед. То же самое на ужин. Естественно, готовка, если раньше занимала у меня много времени, то теперь стала одной беспрерывной чередой действий и занимает теперь не много, а всё время, и я уже могу сказать, что не выхожу на балкон пару раз в день, а наоборот – что пару раз в день из него выхожу.
Я всё перебирал в голове варианты, как закалить свой дух. Пару лет назад я вроде бы его закалил разными способами, но нельзя же бросать такое благородное дело, нужно всю жизнь закаляться. И тут – на тебе! – прекрасная возможность: живёшь на балконе, сам придумываешь всяческие приспособления, чтобы выжить и не загнуться с банкой консервов в руках, развиваешь мышление и мелкую моторику, а также стоическую невозмутимость и абыякавасць до любых перипетий судьбы, в одиночестве самоизоляции всё больше размышлешь и всё меньше делаешь. Это ли не закалка, я вас спрашиваю?
Теперь, когда у меня не только продовольственные запасы на несколько месяцев вперёд, но и автономная подача воды, я с уверенностью могу сказать, что переживу атомную войну, если она слишком не затянется.
И пока я думал о нынешней щепетильной вроде бы ситуации, вот до чего я додумался. Апокалипсис – это когда всё плохо и сразу. Так? Так. А когда всё плохо, но постепенно – это что? Правильно, это Минск. Родной, любимый, уютный Минск. Когда сразу – сопротивляешься, когда постепенно – привыкаешь.
Коронавирус, задержания, ядовитая вода из крана – да, но это всё приходило не сразу, поэтому и апокалипсисом всё это не назовёшь, кроме как просто Минском – уютным, любимым, родным.
Сначала на лёгких крыльях иранского ветра к нам прилетел коронавирус, и все думали: боже, куда мы катимся, куда уж хуже? Потом начались аресты, задержания и вся эта политическая риторика – все с ужасом задержали дыхание: оказывается, куда-то да катимся и есть куда хуже. Ну а теперь из-под крана течёт вода, до которой даже дотрагиваться страшно: в тот день, когда всё началось, я ещё успел ополоснуться под душем, ничего не подозревая, и зря, потому что остаток дня тело пекло так, как будто я на самом солнцепёке отважно жарился три часа кряду безо всякого там крема. Говорят: нефтепродукты, реагенты, аммиак.
Казалось бы: подорваны самые основы бытия – и так оно на самом деле и есть, ничего тут не кажется, но ведь именно в такие моменты и закаляется дух человека, не так ли? Если заставить Запад хотя бы недельку пожить африканской жизнью, то уже в следующий понедельник он будет объедать косточки и уплетать хрящи, а также не отказываться от куриной шкурки.
И что имеем теперь: в город не сунешься, потому что неохота попасть под раздачу ОМОНа, который вяжет всех подряд без разбору; кроме того, и без ОМОНа в город соваться не хочешь, ведь самоизоляция и нужно как-то это перетерпеть и не сломаться; а ещё все раковины дома уже поиссохли, потому что водой никто не пользуется, а пользуюсь я другой – питьевой и во всех человеческих целях. Собственно, про балкон и велотренажёр я вам уже рассказал.
Каждое утро я выхожу на свой огромный балкон с французскими окнами в пол в одних трусах, устало, но преданно смотрю на небеса и соседние домики, потом – на собственноручно возведённую конструкцию, меня берёт некоторая гордость и я в лучах искристого солнца приступаю к утренним водным процедурам, пока из окон напротив пытливо смотрят на происходящее, но мне до фени и я продолжаю, потому что не может быть ничего лучше, чем почистить зубы на свежем воздухе, а не в узком пространстве душной ванной комнаты.
Далее я прихожу сюда ближе к обеду – мою овощи, фрукты, посуду и так далее: готовлю обед. То же самое на ужин. Естественно, готовка, если раньше занимала у меня много времени, то теперь стала одной беспрерывной чередой действий и занимает теперь не много, а всё время, и я уже могу сказать, что не выхожу на балкон пару раз в день, а наоборот – что пару раз в день из него выхожу.
