Сначала попробуйте насыпать специи в салат при ветре двадцать километров в час, дующем во всех направлениях сразу, а потом скажите мне, какая трагичная и сложная у вас жизнь.
У меня совсем небольшая палатка – на одного. Крыша прозрачная, сквозь неё я вижу ночное небо. Сегодня полнолуние.
Я на кемпинге Quail Hill, рядом с мексиканской границей. Хотел увидеть стену, что они там построили, но въехал в Аризону уже вечером, поэтому ничего, кроме шоссе и редких светофоров, увидеть не удалось. Рядом мерно шумит дамба. За палаткой догорает костёр. Пять минут назад метрах в пятиста от моего места выл на луну койот. Обычно они шастают стаями, но этот пребывал, видимо, в гордом одиночестве.
Время теперь – на час вперёд по сравнению с калифорнийским. Такое ощущение, что где-то по дороге потерял шестьдесят минут. Что сказать, обидно.
Думал, как поехать. По изначальному маршруту, то есть Калифорния – Невада – Аризона – Юта, через национальный парк Джошуа и пустыню Мохаве, или же вниз вдоль озера Солтон Си, к Мексике и по югу в Аризону, а уже потом – в Неваду и оттуда в Юту. Логичнее выглядел первый маршрут, и короче, но я, конечно, выбрал второй, потому что на первом по пути совсем не было нормальных человеческих магазинов, где можно купить нормальной человеческой еды, а не той полухимической лабуды, что ест половина Америки.
Пока что это самая сложная часть путешествия – хорошо и вкусно питаться. Но я справляюсь.
Ещё заметил, что всё, что в обычной жизни занимает минуту, в такой поездке растягивается на пять-десять. Плюс к этому я каждые полчаса останавливаюсь, чтобы сделать очередную фотографию на широкоформатную камеру, а это полчаса, не меньше. Вот и считайте. Приходится трёхчасовой маршрут умножать на два, чтобы более-менее трезво оценивать временные затраты на путь.
Из-за этого вести заметки получается только урывками. У меня уже стопки записей на компьютере, которые ждут не дождутся, пока мои кровожадные руки до них доберутся, но вместо этого кровожадные мои руки берут спички и зажигают газовую горелку, чтобы заварить себе тёплого чая в эту ледяную ночь под мраморно-чёрным небом.
Я на кемпинге Quail Hill, рядом с мексиканской границей. Хотел увидеть стену, что они там построили, но въехал в Аризону уже вечером, поэтому ничего, кроме шоссе и редких светофоров, увидеть не удалось. Рядом мерно шумит дамба. За палаткой догорает костёр. Пять минут назад метрах в пятиста от моего места выл на луну койот. Обычно они шастают стаями, но этот пребывал, видимо, в гордом одиночестве.
Время теперь – на час вперёд по сравнению с калифорнийским. Такое ощущение, что где-то по дороге потерял шестьдесят минут. Что сказать, обидно.
Думал, как поехать. По изначальному маршруту, то есть Калифорния – Невада – Аризона – Юта, через национальный парк Джошуа и пустыню Мохаве, или же вниз вдоль озера Солтон Си, к Мексике и по югу в Аризону, а уже потом – в Неваду и оттуда в Юту. Логичнее выглядел первый маршрут, и короче, но я, конечно, выбрал второй, потому что на первом по пути совсем не было нормальных человеческих магазинов, где можно купить нормальной человеческой еды, а не той полухимической лабуды, что ест половина Америки.
Пока что это самая сложная часть путешествия – хорошо и вкусно питаться. Но я справляюсь.
Ещё заметил, что всё, что в обычной жизни занимает минуту, в такой поездке растягивается на пять-десять. Плюс к этому я каждые полчаса останавливаюсь, чтобы сделать очередную фотографию на широкоформатную камеру, а это полчаса, не меньше. Вот и считайте. Приходится трёхчасовой маршрут умножать на два, чтобы более-менее трезво оценивать временные затраты на путь.
