О дилетантизме

В новостной ленте опять встретилась новость, связанная со скандалом в ИФ РАН, и вот что я подумал, что этот скандал стал возможен в силу наличия слишком широкой прослойки дилетантизма в профессиональном сообществе.
Несложно заметить, что значительная часть (пусть и не все) активно поддержавших скандал, это люди, не имеющие базового академического образования. Даже их надежда русской мысли А.Д. и тот не имеет к философскому образованию никакого отношения. И вот, получив нефилософское обрпзование, эти люди теперь указывают философскому сообществу каким ему следует быть и куда ему плыть, удобно монополизируя,а в сущности искажая понятие патриотизма. И всё что против них, объявляя русофобским. Долбоебы! Да, они могут иметь научные степени, иметь какое-то отношение к академическому сообществу, писать тексты, выступать с докладами, – но все это может делать и дилетант. И напротив, те же, кто оказался по другую сторону скандала, поддержав действия ИФ РАН, – это люди имеющие базовое академическое образование. Почему важно иметь базовое философское образование? Очевидно, чтобы не говорить глупостей и пустых фраз, которыми так полна их речь. Но я напомню, что я не имею никакого отношения к Институту, поэтому никакой прагматической составляющей в своих мнениях я не руководствуюсь.
Но как вообще возможен дилетантизм? Есть у меня немного соображений на этот счет.
Органичным следствием европейского рационализма явилось появление эпохи Просвещения, – эпохи скудной на философскую оригинальность, но полной идеологической составляющей. Собственно, Просвещение это больше про идеологию, чем про точку зрения, во круг которой разворачивается индивидуальный атом бытия человека. Просвещение – это выход из состояния несовершеннолетия, это необходимость пользоваться самостоятельно собственным разумом, – в этих тонах, как известно, определял Просвещение на его закате Иммануил Кант.
Самостоятельно пользоваться собственным разумом? Покажите мне, кто на это способен? Мы разучились этому, никогда этим не владея полностью. Если мир был бы предельно разумен и каждый поступок человека в нем был бы продиктован волей его разума, – мир ничем не отличался в таком случае от ада.
Но в силу абсолютной слабости человеческого духа, этот призыв не более чем идеал, красиво сверкающий на горизонте разума. Движение к нему порождает многообразие интеллектуальных типов, среди которых особое место занимает дилетант.
Дилетант слишком поверхностно воспринимает необходимость пользоваться собственным разумом. Не скрою, он им может пользоваться, но качество такого применение зачастую крайне сомнительно. Если бы дилетант довольствоваться только этой своей ролью, проблем никаких не было. Но порой он настолько заигрывается своей ролью, что начинает мимикрировать под профессионала. Для последнего всегда очевидно, что перед ним самозванец, – по ряду примет профессионал всегда различит, что перед ним пустое место и не более чем. Дилетант вне традиции и школы, – и, заметим, что это одна из больных точек философствующих дилетантов, столь озабоченных поиском фигур и идей, вокруг которых они могли бы сплотиться. Дилетанта выдает речь, жесты, взгляд, круг чтения, умение нарвится женщинам и внушать уважение мужчинам, – дилетанту ничего из этого не дается с той легкостью и изяществом, которое присуще профессионалу. Но самое важное, и это пустое место всегда знает, что оно ничего из себя не представляет, и чтобы хоть как-то заглушить эту пустоту, дилетант прибегает к последнему отчаянному средству, – к шуму.
Можем ли мы сейчас задаться вопросом «Что такое просвещение?», можем ли мы ответить на него без усмешки, поглядывая на дилетантов, заполонивших профессиональное сообщество, и даже пытающихся угражать этому сообществу, – вот вопрос, который следует сейчас поставить.