Я всё перебирал в голове варианты, как закалить свой дух. Пару лет назад я вроде бы его закалил разными способами, но нельзя же бросать такое благородное дело, нужно всю жизнь закаляться. И тут – на тебе! – прекрасная возможность: живёшь на балконе, сам придумываешь всяческие приспособления, чтобы выжить и не загнуться с банкой консервов в руках, развиваешь мышление и мелкую моторику, а также стоическую невозмутимость и абыякавасць до любых перипетий судьбы, в одиночестве самоизоляции всё больше размышлешь и всё меньше делаешь. Это ли не закалка, я вас спрашиваю?
Теперь, когда у меня не только продовольственные запасы на несколько месяцев вперёд, но и автономная подача воды, я с уверенностью могу сказать, что переживу атомную войну, если она слишком не затянется.
И пока я думал о нынешней щепетильной вроде бы ситуации, вот до чего я додумался. Апокалипсис – это когда всё плохо и сразу. Так? Так. А когда всё плохо, но постепенно – это что? Правильно, это Минск. Родной, любимый, уютный Минск. Когда сразу – сопротивляешься, когда постепенно – привыкаешь.
Коронавирус, задержания, ядовитая вода из крана – да, но это всё приходило не сразу, поэтому и апокалипсисом всё это не назовёшь, кроме как просто Минском – уютным, любимым, родным.
Сначала на лёгких крыльях иранского ветра к нам прилетел коронавирус, и все думали: боже, куда мы катимся, куда уж хуже? Потом начались аресты, задержания и вся эта политическая риторика – все с ужасом задержали дыхание: оказывается, куда-то да катимся и есть куда хуже. Ну а теперь из-под крана течёт вода, до которой даже дотрагиваться страшно: в тот день, когда всё началось, я ещё успел ополоснуться под душем, ничего не подозревая, и зря, потому что остаток дня тело пекло так, как будто я на самом солнцепёке отважно жарился три часа кряду безо всякого там крема. Говорят: нефтепродукты, реагенты, аммиак.
Казалось бы: подорваны самые основы бытия – и так оно на самом деле и есть, ничего тут не кажется, но ведь именно в такие моменты и закаляется дух человека, не так ли? Если заставить Запад хотя бы недельку пожить африканской жизнью, то уже в следующий понедельник он будет объедать косточки и уплетать хрящи, а также не отказываться от куриной шкурки.
И что имеем теперь: в город не сунешься, потому что неохота попасть под раздачу ОМОНа, который вяжет всех подряд без разбору; кроме того, и без ОМОНа в город соваться не хочешь, ведь самоизоляция и нужно как-то это перетерпеть и не сломаться; а ещё все раковины дома уже поиссохли, потому что водой никто не пользуется, а пользуюсь я другой – питьевой и во всех человеческих целях. Собственно, про балкон и велотренажёр я вам уже рассказал.
Так что вот – Минск, 2020-ый год, верх демократическо-технической эволюции, пик цивилизованного мира. И никакого, заметьте, апокалипсиса.
У нас с папой пугающая телепатическая связь.
Мне доставили продукты, я тщательно всё рассортировал по пакетам. Пошёл в ванную, мою руки и чувствую: чем-то вода пованивает... Как будто передо мной чан из самого неблагородного болота. И тут, в этот самый момент звонит папа и спрашивает:
– У тебя, – говорит, – дома вода ничем случаем не пахнет?
И вот я так – с намыленными по локоть руками, тысячью бессвязных мыслей и ревущим из крана потоком подозрительного происхождения – и застываю на месте в немом благоговении и священном ужасе: телепатия между родными – вещь известная, но всего же, даже телепатии, должно быть в меру!
Оказалось всё прозаичнее: в общем чате нашего дома папа вычитал, что где-то недалеко от нас авария, в воду попали реагенты неизвестного происхождения и весь дом теперь провонял этим самым болотом.
А жаль. Я уже хотел поверить в телепатию. Хотя позвонил он мне конечно вовремя, ничего не скажешь.
Мне доставили продукты, я тщательно всё рассортировал по пакетам. Пошёл в ванную, мою руки и чувствую: чем-то вода пованивает... Как будто передо мной чан из самого неблагородного болота. И тут, в этот самый момент звонит папа и спрашивает:
– У тебя, – говорит, – дома вода ничем случаем не пахнет?