Из-за этого вести заметки получается только урывками. У меня уже стопки записей на компьютере, которые ждут не дождутся, пока мои кровожадные руки до них доберутся, но вместо этого кровожадные мои руки берут спички и зажигают газовую горелку, чтобы заварить себе тёплого чая в эту ледяную ночь под мраморно-чёрным небом.
Есть, в общем, у американцев одна дурная привычка – на всю ночь оставлять свои трейлеры заведёнными. Не знаю, греются они там или что, но лично мне, поклоннику палаточного образа жизни, это мешает слушать звёзды и нервную поступь койотов.
Пожимаю в спальнике плечами и засыпаю под мерный гул клокочущего генератора.
Зато утром, утром они свои трейлеры, конечно же, выключают, сквозь внезапную тишину я слышу трель неизвестной мне птицы, пора вставать, и я встаю и первым делом завожу машину, чтобы согреть салон. А ещё – да, – немного послушав птицу (скорее всего, это кукушка-подорожник), я погромче включаю радио, чтобы взбодриться. Ловит техасскую кантри-волну из Эль-Пасо. Ещё громче. Я там буду через пару часов, мне нужно быть в курсе событий.
В итоге я уезжаю из кемпинга в сторону Эль-Пасо без обид и жалости, что не слышал ночью звёзд и койотов, – американцы-то, получается, совсем не слышали целый рассвет.
Пожимаю в спальнике плечами и засыпаю под мерный гул клокочущего генератора.
Зато утром, утром они свои трейлеры, конечно же, выключают, сквозь внезапную тишину я слышу трель неизвестной мне птицы, пора вставать, и я встаю и первым делом завожу машину, чтобы согреть салон. А ещё – да, – немного послушав птицу (скорее всего, это кукушка-подорожник), я погромче включаю радио, чтобы взбодриться. Ловит техасскую кантри-волну из Эль-Пасо. Ещё громче. Я там буду через пару часов, мне нужно быть в курсе событий.
В итоге я уезжаю из кемпинга в сторону Эль-Пасо без обид и жалости, что не слышал ночью звёзд и койотов, – американцы-то, получается, совсем не слышали целый рассвет.
А вот и он, красавец. Это я про океан, Атлантический.
Заняло чуть больше месяца, чтобы через Калифорнию, Аризону, Неваду, Юту, Айдахо, Вайоминг, Колорадо и Нью-Мексико добраться до Мексиканского залива в Техасе. Когда думаю о том пути, который ещё предстоит… Стараюсь, если честно, просто об этом не думать.
Это как с книгами: если сразу понимать весь объём работы, который придётся проделать, от страха и ужаса можно не написать и строчки. Так и здесь: просто едешь себе изо дня в день куда-то, как волна, несёшься по континенту и совершенно не думаешь о том, в какую рамку всё это зрелище поставить.
Потому что дело не в обрамлении или форме, а в содержании.
Заняло чуть больше месяца, чтобы через Калифорнию, Аризону, Неваду, Юту, Айдахо, Вайоминг, Колорадо и Нью-Мексико добраться до Мексиканского залива в Техасе. Когда думаю о том пути, который ещё предстоит… Стараюсь, если честно, просто об этом не думать.
Это как с книгами: если сразу понимать весь объём работы, который придётся проделать, от страха и ужаса можно не написать и строчки. Так и здесь: просто едешь себе изо дня в день куда-то, как волна, несёшься по континенту и совершенно не думаешь о том, в какую рамку всё это зрелище поставить.
Потому что дело не в обрамлении или форме, а в содержании.
Сегодня голодал. Вода, чай, и под закат позволил себе чашку кофе. Бродил по Остину. Красиво, тепло, плюс 23 и только три бомжа в даунтауне. Прелесть. Я мог бы здесь пожить и походить под солнцем в сандалях.
Но искал чего-то интересного.