Но бог с ними, с дилетантами. Пусть себе играются в песочнице, – не думаю, что кучка философствующих гопников как-то существенно повлияет на здание Института Философии. И вернемся к Просвещению. Что такое просвещение? У Иммануила Канта есть эссе, которое так и озаглавлено Ответ на вопрос: что такое просвещение, – хрестоматийный текст, обсуждение которого редко обходится, когда поднимается вопрос об эпохи Просвещения, и который как никогда мне кажется предельно акутальным. Вот бы любитель философии Канта прочитал этот тескт, вот умора была бы!
Для Канта, как это подметит впоследствии Мишель Фуко уже в своем ответе на ответ Канта, Просвещение это выход, исход, это состояние преодоление «несовершеннолетия». Другой существенной характеристикой Просвещение является акт – призыв иметь мужество пользоваться собственным разумом. Кант обращает внимание, что несовершеннолетие по собственной вине заключатся не в недостатке рассудка, но в отсутствии мужества пользовать рассудком самостоятельно. Отсутствие мужества обычно называют трусостью. Мышление требует мужества! Пока это просто зафиксируем и вернемся к первой составляющей: если Просвещение это преодоление, то оно явно не цель, и можно ли застрять на этом этапе? Что такое вообще это состояние несовршенолетения, о котором пишет Кант? Он дает четкий ответ: мы находимся в состоянии «несовершеннолетия», если книга заменяет нам способность суждения, если духовный наставник заменяет нам совесть, если врач определяет за нас наш режим, мы можем продолжить этот список по своему усмотрению: если реклама внушает нам, что пить и какой марки телефон носить в кармане, если телевизор решает за нас, кто наш враг, кого любить, а кого предавать… Это все состояния несовершеннолетия, и эти состояния далеки от события мужества самостоятельного мышления. В строгом смысле, мышление только и может быть, что самостоятельным, как понимание или любовь. Акцент здесь дается с целью обратиться к пониманию тяжести мышления по преимуществу. Почему мышление это трудно? Почему все же прав Мамардашвили, говоривший, что в строгом смысле мы редко мыслим? Мысль может оказаться непосильной человеку, и она может переломить ему хребет.
Станем ли мы когда-нибудь взрослее, – спрашивает Фуко в конце своего ответа на ответ. – Многое в нашем опыте убеждает, что историческое событие Просвещения не сделало нас совершеннолетними, – и мы все еще ими не стали. Или, говоря о Просвещении, мы все же говорим о несбыточном идеале, отсылающем нас к эпохам выского стиля, гуманизма и разума, но неизбежно приводящей к дилетантизму и хамству.

Фридрих Ницше это явно не тот мыслитель, в наследии которого ищешь ответ на вопрос «Что такое женщина?» Вообще, если вы ищите ответ на этот вопрос, вы заведомо глупы, – легче выразить имя Дао или камень поднять, чем дать более или менее выразимый ответ. Если перед нами женщина. Но тем не менее, до чего цепляют его слова о женщинах. Почти всегда прямые как стрелы или пламя огня. Например, из Сумерек идолов:
Мужчина создал женщину – но из чего? Из ребра ее бога – ее «идеала».
Это мужчина может довольствоваться почти любой женщиной. Он будет страдать, ненавидеть ее, мир и самого себя, но может смириться. Женщина – нет. Для женщины, если мужчина далек от жара ее фантазий, то он и не существует вовсе.

Несложно заметить, что в истории философии вопрос о смысле жизни появляется сравнительно поздно, с появлением так называемой философии жизни. До этого, на протяжении всего классического периода философии мы могли бы говорить в лучшем случае о категории цели, которая к человеческому бытию всегда была приложима с некоторыми затруднениями. Цель довлеет над человеком, смысл же расскрывает его свооду. Все эти трудности фактически сводятся к проблему неопределимости и постоянному ускользанию самого человека. На непреложимость цели к человеку обращаетвнимание Анри Бергсон в «Творческой эволюции»: «Тщетно мы старались бы приписать жизни какую-нибудь цель в человеческом смысле слова. Ведь говорить о цели, значит думать о ранее существующей модели, которую нужно только осуществить. Но это в сущности значит предполагать, что все дано, что будущее можно прочесть в настоящем; это значит верить, что жизнь в своем движении и в своей совокупности происходит подобно нашему интеллекту, который представляет только неподвижный и односторонний взгляд на нее и который естественно всегда стоит во вне ко времени».
Но мы понимаем, что цель и смысл не тождественны, хотя и ближайшим образом связаны. Можно ли двигаться к цели, и при этом само такое движение будет бессмысленным? Ярким тому примером может служить положение Сизифа, приговоренного богами вечно водружать камень на вершину горы. Такое положение, при котором наличие цели не исключает бессмысленности ее, Альбер Камю называл абсурдом.