И вот я так – с намыленными по локоть руками, тысячью бессвязных мыслей и ревущим из крана потоком подозрительного происхождения – и застываю на месте в немом благоговении и священном ужасе: телепатия между родными – вещь известная, но всего же, даже телепатии, должно быть в меру!
Оказалось всё прозаичнее: в общем чате нашего дома папа вычитал, что где-то недалеко от нас авария, в воду попали реагенты неизвестного происхождения и весь дом теперь провонял этим самым болотом.
А жаль. Я уже хотел поверить в телепатию. Хотя позвонил он мне конечно вовремя, ничего не скажешь.
В экстремальных условиях моментально привыкаешь в бытовому минимализму.
Во-первых, теперь никакой столовой роскоши. На обед, завтрак и ужин – одинаковые блюда или, можно даже сказать, одинаковое блюдо – чтобы лишний раз не морочить себе голову.
Во-вторых, никаких тебе вилочек, ножечков и так далее. Одна ложка, одна тарелка, всё. Для чая ещё – одна-единственная чашка.
В-третьих, экономишь воду. И не просто экономишь с израильской дотошностью – по-настоящему, как тупой футбольный фанат, переживаешь за каждую бесцельно упавшую капельку.
Кроме того, а это уже в-четвёртых, начинаешь чётко понимать литраж, то есть сколько тебе на что нужно. Скажем, на помыть посуду – три литра. На умыться – литров пять. И так далее. Теперь водоканал меня не обманет.
В-пятых, влюбляешься в каждую минуту свободного времени. Если раньше за полчаса можно было и приготовить, и поесть, и испить чаю, и полистать инстаграм, то теперь за это время успеваешь только помыть овощи и застыть в удивлении: а куда, чёрт возьми, подевалось время?
В-шестых, учишься принимать невозможное: то есть воду из-под крана негодной, политику – грязной, а пандемию – неизбежной.
Вот где Мари Кондо следовало бы изучать истинный минимализм по-белорусски.
Во-первых, теперь никакой столовой роскоши. На обед, завтрак и ужин – одинаковые блюда или, можно даже сказать, одинаковое блюдо – чтобы лишний раз не морочить себе голову.
Во-вторых, никаких тебе вилочек, ножечков и так далее. Одна ложка, одна тарелка, всё. Для чая ещё – одна-единственная чашка.
В-третьих, экономишь воду. И не просто экономишь с израильской дотошностью – по-настоящему, как тупой футбольный фанат, переживаешь за каждую бесцельно упавшую капельку.
Кроме того, а это уже в-четвёртых, начинаешь чётко понимать литраж, то есть сколько тебе на что нужно. Скажем, на помыть посуду – три литра. На умыться – литров пять. И так далее. Теперь водоканал меня не обманет.
В-пятых, влюбляешься в каждую минуту свободного времени. Если раньше за полчаса можно было и приготовить, и поесть, и испить чаю, и полистать инстаграм, то теперь за это время успеваешь только помыть овощи и застыть в удивлении: а куда, чёрт возьми, подевалось время?
В-шестых, учишься принимать невозможное: то есть воду из-под крана негодной, политику – грязной, а пандемию – неизбежной.
Вот где Мари Кондо следовало бы изучать истинный минимализм по-белорусски.
Если бы я сейчас начал считать майских жуков, которых мне в этом июле довелось спасти от верной смерти, вы бы устали слушать, вас бы одолела тоска и вы бы в конце концов попросили меня остановиться. Потому что души спасённых исчисляются десятками.
И я вижу в ваших глазах немой вопрос: «Павлик, но как же так? Ведь жуки-то майские, а ты говоришь – июль...» Я так и говорю, да: июль. Вы не ослышались. Я и сам поначалу не мог понять, что это за охреневшее такое животное жужжит у меня на балконе, как будто ему без согласия делают обрезание. Какое-то время, пытаясь заглушить шум наброшенной на голову подушкой, я ещё ворочался туда-сюда, но уснуть так и не смог. Пришлось встать и выйти на балкон.