Кому интересен капитолий? Кого удивишь небоскрёбами, природой, добрыми, хоть и откровенными людьми? Никого. А вот реклама на неброском здании, где сначала изображена полная (слишком полная) тётя, потом бабулька с вываливающимся по-над леггисами животом и так далее в геометрической прогрессии, по-прежнему цепляет мой обывательский взгляд, и я топчусь на месте в смущении, пока в голове проносится: «Ну что за хуйня…»
Пару дней назад ночевал я на одном техасском кемпинге недалеко от Сан-Антонио, рядом со мной подбухивала молодёжь. Сначала всё было чинно-церемонно, они проходили мимо, устыдившись потупив взгляд, не выдерживая моего, строгого, а потом наступил переломный момент, то есть вечер, они распалили костёр и прилично накидались. Тогда-то они и стали: один кто-то каждые три минуты по поводу и без кричит: «Солидарность!», и вся упьянённая толпа подхватывает: «Солидарность!!!»
Не знаю, в чём конкретно была их задумка и что конкретно они употребляли, но, как мне кажется, солидарность – это в первую очередь о том, чтобы зазря не осуждать кого попало, а не пропагандировать всё подряд, что не в мейнстриме. Вот дураков же осуждать по идее нельзя, так? Может, их и дураками называть не стоит… Не в этом дело. Просто нам вряд ли придёт в голову твердить всем знакомым, что быть дураком – хорошая, похвальная штука. Это штука не та, к которой надо стремиться, хоть и осуждать её тоже не стоит.
С другой стороны, надо же доверчевому и падкому на модные веяния народу, как-то вдолбить, что то, что они не считают нормой, может всё-таки быть нормой.
Впрочем, попахивает это какой-то невнятной идиллией. Оно бы и надо, чтобы так, наверное, было, да только возможно ли оно, когда в формуле присутствует человеческий фактор? Ведь коммунизм сам по себе тоже в принципе идея привлекательная…
Но искал чего-то интересного.
Кому интересен капитолий? Кого удивишь небоскрёбами, природой, добрыми, хоть и откровенными людьми? Никого. А вот реклама на неброском здании, где сначала изображена полная (слишком полная) тётя, потом бабулька с вываливающимся по-над леггисами животом и так далее в геометрической прогрессии, по-прежнему цепляет мой обывательский взгляд, и я топчусь на месте в смущении, пока в голове проносится: «Ну что за хуйня…»
Пару дней назад ночевал я на одном техасском кемпинге недалеко от Сан-Антонио, рядом со мной подбухивала молодёжь. Сначала всё было чинно-церемонно, они проходили мимо, устыдившись потупив взгляд, не выдерживая моего, строгого, а потом наступил переломный момент, то есть вечер, они распалили костёр и прилично накидались. Тогда-то они и стали: один кто-то каждые три минуты по поводу и без кричит: «Солидарность!», и вся упьянённая толпа подхватывает: «Солидарность!!!»
Не знаю, в чём конкретно была их задумка и что конкретно они употребляли, но, как мне кажется, солидарность – это в первую очередь о том, чтобы зазря не осуждать кого попало, а не пропагандировать всё подряд, что не в мейнстриме. Вот дураков же осуждать по идее нельзя, так? Может, их и дураками называть не стоит… Не в этом дело. Просто нам вряд ли придёт в голову твердить всем знакомым, что быть дураком – хорошая, похвальная штука. Это штука не та, к которой надо стремиться, хоть и осуждать её тоже не стоит.
С другой стороны, надо же доверчевому и падкому на модные веяния народу, как-то вдолбить, что то, что они не считают нормой, может всё-таки быть нормой.
Впрочем, попахивает это какой-то невнятной идиллией. Оно бы и надо, чтобы так, наверное, было, да только возможно ли оно, когда в формуле присутствует человеческий фактор? Ведь коммунизм сам по себе тоже в принципе идея привлекательная…
Оклахома меня встретила своеобразно.
– У*бывай отсюда! – вопил раскрасневшийся владелец лавочки алкогольных напитков в ответ на мою робкую попытку её сфотографировать.
Я улыбнулся, с сожалением про себя подумав, что человек-то мог быть и хорошим, только в другой, наверно, жизни, и последовал его совету. Пожав плечами, поехал дальше.
Вообще, Оклахома – это сплошные неинтересные равнины, на которых порой встречаются интересные лавочки спиртного с раздражёнными с похмелюги владельцами. Я проскочил весь штат за полутора суток и без сожалений въехал в Арканзас. Арканзас, который американцы вопреки логике и на французский манер называют «Аркансо».