В бессловесные время как никогда обостряется тяга к началам начал. В том числе к изначальным мыслителям. Чем нас так привлекают изначальные мыслители? Близостью к природе вопрошаемого. Для нас вопрос о бытии, равно как о чем бы то ни было еще, - любви, смерти, Боге, России и прочих важных вещах, - такой вопрос дан в контексте традиции соответствующего мышления. Любая попытка задать вопрос о..., вынуждает нас встать в один ряд с многовековой традицией вопроса о..., но кроме того само такое вопрошание и возможно исходя из наличия этой традиции. Сама природа вопрошаемого становится второстепенной по отношению к вопросу вопрошаемом. Предельной формой такой ситуации станет появление метода, фактически определяющим содержание вопрошаемого. Происходит подмена бытия вопросом о смысле бытия, что намечает прямые пути к забвению бытия.
Нигилизм как торжество ничто вот первые симптомы надвигающегося забвения, который, конечно, никуда не исчез за последние двести лет. Ценность вещи скрывает ее пустоту. Напомню, что по Хайдеггеру забвение бытие стало возможным, когда бытие подменилось сущим. В строгом смысле, «вопрос о бытии» или даже о «смысле бытия» это тоже сущее как предмет мышления, на который устремлена рука разума. Забвение бытия настолько простерло свое влияние, что сам разговор об этом затмении становится чем-то пошлым и лишенным существенного вопрошания, - но именно здесь он и оказывается и возможным как мышление о бытии.
Итак, нельзя помыслить вопрос, не войдя в традицию мышления, как нельзя мыслить себя философом, не понимая исток своего мышления и той традиции, к которой это мышление примыкает. Скажем, в чем беда русской философии? Здесь слишком много одиночек. Да, рядом с ними можно найти почитателей, но едва ли это говорит о наличии некой традиции. К слову, это позволит ответить на вопрос, что такое философия, а также избавит от необходимости искать исток русской философии в допетровские времена любомудрия, — если Миша Шпаковский сможет ответить на вопрос о наличии линии, ведущей от Аввакума сквозь века и до наших дней включительно, которая бы свидетельствовала о некой традиции мышления, я подумаю о пересмотре такой точки зрения, но пока останусь при своем.
Что же касается привлекательности изначальных мыслителей, то ответ очевиден: в строгом смысле никакой традиции еще не сложилось. Их вопрошание тесно схватывает природу вопрошаемого, не подменяя ее только лишь формой вопроса. В одном месте Гераклит скажет о себе, что они ни у кого не учился и сделал себя сам. В этом есть что-то от его мрачности и гордости, но это также говорит и об отсутствии некой линии, позволяющей ему наметить исток своего мышления для себя. Зато все последующие европейские мыслители в той или иной мере будут восходить к Гераклиту.