А там обнаружить, что майский жук застрял своими лапками в моём советском ретро-ковре и жужжит, падла, не отдавая себе отчёт, что, попав в подобный раритет, нельзя так недовольно жужжать – следует смирно сесть, где сидишь, успокоиться и ждать до утра в благоговении, пока тебя либо не затопчут, либо не выпустят. Я, как вы поняли, ждать до утра не смог, а потому выпутал насекомого из ковра и отпустил его на волю с такими словами: «Только попробуй, сволочь, ещё раз ко мне заявиться».
И он попробовал и заявился. В тот же поздний вечер, когда я пытался заснуть во второй раз. И опять запутался в ковре – видимо, тянет его на искусство. Хотя, наверно был это уже не он, а его какой-нибудь сородич, брат или сестра, но жужжал он так же, как и первый, – словно его вот-вот настигнет принудительная кастрация. Бедняга. Я его тоже выпустил и тоже со словами напутствия, только в них было больше мата, чем напутствия, – и пошёл спать.
Ну и конечно же сволочь прилетела обратно. В третий раз я уже спать не пошёл – а так и остался ждать на балконе, когда прилетит следующий, чтобы выпутать его из ковра – и наружу, выпутать и наружу, и так далее до, возможно, рассвета.
Мне повезло. В тот вечер их залетело всего семь штук, и ближе к полночи после утомительного дежурства мне-таки удалось сомкнуть веки. И это было ещё только первое июля. Я несколько раз специально сверялся с календарём – нет, ничего не перепутал, действительно июль и действительно первое.
По всей логике получалось, что даты перепутали как раз жуки, и я пытался им это объяснить, но никто меня не слушал, так как у них только три режима существования: влетание на мой балкон, жужжание в моём ковре и вылетание из моего балкона обратно, – а режима «слушать, что тебе говорят» у них нет. Чем ещё они занимаются в своей бытовой жизни, мне неведомо да и не так уж интересно.
Мне гораздо более интересно, как бы сделать так, чтобы они вычеркнули мой адрес из своего списка обязательных посещений? Пока я никакого способа не придумал. Результат? А результат такой, что вот уже одиннадцатое число, а они всё ещё ко мне каждый вечер заглядывают, причём ровно тогда, когда зад мой в надежде на целительный отдых касается постели.
Я понимаю, мне следовало бы быть с ними построже и в назидание остальным оторвать одному голову и выставить его где-нибудь на видном месте балкона, но поймите и вы: я безгранично добр, и это не позволяет мне быть жестоким, но справедливым, а также отравляет мою жизнь, а вернее, сон. Потому что иначе оторвал бы голову не задумываясь, водрузил бы мавзолейное тело на кофейный столик и, едко хихикая в кулачок, ушёл бы мирно спать, уверенный, что ни один идиот из животного мира больше сюда не сунется.
А так получается, что получается: жуки бессовестно корректируют мой график, шастая на моём балконе, когда заблагорассудится, как будто это круглосуточный публичный дом. Ещё пару дней – и я окончательно потеряю надежду на своевременный отдых. Буду для проформы касаться задом постели и тут же выходить на балкон, а уже там бдить до полуночи, вышвыривая вон экземпляр за экземпляром и думая о чём-нибудь не таком отвратительном и наглом, например, о малине.
И я вижу в ваших глазах немой вопрос: «Павлик, но как же так? Ведь жуки-то майские, а ты говоришь – июль...» Я так и говорю, да: июль. Вы не ослышались. Я и сам поначалу не мог понять, что это за охреневшее такое животное жужжит у меня на балконе, как будто ему без согласия делают обрезание. Какое-то время, пытаясь заглушить шум наброшенной на голову подушкой, я ещё ворочался туда-сюда, но уснуть так и не смог. Пришлось встать и выйти на балкон.
А там обнаружить, что майский жук застрял своими лапками в моём советском ретро-ковре и жужжит, падла, не отдавая себе отчёт, что, попав в подобный раритет, нельзя так недовольно жужжать – следует смирно сесть, где сидишь, успокоиться и ждать до утра в благоговении, пока тебя либо не затопчут, либо не выпустят. Я, как вы поняли, ждать до утра не смог, а потому выпутал насекомого из ковра и отпустил его на волю с такими словами: «Только попробуй, сволочь, ещё раз ко мне заявиться».