В новом штате грубияны мне ещё не встретились, но на всякий случай я тоже проскакиваю его быстро, и сегодня уже планирую быть в Мемфисе, штат Теннесси. А потом пригляделся к карте и понял, что ночую-то я хоть и в кемпинге рядом с Мемфисом, но всё-таки это уже Миссисипи.
– У*бывай отсюда! – вопил раскрасневшийся владелец лавочки алкогольных напитков в ответ на мою робкую попытку её сфотографировать.
Я улыбнулся, с сожалением про себя подумав, что человек-то мог быть и хорошим, только в другой, наверно, жизни, и последовал его совету. Пожав плечами, поехал дальше.
Вообще, Оклахома – это сплошные неинтересные равнины, на которых порой встречаются интересные лавочки спиртного с раздражёнными с похмелюги владельцами. Я проскочил весь штат за полутора суток и без сожалений въехал в Арканзас. Арканзас, который американцы вопреки логике и на французский манер называют «Аркансо».
В новом штате грубияны мне ещё не встретились, но на всякий случай я тоже проскакиваю его быстро, и сегодня уже планирую быть в Мемфисе, штат Теннесси. А потом пригляделся к карте и понял, что ночую-то я хоть и в кемпинге рядом с Мемфисом, но всё-таки это уже Миссисипи.
Обычно я никогда с утра не беру в руки телефон. А тут проснулся и взял. Увидел, что рухнули акции. Понял почему – несложно догадаться. И какая-то такая дикая грусть меня одолела, что я молча достал камеру и в тишине зловещего тумана побрёл фотографировать болотные кипарисы Луизианы.
Я понимаю кипарисы – они растут вверх и обожают топи, я понимаю туман – он мирно ложится на ещё тёплую землю, я понимаю небо, огонь и воду, но никогда не пойму… человека. Не какого-то конкретно, а вообще.
Ему даётся всё и больше, а он это берёт и выбрасывает на помойку. И потом себя же в эту помойку закапывает. И чем он глубже в потрохах, тем, судя по всему, больше ему кажется, что он властелин мира. Но его жизнь, мы знаем, коротка, как китайский член, его когда-то не станет, и вековые кипарисы будут с недоумением взирать на его останки и между собой шептаться: что это было?
Я понимаю кипарисы – они растут вверх и обожают топи, я понимаю туман – он мирно ложится на ещё тёплую землю, я понимаю небо, огонь и воду, но никогда не пойму… человека. Не какого-то конкретно, а вообще.
Ему даётся всё и больше, а он это берёт и выбрасывает на помойку. И потом себя же в эту помойку закапывает. И чем он глубже в потрохах, тем, судя по всему, больше ему кажется, что он властелин мира. Но его жизнь, мы знаем, коротка, как китайский член, его когда-то не станет, и вековые кипарисы будут с недоумением взирать на его останки и между собой шептаться: что это было?
На день Благодарения началось моё самое безумное путешествие по США. Времени писать и публиковать тексты не было. На следующий день после дня защитника Отечества началась война. Желание писать и публиковать тексты на время пропало. Потом я приехал в Майами и понял, что меня отвлекают пляж, женщины и мягкий климат.
Сегодня с утра подумалось, что если делать своё творческое начало подчинённым внешним обстоятельствам, то всегда найдётся причина, чтобы ничего не делать. А это, по-моему, худшее, что может позволить себе человек, – медленно, как туман, растворяться в воздухе, даже не попробовав превратиться в ветер, чтобы немного всколыхнуть атмосферу.
Накопилось несколько рассказов, которые молча публиковались в журнале "OnAir" и ещё пару заметок тут и там, поэтому в ближайшее время всё здесь опубликую. Пис.
Сегодня с утра подумалось, что если делать своё творческое начало подчинённым внешним обстоятельствам, то всегда найдётся причина, чтобы ничего не делать. А это, по-моему, худшее, что может позволить себе человек, – медленно, как туман, растворяться в воздухе, даже не попробовав превратиться в ветер, чтобы немного всколыхнуть атмосферу.