Может показаться, что исходя из сказанного выше, я выступаю апологетом традиционализма. Конечно, нет. И тем не менее немного проясню.
Что значит эта традиция, о которой я говорю? Не есть ли традиция нечто, что лишено вообще всякого мышления, но целиком нацеленное только на манифестацию своего содержания? Мы говорим о традиции как о нечто неизменном, неизменное же мышление суть догматизм, то есть и не мышление вовсе. Но я говорю о той традиции, которая вводит наше мышление в возможность помыслить логику становления «вечных и неизменных идей». Все вечное отдает тлетворным запахом смерти, и вечные идей не исключение. Когда говорят, что философия это мышление о мышлении, невольно приоткрывается для нас понимание философии как особой интеллектуальной традиции, традиции как знания об истоке мышления. Это же в свою очередь открывает перспективу говорить об истории идей.
Не все традиционалисты дружат с мышлением, но, думаю, они согласятся, если я скажу, что традиция это знание об истоке своего мышления. Однако они дальше этого знания и не идут, и на этом все их мышление и заканчивается, не успев и начаться. Для мышления необходимо время, для времени же необходим горизонт будущего, без чего невозможно становление истории. Там же, где властвует догматизм и традиция, никакого будущего нет по определению, равно как нет и никакой истории, в том числе истории идей которой и занимается та интеллектуальная традиция, которую мы и именуем философией.

Если бы меня спросили, что ярче прочего иллюстрирует в человеке отсутствие всякой культуры мышления, я бы указал на фразу «это ваше субъективное мнение». Если вам приходилось ее слышать, вы могли уловить, что часто это произносится с нескрываемым пренебрежением, однако за этим стоит не более чем отсутствие собственного мнения, неспособность к которому толкает к обесцениванию мнения тех, кто не боится его выражать. Это можно понять как психологическую защиту, поскольку там, где оппоненту нечего возразить, часто можно услышать эту фразу. Но что за ней стоит? Вообще, ничего, кроме того, что она дает нам понять, что перед нами, мягко говоря, не далекого ума человек. Замечу при этом, что никакого «объективного мнения» не может быть. Как вы себе представляете звучит фраза: «по моему объективному мнению, дважды два четыре»? Абсолютная бессмыслица. Мнение по своему определению субъективно, всегда личностно и всегда имеет временный характер. Мнением можно обладать, его можно вытачивать, его можно менять, разделять или оспаривать, – так мы вступаем в диалог, способный прояснить для нас содержание как нашего мнения, так и мнение оппонента. Там же, где пытаются закрыть диалог фразой «это лишь ваше мнение», налицо, конечно, уход от диалога, неспособность к которому есть общее место неспособности к открытости. Близкой к этому является немного менее агрессивная, но не менее деструктивная фраза «о вкусах не спорят». Действительно, вкус всегда субъективен, но, как и в первом случае, отсутствие спора ставит под сомнение наличие вкуса как такового если мы не способны его обосновать как нашу способность суждения.

Я знаю, меня читают дети. Так вот, дети, идите спать. Доброй ночи!
А теперь вернемся к проблемам биомедицинской этики. И на этот раз вопрос про эвтаназию.

Для героя красота есть самая трудная вещь. Недостижима красота для всякой сильной воли.
Фридрих Ницше

Если вам свойственно чувство беспредметной тоски, то вполне вероятно, что вам также свойственна особое чувство красоты, позволяющее говорить о хрупкости всего мироздания. Особенно остро это чувство в периоды между временами года, – вы думаете это просто осенняя хандра, в то время как перед вами угасает и тает присутствие красоты. В красоте слишком мало от вечности, настолько мало, что от вечности в красоте сущее ничто. В движении к вечности всегда сквозит какой-то патологической неспособностью к жизни. Вы же замечали, что философы смерти они же – и апологеты войны? – и в этом нет ничего случайного. Но желание вечной жизни или вечной любви, – разве это не следствие неспособности к жизни и неспособности к любви? Не нужно обладать большими познаниями в психологии, чтобы заметить за этим форму барьера, который человек выстраивает самостоятельно для самого себя. Однако существенным признаком этой неспособности к жизни оказывается невосприимчивость к красоте.
Мы же знаем, что событие красоты в жизни человека событие редчайшего порядка. На уровне чуда или удивления. Она потеряла бы в своей ценности, будь она слишком частой гостей в нашей жизни.
Событие красоты это то немногое, что позволяет хотя бы на мгновение озарить для нас бескрайность нашей души. Ужас это тоже столкновение с собой, но событие красоты как ничто внушает нам небезнадежность нашего присутствия в мире. Не хочу сказать «смысл» или «ценность», – все это настолько затерто, что излишне опошляет саму идею красоты. Мне не очень близка идея функционального или даже биологического понимания красоты как некой метафизической пользы. Куда важнее схватить в ней идею, позволяющую нам заметить крайне существенную характеристику мира, – его хрупкость. Мир это всего лишь мгновение. Красота не понятие, не сущее; мысль классического философа бессильна перед ней, – в попытке остановить ее, схватить, приручить, и вывести ее закон и начало, – он хватает ладонями воздух. Красота это про чувство, говорить о ней в понятиях означает бесконечно отдаляется от самого вопроса о ее существенном признаке.