И он попробовал и заявился. В тот же поздний вечер, когда я пытался заснуть во второй раз. И опять запутался в ковре – видимо, тянет его на искусство. Хотя, наверно был это уже не он, а его какой-нибудь сородич, брат или сестра, но жужжал он так же, как и первый, – словно его вот-вот настигнет принудительная кастрация. Бедняга. Я его тоже выпустил и тоже со словами напутствия, только в них было больше мата, чем напутствия, – и пошёл спать.
Ну и конечно же сволочь прилетела обратно. В третий раз я уже спать не пошёл – а так и остался ждать на балконе, когда прилетит следующий, чтобы выпутать его из ковра – и наружу, выпутать и наружу, и так далее до, возможно, рассвета.
Мне повезло. В тот вечер их залетело всего семь штук, и ближе к полночи после утомительного дежурства мне-таки удалось сомкнуть веки. И это было ещё только первое июля. Я несколько раз специально сверялся с календарём – нет, ничего не перепутал, действительно июль и действительно первое.
По всей логике получалось, что даты перепутали как раз жуки, и я пытался им это объяснить, но никто меня не слушал, так как у них только три режима существования: влетание на мой балкон, жужжание в моём ковре и вылетание из моего балкона обратно, – а режима «слушать, что тебе говорят» у них нет. Чем ещё они занимаются в своей бытовой жизни, мне неведомо да и не так уж интересно.
Мне гораздо более интересно, как бы сделать так, чтобы они вычеркнули мой адрес из своего списка обязательных посещений? Пока я никакого способа не придумал. Результат? А результат такой, что вот уже одиннадцатое число, а они всё ещё ко мне каждый вечер заглядывают, причём ровно тогда, когда зад мой в надежде на целительный отдых касается постели.
Я понимаю, мне следовало бы быть с ними построже и в назидание остальным оторвать одному голову и выставить его где-нибудь на видном месте балкона, но поймите и вы: я безгранично добр, и это не позволяет мне быть жестоким, но справедливым, а также отравляет мою жизнь, а вернее, сон. Потому что иначе оторвал бы голову не задумываясь, водрузил бы мавзолейное тело на кофейный столик и, едко хихикая в кулачок, ушёл бы мирно спать, уверенный, что ни один идиот из животного мира больше сюда не сунется.
А так получается, что получается: жуки бессовестно корректируют мой график, шастая на моём балконе, когда заблагорассудится, как будто это круглосуточный публичный дом. Ещё пару дней – и я окончательно потеряю надежду на своевременный отдых. Буду для проформы касаться задом постели и тут же выходить на балкон, а уже там бдить до полуночи, вышвыривая вон экземпляр за экземпляром и думая о чём-нибудь не таком отвратительном и наглом, например, о малине.
В Америке я прожил, изучая западную культуру и вникая в её многогранные тонкости всеми легальными и нелегальными способами, без малого пятилетку.
Уместить весь этот опыт даже в несколько целлюлитных томов было бы тяжеловато, поэтому я ограничился этим интервью, в котором рассказал, как я уехал, чем там промышлял и вообще чем всё закончилось.
Уместить весь этот опыт даже в несколько целлюлитных томов было бы тяжеловато, поэтому я ограничился этим интервью, в котором рассказал, как я уехал, чем там промышлял и вообще чем всё закончилось.
Каждый подъезд – страна в миниатюре. Здесь можно найти и своего узурпатора в лице председателя, и мелких прислужек, мнящих себя царями, и толстопузых чиновников, и их ярко выраженных рабов. Признающих же свободу волеизъявления, джинсу, пирсинг и плюрализм во взглядах, здесь, к сожалению, маловато, да и те, скорее всего, от отчаяния уже эмигрировали в другие, более спокойные подъезды.
Я пока ещё пытаюсь вычленить местного узурпатора среди серых масс подъездного чата (у нас председатель – женщина, а им свойственен немного другой вид насилия), но все остальные категории узнаются легко. Прислужки, например, – это те, которым поручили какую-нибудь мелочь: допустим, поливать по субботам клумбы или красить по воскресеньям траву. Они почти всегда молчат, но если, не дай бог, речь заходит о клумбах и траве, они рвут и мечут, закрывая всем рты чем попало и давая понять, что никто, кроме них, ничего в этих вещах не понимает и понимать по определению не может.