Накопилось несколько рассказов, которые молча публиковались в журнале "OnAir" и ещё пару заметок тут и там, поэтому в ближайшее время всё здесь опубликую. Пис.
Ты сидишь на балконе четвёртого этажа, смотришь на ледниковое озеро и думаешь о том, что значат твои тридцать три года в контексте вселенной.
Ничего. Они ничего не значат. Это просто абстрактная цифра, которая может кому-то показаться соблазнительной и симметричной. Даже мне она порой отдаёт лёгким романтизмом, но я отмахиваюсь от неё, как от назойливой мухи. Смысл не в этом. Его вообще нет. Забудь о смысле, забудь о возрасте, забудь о мире.
Ты идёшь не для того, чтобы прийти. Собственно, ты уже здесь. Вот так откровение. Ты уже пришёл, тебе некуда идти. Но как это объяснить другому? И надо ли объяснять?
«Ты» в данном случае — это я. Так я обращаюсь к себе в своих мыслях. Мой психотерапевт с неудовольствием замечала, что я злоупотребляю вторым лицом, что следовало бы почаще рассуждать о себе всё-таки в первом. «Вы дистанцируетесь от себя, Павел», — говорила она, нахмурив брови. Мне, мол, есть что скрывать, я самому себе недоговариваю правду.
Ещё бы. Знай она всё то, о чём я помалкивал на сеансах, она бы никогда не согласилась так охотно их со мной проводить. Я сжалился и над ней, и над собственной психикой. Мне ведь тоже не нужно всего знать. Знания — это то, что прошло, мне неинтересно цепляться за прошлое.
И всё-таки я с упорством барана за него цепляюсь. Изо всех сил стараюсь вернуть себя в какое-нибудь прошлое состояние. Помнишь, как любил до одурения? До такого одурения, что просил друзей при ней не материться? Как будто в вакууме ищешь глоток воздуха, пытаешься вколотить себя обратно — туда, где была она, её духи и слегка высокомерные взгляды.
Или как вы с группой выступали на сцене ливерпульского «Каверн» клуба — вспомни. Небо тогда было голубым и высоким. Вспомни, как совращал редких фанаток, с утра безрезультатно пытаясь выудить из памяти их имена. Хочется тебе там опять оказаться — в безымянном отеле недалеко от Пенни-лейн?
Грохочущая тишина падает на плечи, когда я думаю о прошлом. Я всё это знаю, я там был и иногда действительно кто-то толкает меня в зыбкую ностальгию. Побочный эффект ремесла: писатели, за редким исключением пророков и любителей фантастики, пишут о том, что уже было.
Я хотел бы поделиться блюдами, которых нет на столе, но, во-первых, я всё ещё пытаюсь выяснить, как именно это сделать, а во-вторых, не каждый оценит, если его будут угощать не тирамису с ристретто, а мимолётными миражами воспалённой фантазии.
Только вот, по-моему, всё и есть мираж. И любовь, и фанатки, и этот балкон, и даже ледниковое озеро. Мои тридцать три года — разве не мираж это из гомельского роддома?
Каждое действие: все путешествия, мысли, неудачи, интриги, драмы и триумфы — всё вело меня сюда, в номер 422 с видом на воду и сосны. К этим мыслям, которые вроде бы так важны, но на самом деле не имеют никакого значения. Только когда я знаю, что у этого поезда нет конечной станции, меня не трясёт от страха её пропустить.
Я заказал себе кофе. Ристретто, конечно, потому что его мало, им не насытиться и он мимолётный — как жизнь и та же цифра тридцать три. Я пью кофе. «Ничто не важно», — твержу я себе, и волна с плеском ударяется о берег, чтобы исчезнуть в водном безмолвии, как когда-то и ты в нём растворишься, оставив после себя пару недосказанных абзацев. Видишь озеро? Оно здесь было до тебя и будет после.
Дыши. Пей кофе. Не пропускай ни секунды.
Я дышу. Пью кофе. «Когда-нибудь мой психотерапевт будет мной довольна», — думаю я, и волна снова накатывает на берег.