Уверен, что прочитанный курс по истории медицины не пройдет бесследно для меня в моих философско-антропологических поисках, и когда-нибудь я смогу понять и что-то такое болезнь. Нет, представление о жизни как о болезни мне кажется излишним, хотя и проясняет, почему в таком случае философия – это искусство умирания.
Так вот, на днях я приболел и, кажется, впервые за несколько лет, вспомнил как обостряется чувствительность кожи в эти моменты, при которой едва заметное прикосновение воздуха сопровождается болью до ломоты в костях. Болезнь становится в иных случаях той роскошью, которая позволяет нам напомнить о нас самих, о своем существовании. Болезнь это первая и естественная реакция организма, искажающее наше сознание, – фактически ставя по вопрос его иллюзорность. Мне не очень близка философия смерти, мне куда предпочтительнее философии жизни, но как здесь не заметить, что за любой болезнью проглядывает оскал смерти, и преодоление болезни есть еще одно маленькое торжество жизни.

Любите книжки с картинками? Я вот очень. И журналы с картинками люблю. Но много ли есть философских журналов, да чтобы и не совсем скучных, и при этом с картинками? Я вот только один знаю, да и то забугорный – Philosophy Now. И как-то мне очень захотелось в нем опубликоваться. Сказано – сделано. О чем бы я мог так сходу написать? Ну, о Бахтине, почему бы и нет, – отличный повод пропиарить свою монографию на весь мир. Итак, в следующем номере выйдет моя статья, но, поскольку я вас люблю, оставлю для моих подписчиков немного пиратскую версию статьи.
Так что если кто-то вам будет говорить, что на Западе отменили русскую культуру, философию и русских авторов, – не верьте этому.

А вот ссылка на саму статью.

На днях меня спросили о моем мнении по поводу теракта.
– А какое здесь может быть мнение, – недоумеваю я, – разве здесь может быть какое-то еще другое мнение на счет случившегося? Я даже не хочу называть это трагедией, – слово, ставшее за последние годы банальным и почти обыденным. Это просто пиздец какой-то, а не трагедия! Разве что мне хотелось бы спросить философствующих апологетов войны вы же понимаете, что, оправдывая войну как метафизическое состояние мира, вы также должны найти в себе силы найти смысл и оправдания для подобного рода терактов?
Между тем случившееся вызывает в общество запрос на отмену моратория на смертную казнь. Действительно, если поверить, что пойманные люди действительно террористы, то что с ними делать еще? Террорист это человек, который расчеловечил и дегуманизировал самого себя своим деяниям, – сложно почувствовать к такому человеку жалость и сострадание. Однако террорист это не только тот, кто расстреливает в упор мирных жителей, но и тот, кто объявлен таковым. Разумеется, они достойны смерти, если не сказать, что достойны более, чем просто смерти. Я даже где-то с пониманием отношусь к пыткам в отношении их, – с пониманием, но не одобрением. Однако смертная казнь должна быть легальной, а с ее легализацией есть проблемы.
Я всегда был против смертной казни, но в различные периоды жизни для меня были значимы различные аргументы. Не скажу, что чувство абсолютной ценности жизни куда-то исчезло у меня, но сейчас же самый существенным и прямо железобетонным аргументом против смертной казни является та политическая реальность, в которой находится общество. Если бы мы жили в мире розовых единорогов и сказочных эльфов, и неподкупной судебной системы, лишенной каких бы то ни было влияния из вне и возможных ошибок, вопрос о легализации смертной казни не стоял бы столь остро. Но в стране, где любого неугодного человека могут объявить особо опасным преступником и дать максимально возможное наказание за откровенно абсурдные деянии, легализация смертной казни фактически откроет двери для геноцида населения. Кстати, во многом по этим же причинам я неоднозначно отношусь к проектам легализации эвтаназии, которая также может стать механизмом для уничтожения людей, – но об этом как-нибудь отдельно и в другой раз. Я немного сомневаюсь, что мораторий будет отменен и смертная казнь вновь станет частью нашей повседневной реальности. Конечно, желание легализации смертной казни понятно, – действует эмоции, и, глядя на террористов и свершенное им другого и пожелать им было бы странно, однако в долгосрочной перспективе лучше держать таких преступников на пожизненном, чем позволить невинным людям стать жертвами смертной казни.