Камингаут чиновников, как правило, происходит тогда, когда речь заходит о каком-нибудь общем решении. У них находится тысяча и один способ, как, чтобы подмести первый этаж, сначала обзвонить все возможные инстанции по вертикали, а затем и по горизонтали, добиться какого-то невнятного разрешения по ещё более невнятному вопросу, найти ответственного, а, значит, и де-юре виноватого, пока ещё не понятно в чём, подписать максимальное количество бесполезных бумажек и только потом, только потом, возможно, подмести первый этаж, когда все уже давно плюнули на эту затею и попивают пивко на дворовой лавке. Такой благоприятный исход наблюдается примерно в одном проценте случаев. В остальных же – никто ничего так и не подметает, потому что к тому времени никому это уже и не надо: на повестке дня уже другой какой-нибудь вопрос.
Ярко выраженные рабы – вообще самая простая для опознания каста. Их признак, который каждый раз выдаёт их с потрохами, – отсутствие собственного мнения. Таких большинство. Если кто-то предложит облепить стены говном в квадратики и назвать это постмодерном, они тут же подхватят идею и будут бесконечно долго хвалить автора во всех цветах радуги, кроме коричневого, – до тех пор, пока кто-нибудь не предложит идею получше: перевесить почтовые ящики с восточной стены на западную, поменять стекло в окнах на более прозрачное, а говно, соответственно, переложить на потолок и уже треугольниками, где оно будет смотреться «более изящно, подчёркивая уникальность ансамбля». Тогда рабы откидывают первую идею, обвиняя автора в халатности и отсутствии вкуса, и всеми оставшимися зубами вгрызаются в новую, ибо именно в ней видится им прекрасный творческий исход для подъезда и всех его творческих жителей.
И вот, проводя таким образом срез социального устройства страны, я спросил как-то в нашем чате, не знает ли кто, на каком этаже у нас завелись коронавирусные. Каждый день приезжает по несколько скорых, и хотелось бы знать, куда соваться не стоит и где именно следует тренировать задержку дыхания. Тут же один из прислужек, ответственных за что-то там, высказал своё веское мнение: «Вам этого знать не надо. Как и никому другому. Личное дело каждого». Долго ждать рабы не стали. Они тут же подхватили песню: мол, такое знание бесполезно, как идеи капитализма, прислужка всё правильно сказал, мы за неразглашение информации, бла-бла-бла! Чиновники в растерянности молчали, не зная, куда бы здесь можно было обратиться, что подписать и главное – кто виноват?
В общем хоре возмущения, почти переросшего в удалённую драку, я скромно поинтересовался, не считают ли они часом, что и по всей стране, следуя их утончённой логике, статистику публиковать не стоит или, уж если ВОЗ всё-таки настаивает, то приводить цифры, не имеющие ничего общего с реальным положением дел. Прислужка подумал, подумал и сказал, а все остальные громко подхватили, что да, в статистике нет совершенно никакого смысла и что ВОЗ пусть у себя там настаивает (это где, подумал я, у себя?), а к нам нечего соваться, ибо мы «сами знаем, как лучше».
Я пока ещё пытаюсь вычленить местного узурпатора среди серых масс подъездного чата (у нас председатель – женщина, а им свойственен немного другой вид насилия), но все остальные категории узнаются легко. Прислужки, например, – это те, которым поручили какую-нибудь мелочь: допустим, поливать по субботам клумбы или красить по воскресеньям траву. Они почти всегда молчат, но если, не дай бог, речь заходит о клумбах и траве, они рвут и мечут, закрывая всем рты чем попало и давая понять, что никто, кроме них, ничего в этих вещах не понимает и понимать по определению не может.
Камингаут чиновников, как правило, происходит тогда, когда речь заходит о каком-нибудь общем решении. У них находится тысяча и один способ, как, чтобы подмести первый этаж, сначала обзвонить все возможные инстанции по вертикали, а затем и по горизонтали, добиться какого-то невнятного разрешения по ещё более невнятному вопросу, найти ответственного, а, значит, и де-юре виноватого, пока ещё не понятно в чём, подписать максимальное количество бесполезных бумажек и только потом, только потом, возможно, подмести первый этаж, когда все уже давно плюнули на эту затею и попивают пивко на дворовой лавке. Такой благоприятный исход наблюдается примерно в одном проценте случаев. В остальных же – никто ничего так и не подметает, потому что к тому времени никому это уже и не надо: на повестке дня уже другой какой-нибудь вопрос.