Ничего. Они ничего не значат. Это просто абстрактная цифра, которая может кому-то показаться соблазнительной и симметричной. Даже мне она порой отдаёт лёгким романтизмом, но я отмахиваюсь от неё, как от назойливой мухи. Смысл не в этом. Его вообще нет. Забудь о смысле, забудь о возрасте, забудь о мире.
Ты идёшь не для того, чтобы прийти. Собственно, ты уже здесь. Вот так откровение. Ты уже пришёл, тебе некуда идти. Но как это объяснить другому? И надо ли объяснять?
«Ты» в данном случае — это я. Так я обращаюсь к себе в своих мыслях. Мой психотерапевт с неудовольствием замечала, что я злоупотребляю вторым лицом, что следовало бы почаще рассуждать о себе всё-таки в первом. «Вы дистанцируетесь от себя, Павел», — говорила она, нахмурив брови. Мне, мол, есть что скрывать, я самому себе недоговариваю правду.
Ещё бы. Знай она всё то, о чём я помалкивал на сеансах, она бы никогда не согласилась так охотно их со мной проводить. Я сжалился и над ней, и над собственной психикой. Мне ведь тоже не нужно всего знать. Знания — это то, что прошло, мне неинтересно цепляться за прошлое.
И всё-таки я с упорством барана за него цепляюсь. Изо всех сил стараюсь вернуть себя в какое-нибудь прошлое состояние. Помнишь, как любил до одурения? До такого одурения, что просил друзей при ней не материться? Как будто в вакууме ищешь глоток воздуха, пытаешься вколотить себя обратно — туда, где была она, её духи и слегка высокомерные взгляды.
Или как вы с группой выступали на сцене ливерпульского «Каверн» клуба — вспомни. Небо тогда было голубым и высоким. Вспомни, как совращал редких фанаток, с утра безрезультатно пытаясь выудить из памяти их имена. Хочется тебе там опять оказаться — в безымянном отеле недалеко от Пенни-лейн?
Грохочущая тишина падает на плечи, когда я думаю о прошлом. Я всё это знаю, я там был и иногда действительно кто-то толкает меня в зыбкую ностальгию. Побочный эффект ремесла: писатели, за редким исключением пророков и любителей фантастики, пишут о том, что уже было.
Я хотел бы поделиться блюдами, которых нет на столе, но, во-первых, я всё ещё пытаюсь выяснить, как именно это сделать, а во-вторых, не каждый оценит, если его будут угощать не тирамису с ристретто, а мимолётными миражами воспалённой фантазии.
Только вот, по-моему, всё и есть мираж. И любовь, и фанатки, и этот балкон, и даже ледниковое озеро. Мои тридцать три года — разве не мираж это из гомельского роддома?
Каждое действие: все путешествия, мысли, неудачи, интриги, драмы и триумфы — всё вело меня сюда, в номер 422 с видом на воду и сосны. К этим мыслям, которые вроде бы так важны, но на самом деле не имеют никакого значения. Только когда я знаю, что у этого поезда нет конечной станции, меня не трясёт от страха её пропустить.
Я заказал себе кофе. Ристретто, конечно, потому что его мало, им не насытиться и он мимолётный — как жизнь и та же цифра тридцать три. Я пью кофе. «Ничто не важно», — твержу я себе, и волна с плеском ударяется о берег, чтобы исчезнуть в водном безмолвии, как когда-то и ты в нём растворишься, оставив после себя пару недосказанных абзацев. Видишь озеро? Оно здесь было до тебя и будет после.
Дыши. Пей кофе. Не пропускай ни секунды.
Я дышу. Пью кофе. «Когда-нибудь мой психотерапевт будет мной довольна», — думаю я, и волна снова накатывает на берег.
ЗДОРОВЫХ ЛЮДЕЙ НЕ БЫВАЕТ
Тридцать три года, если не планируете быть распятым(-ой), — самое время, чтобы начать путешествия по санаториям. Распятие меня привлекает мало. Я поехал в санаторий.
Главврач смотрела на меня с искренним удивлением, когда я сказал, что жалоб не имею. Я чувствовал себя прекрасно.
— Более того, — добавил я, — я верю в превентивную медицину. Я приехал сюда, чтобы на пенсии не стать вашим постоянным клиентом.