Вроде и стараюсь не превращать канал в комментарии к событиям и новостям, придерживаясь абстрактной философии, но что-то не выдержал. Я часто говорил, что я сторонник философии для философии, как последней пристани, где можно укрыться от абсурдности мира и ужаса бытия. Нет, прикладное значение философии возможно, но это не ее цель. Впрочем, если вы не стоик. Им можно. Но нельзя же совсем не замечать шум за окном? Какие толстые окна выдержат его, когда через эти стены слышны не только стоны, но и сочится кровь. Нельзя совсем не замечать и не говорить. Так недалеко и до потери себя. Но вот, скажем, а что это такое потерять себя?
Что значит потерять себя? – такой вопрос задал однажды мне приятель, на который я сразу не решился, что ответить.
Поскольку человек существо становящееся, то потеря себя это забвение о собственном становлении. Но что движет нашим становлением, как не мечта? Поэтому человек, утративший или забывший свою мечту, забывает и о себе.

Я не люблю причины, считая их поверхностными объяснениями событий и явлений. Еще больше я не люблю понятия и определения, считая их ложными друзьями понимания. Но порой нестерпимо хочется понять? Хотя бы ту цепь событий, что приводит движение мысли к заключению о понятиях и определениях.
Я не люблю изнурительный летний зной. Жара изматывает, лишая последние желания хоть какого-то присутствия воли. Без шуток, в эти дни как никогда становится легко потерять контроль над рассудком, – а философ без разума хуже философа с бритвою в кармане.
Иногда мне кажется, что моя любовь к дождю обусловлена исключительно физиологически, – возможно, что в эти моменты смена атмосферного давления приводит в равновесие давление мозга на черепную коробку. Воздух становится осязаемо близким. Становится легче дышать. В дождливый день становишься как-никогда ближе самому себе. В дождливую же ночь становишься ближе миру целому. Уж я-то знаю, что ночь не только лишь отсутствие солнечного света и пения дневных птиц.