Ярко выраженные рабы – вообще самая простая для опознания каста. Их признак, который каждый раз выдаёт их с потрохами, – отсутствие собственного мнения. Таких большинство. Если кто-то предложит облепить стены говном в квадратики и назвать это постмодерном, они тут же подхватят идею и будут бесконечно долго хвалить автора во всех цветах радуги, кроме коричневого, – до тех пор, пока кто-нибудь не предложит идею получше: перевесить почтовые ящики с восточной стены на западную, поменять стекло в окнах на более прозрачное, а говно, соответственно, переложить на потолок и уже треугольниками, где оно будет смотреться «более изящно, подчёркивая уникальность ансамбля». Тогда рабы откидывают первую идею, обвиняя автора в халатности и отсутствии вкуса, и всеми оставшимися зубами вгрызаются в новую, ибо именно в ней видится им прекрасный творческий исход для подъезда и всех его творческих жителей.
И вот, проводя таким образом срез социального устройства страны, я спросил как-то в нашем чате, не знает ли кто, на каком этаже у нас завелись коронавирусные. Каждый день приезжает по несколько скорых, и хотелось бы знать, куда соваться не стоит и где именно следует тренировать задержку дыхания. Тут же один из прислужек, ответственных за что-то там, высказал своё веское мнение: «Вам этого знать не надо. Как и никому другому. Личное дело каждого». Долго ждать рабы не стали. Они тут же подхватили песню: мол, такое знание бесполезно, как идеи капитализма, прислужка всё правильно сказал, мы за неразглашение информации, бла-бла-бла! Чиновники в растерянности молчали, не зная, куда бы здесь можно было обратиться, что подписать и главное – кто виноват?
В общем хоре возмущения, почти переросшего в удалённую драку, я скромно поинтересовался, не считают ли они часом, что и по всей стране, следуя их утончённой логике, статистику публиковать не стоит или, уж если ВОЗ всё-таки настаивает, то приводить цифры, не имеющие ничего общего с реальным положением дел. Прислужка подумал, подумал и сказал, а все остальные громко подхватили, что да, в статистике нет совершенно никакого смысла и что ВОЗ пусть у себя там настаивает (это где, подумал я, у себя?), а к нам нечего соваться, ибо мы «сами знаем, как лучше».
Я тоже плевать хотел на ВОЗ с Бурдж-Халифа, но это ведь не значит, что нужно быть близкоруким ослом, не знающим, что происходит дальше его собственного носа? Не значит, подумал я, но промолчал.
Какой толк объяснять этим тоскливым людям примитивные истины, которые могут сделать даже жизнь близорукого осла чуточку лучше? В каждом слове признающего свободу, пирсинг, джинсы и плюрализм они находят только то, что ищут, а ничего хорошего они там не ищут и, соответственно, не находят, это я вам точно говорю. Со свойственным ипохондрическим радикализмом я решил, что просто буду задерживать дыхание с первого по восьмой и обратно, и оставлю бедняг из чата в покое, тем временем продолжив наблюдать за страной в миниатюре и пытаясь вычленить узурпатора, ведь не может же им всё-таки быть женщина?..
Какой толк объяснять этим тоскливым людям примитивные истины, которые могут сделать даже жизнь близорукого осла чуточку лучше? В каждом слове признающего свободу, пирсинг, джинсы и плюрализм они находят только то, что ищут, а ничего хорошего они там не ищут и, соответственно, не находят, это я вам точно говорю. Со свойственным ипохондрическим радикализмом я решил, что просто буду задерживать дыхание с первого по восьмой и обратно, и оставлю бедняг из чата в покое, тем временем продолжив наблюдать за страной в миниатюре и пытаясь вычленить узурпатора, ведь не может же им всё-таки быть женщина?..
Я иногда – хорошо, часто – забываю делать поправку на собеседника. Звонят с таможни.
– Вам пришла посылка, – сообщает холодный женский голос. – Что в посылке?
– Кольцо, – говорю. – В посылке кольцо.