К. смотрела на меня с подозрением. У неё было выражение лица слегка пьющего человека: одутловатый нос сизого цвета, мешки под глазами, общая бледность. Трудно было сказать, кто в этой ситуации должен удивляться больше: она – что к ней пришёл здоровый человек, или я – что главврач спивается.
— Вы подумайте, — сурово стучала она карандашом по заваленному бумагами столу, — хорошенько подумайте. У вас НЕ МОЖЕТ ничего не болеть.
Она напряжённо думала.
— У вас ОБЯЗАТЕЛЬНО что-то должно болеть!
С каждой репликой главврач всё больше заводилась. По-моему, даже начинала злиться.
— Думайте, — повторила она с угрозой в голосе.
Я последовал её совету. Хорошенько подумал и решил: что ж, проще и вправду найти у себя болячку, чем убеждать К. в обратном.
— Хорошо, — сказал я осторожно. — Допустим, иногда побаливает поясница…
— Во-о-от! — К. швырнула карандаш на стол и с нескрываемым восторгом откинулась на спинку. — А вы говорите! Я здесь пять лет работаю, и ещё такого не было, чтобы ничего не болело. А ну-ка, встаньте!
Она наморщила лоб и с презрением посмотрела на мои ноги. Мои ноги впервые за тридцать три года почувствовали в себе неуверенность.
— Так. А теперь присядьте, — скомандовала К.
Я медленно присел. В левом колене едва слышно хрустнуло.
— Вот! — совсем уже в экстазе воскликнула К. — Вот! Прекрасно. А вы говорите! Да у вас суставы слабые, как женская половина человечества. Вам срочно нужны процедуры! Вам ПОКАЗАНО лечение, немедленно, слышите?
Она взяла брошенный карандаш и стала что-то быстро записывать, вдавливая графит в бумагу. Потом остановилась, посмотрела на меня и, прищурив глаза, спросила:
— А зрение у вас — идеальное?
Я пожал плечами:
— Я бы не сказал, что прям уж идеальное…
— Конечно, не идеальное! Естественно! А перепады настроения бывают?
— Ну, бывают…
— Отлично. Прекрасно! Ревность – мучает?
— Иногда…
— Что с зубами? Прикус?
— Пару пломб. Прикус… неидеальный?
— Сухость кожи? Плоскостопие? Тревожность? Раскаяние? — она задавала вопросы, как пулемёт. Я не успевал отвечать. Только в ужасе становился свидетелем собственной деградации в глазах главврача.
— ХА! Да у вас, дорогой, целый набор, — подытожила К. — Не набор, а наборище! Вы, скажу я вам, побольнее других будете. И учтите: это я ещё, считай, не начинала. Итак, назначим вам…
Она стала записывать: подводный ручной массаж, ванны пенные с ароматом можжевельника, инверсионный стол с кардиомониторингом, аппаратный массаж, грязевые ванны…
Список рос, как тревоги здорового человека, только что превратившегося в больного пациента. Я пытался протестовать, не нужно мне столько всего, но список продолжал неуклонно шириться и пополняться. Главврач меня не слушала. Она в раже записывала всё, что приходило в голову, лишь бы избавить меня от тех болезней, которых у меня не было.
— Вот, — она широко улыбнулась, вручая мне, как красный диплом, исписанный процедурами лист. — И запомните: здоровых людей не бывает!
Я поблагодарил К. и неуверенно вышел из кабинета, ощущая общее недомогание, покалывание в боку и начинающуюся мигрень…
Тридцать три года, если не планируете быть распятым(-ой), — самое время, чтобы начать путешествия по санаториям. Распятие меня привлекает мало. Я поехал в санаторий.
Главврач смотрела на меня с искренним удивлением, когда я сказал, что жалоб не имею. Я чувствовал себя прекрасно.
— Более того, — добавил я, — я верю в превентивную медицину. Я приехал сюда, чтобы на пенсии не стать вашим постоянным клиентом.
К. смотрела на меня с подозрением. У неё было выражение лица слегка пьющего человека: одутловатый нос сизого цвета, мешки под глазами, общая бледность. Трудно было сказать, кто в этой ситуации должен удивляться больше: она – что к ней пришёл здоровый человек, или я – что главврач спивается.