О репетиторстве по философии

На днях ко мне обратился подписчик с вопросом – занимаюсь ли я репетиторством по философии? Конечно, занимаюсь, причем давно – в один период меня это даже немного спасало от финансовой ямы. Сейчас же это больше спасает от интеллектуальной деградации, которая, увы, за последние месяцы стала прогрессировать. Я рад имеющейся возможности иногда проводить такие занятия, поскольку как преподаватель в этом учебном году философию я не преподаю. В индивидуальном порядке могу подготовить к вступительным экзаменам или итоговой аттестации, но еще лучше, когда я занимаюсь с учениками, которым философия нужна для себя. В этом случае я всегда предупреждаю потенциальных учеников о том, что философы бывают разные, у каждого своя специфика и методы тоже разные. Конечно, базу может поставить любой профессиональный академический философ, но вся красота мышления в тех тонкостях, которые позволяют говорить о философии ни как о мировоззрении, но как о настроении бытия. Главное найти того учителя, с которым ты будешь на одной волне, – в противном случае, я бы не стал доверять таким учителя ни свое время, ни свои деньги. Что касается меня, то общую информацию обо мне, кто я такой, и чем могу быть интересен, можно прочитать, скажем, здесь. А послушать меня можно тут.
Итак, конечно, несмотря на плотный график работы, у меня есть ученики. Так с одним я занимаюсь с начала прошлого лета. По традиции мы начали с античности, после прошлись по Новому Времени, от Ницше шагнули к Фрейду и, после небольшого перерыва уделили пять занятий на общее введение в «Критику чистого разума» Канта и скоро должны будем подступиться к философии Гегеля.
Через месяц я буду более свободен, поэтому если вдруг вам нужен философ, вы знаете кому писать. Конечно, это стоит денег, но студентам и пенсионерам, конечно, возможна скидка.
За детальной информацией пишите в личку @largo_presto

Для тех, кто интересуется историей медицины и биоэтикой, оставлю небольшую подборку материалов из тех, что близки мне, и что я вполне мог бы порекомендовать.

Почему мы еще живы - история медицины, болезней, открытий.
LOONY - история медицины.
Одни плюсы - о ВИЧ-инфекции и людях, живущих с ней.
Одно расстройство - о людях с ментальными расстройствами.
На каком основании - в общем о правах человека, в том числе пациентов.
Что считать смертью? - выпуск подкаста Неискусственный интеллект с Еленой Брызгалиной
Моральные дилемы в науке - собственно Елена Брызгалина.

Если есть что-то, что я не знаю, но достойно внимания, пишите, при случае дополню список.

Он вам не трофей

Что я должен делать? – второй из трех вопросов Канта, ответом на который служит категорический императив. Поступай так, что бы максима твоей воли могла бы быть всеобщим законом. Максимы – это наши личные детерминанты воли, мотивы наших поступков. В них много от чувств, эмоций и прочих химер, препятствующих разуму реализовать свой закон. Кант, словно следуя этике Сократа убежден, что если бы человек знал истину, то никогда не совершал бы злых поступков. Более того, сам поступок был бы лишен каких-то оснований, поскольку по Канту возможность такого поступка привела бы к противоречию. Допустим, мы стоим перед вопросом солгать ли нам. Допуская, что ложь становится всеобщим законом, никакой коммуникации в принципе не будет. Для диалога необходим минумум доверия. Зная наперед, что нас обманут, никто не вступит в коммуникацию. Не вступая же в коммуникацию, не будет и возможности самой лжи. Поэтому ложь не может быть моральной.
Ну и по старой традиции – портрет Фридриха Якоби.

Чем более абсурдистский текст, тем более разнообразными возможны его интерпретации. И «Превращение» Кафки является едва ли не лучшей иллюстрацией этих слов. Для меня же «Превращение» это текст о становлении человека, а потом уже все остальное.
Может ли бодрствующий пробудиться? Без того, чтобы это не было абсурдом. Без того, чтобы не прорвалась ткань бытия, сквозь которую просочился бы первозданный ужас. Бодрствующего мы называем неспящим, поэтому его пробуждение не мыслимо без того, чтобы его бодрствование перестало быть. Или без того, чтобы сам бодрствующий не потерял в своей природе, как это случилось с героем «Превращения» Кафки «Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое».
Имя Грегор или Григорий отсылает нас к греческому слову «бодрствую», что едва ли может показаться случайным. Бодрствующий не может пробудиться тем, кем он был, ему суждено проснуться кем угодно, но только не человеком. Однако именно с этой ситуации ужаса, предметом которого являемся мы сами, и начинается становление человеческого. Потеря же способности ужасаться в себе своего нечеловеческого лица, ужасаться своим злым поступкам, – это первые признаки забвения в себе человеческого. Обнаружив однажды себя насекомым – мы только и начинам становится людьми.
Доброй ночи!