– Что за кольцо? Обычное кольцо, что ли?
– Не совсем, – говорю, задумываясь, – обычное.
– А какое тогда?
Что же ей сказать-то?
– Ну... Это слип-трекер, если так понятней.
Молчание. Ах да, на таможне английский не входит в обязательную программу. Пробую иначе:
– Электронное, в общем, кольцо, понимаете? Э-ле-ктронное.
– Что значит – электронное? – возмущается девушка, чувствуя какой-то подвох или даже унижение. Но беда в том, что подвоха-то нет.
– То есть, как бы вам так сказать... Оно, кольцо это, следит за моим сном.
– Мужчина, я с вами серьёзно разговариваю. Ещё раз спрашиваю: что в посылке?
– Да кольцо в посылке, говорю же!
– Это я уже поняла! Что вы повторяетесь?
– Это вы повторяетесь. Я вам просто отвечаю.
– Что за кольцо? Золотое, серебряное, с брильянтом?
– Да с каким брильянтом! – расстраиваюсь я перед лицом своей филологическо-дипломатической беспомощности. – Электронное оно, говорю вам. Отслеживает фазы сна, следит за активностью в течение дня ну и так далее. Техника со времени падения Берлинской стены и развала СССР шагнула как бы далеко вперёд, чтобы вы знали!
– Что это вы мне тут хамите?!
– Никому я хамлю. Я с вами сейчас, между прочим, по телефону без провода разговариваю, представьте! Поэтому и кольцо – без бриллиантов и электронное!
– Если будете и дальше грубить...
– Где, где я вам уже нагрубил?
– Чего вы орёте?!
Не успеваю я ничего ответить, как женский голос, уже разгорячённый, кричит мне обратно в трубку, срываясь на верхнюю до:
– До свидания! – и гневно вешает трубку.
А через два дня приходит, наконец, посылка. Догадайтесь, что внутри, с одного раза. Правильно. Электронное кольцо-слип-трекер.
Мысленно отмечаю: в следующий раз не забывать делать поправку на собеседника.
– Вам пришла посылка, – сообщает холодный женский голос. – Что в посылке?
– Кольцо, – говорю. – В посылке кольцо.
– Что за кольцо? Обычное кольцо, что ли?
– Не совсем, – говорю, задумываясь, – обычное.
– А какое тогда?
Что же ей сказать-то?
– Ну... Это слип-трекер, если так понятней.
Молчание. Ах да, на таможне английский не входит в обязательную программу. Пробую иначе:
– Электронное, в общем, кольцо, понимаете? Э-ле-ктронное.
– Что значит – электронное? – возмущается девушка, чувствуя какой-то подвох или даже унижение. Но беда в том, что подвоха-то нет.
– То есть, как бы вам так сказать... Оно, кольцо это, следит за моим сном.
– Мужчина, я с вами серьёзно разговариваю. Ещё раз спрашиваю: что в посылке?
– Да кольцо в посылке, говорю же!
– Это я уже поняла! Что вы повторяетесь?
– Это вы повторяетесь. Я вам просто отвечаю.
– Что за кольцо? Золотое, серебряное, с брильянтом?
– Да с каким брильянтом! – расстраиваюсь я перед лицом своей филологическо-дипломатической беспомощности. – Электронное оно, говорю вам. Отслеживает фазы сна, следит за активностью в течение дня ну и так далее. Техника со времени падения Берлинской стены и развала СССР шагнула как бы далеко вперёд, чтобы вы знали!
– Что это вы мне тут хамите?!
– Никому я хамлю. Я с вами сейчас, между прочим, по телефону без провода разговариваю, представьте! Поэтому и кольцо – без бриллиантов и электронное!
– Если будете и дальше грубить...
– Где, где я вам уже нагрубил?
– Чего вы орёте?!
Не успеваю я ничего ответить, как женский голос, уже разгорячённый, кричит мне обратно в трубку, срываясь на верхнюю до:
– До свидания! – и гневно вешает трубку.
А через два дня приходит, наконец, посылка. Догадайтесь, что внутри, с одного раза. Правильно. Электронное кольцо-слип-трекер.
Мысленно отмечаю: в следующий раз не забывать делать поправку на собеседника.