— Вы подумайте, — сурово стучала она карандашом по заваленному бумагами столу, — хорошенько подумайте. У вас НЕ МОЖЕТ ничего не болеть.
Она напряжённо думала.
— У вас ОБЯЗАТЕЛЬНО что-то должно болеть!
С каждой репликой главврач всё больше заводилась. По-моему, даже начинала злиться.
— Думайте, — повторила она с угрозой в голосе.
Я последовал её совету. Хорошенько подумал и решил: что ж, проще и вправду найти у себя болячку, чем убеждать К. в обратном.
— Хорошо, — сказал я осторожно. — Допустим, иногда побаливает поясница…
— Во-о-от! — К. швырнула карандаш на стол и с нескрываемым восторгом откинулась на спинку. — А вы говорите! Я здесь пять лет работаю, и ещё такого не было, чтобы ничего не болело. А ну-ка, встаньте!
Она наморщила лоб и с презрением посмотрела на мои ноги. Мои ноги впервые за тридцать три года почувствовали в себе неуверенность.
— Так. А теперь присядьте, — скомандовала К.
Я медленно присел. В левом колене едва слышно хрустнуло.
— Вот! — совсем уже в экстазе воскликнула К. — Вот! Прекрасно. А вы говорите! Да у вас суставы слабые, как женская половина человечества. Вам срочно нужны процедуры! Вам ПОКАЗАНО лечение, немедленно, слышите?
Она взяла брошенный карандаш и стала что-то быстро записывать, вдавливая графит в бумагу. Потом остановилась, посмотрела на меня и, прищурив глаза, спросила:
— А зрение у вас — идеальное?
Я пожал плечами:
— Я бы не сказал, что прям уж идеальное…
— Конечно, не идеальное! Естественно! А перепады настроения бывают?
— Ну, бывают…
— Отлично. Прекрасно! Ревность – мучает?
— Иногда…
— Что с зубами? Прикус?
— Пару пломб. Прикус… неидеальный?
— Сухость кожи? Плоскостопие? Тревожность? Раскаяние? — она задавала вопросы, как пулемёт. Я не успевал отвечать. Только в ужасе становился свидетелем собственной деградации в глазах главврача.
— ХА! Да у вас, дорогой, целый набор, — подытожила К. — Не набор, а наборище! Вы, скажу я вам, побольнее других будете. И учтите: это я ещё, считай, не начинала. Итак, назначим вам…
Она стала записывать: подводный ручной массаж, ванны пенные с ароматом можжевельника, инверсионный стол с кардиомониторингом, аппаратный массаж, грязевые ванны…
Список рос, как тревоги здорового человека, только что превратившегося в больного пациента. Я пытался протестовать, не нужно мне столько всего, но список продолжал неуклонно шириться и пополняться. Главврач меня не слушала. Она в раже записывала всё, что приходило в голову, лишь бы избавить меня от тех болезней, которых у меня не было.
— Вот, — она широко улыбнулась, вручая мне, как красный диплом, исписанный процедурами лист. — И запомните: здоровых людей не бывает!
Я поблагодарил К. и неуверенно вышел из кабинета, ощущая общее недомогание, покалывание в боку и начинающуюся мигрень…
На приборной панели моего Тигуана – швейцарский сыр, упаковка органических фисташек, солнечные очки, зубная щётка, паста и раскладывающаяся мини-раковина с кипятком, чтобы умыться. Справа – три яблока, антисептик и куча проводов для зарядки. На пассажирском сиденье лежит рюкзак, карта, гантеля и эспандер для рук. На полу – две охапки дров.
За окном в темноте еле просматривается снег. Я вижу чёрные тени сосен. За холмы постепенно опускается луна, а я с настороженностью, пока заваривается чай, поглядываю на термометр: сейчас показывает минус двадцать, но если ночью опустится ниже тридцати – придётся несладко.
Я, конечно, сплю на двух ковриках, закутываюсь в пару зимних спальников, один на пуху, другой синтетический, использую специальный вкладыш неизвестного состава для особо суровых зим и всё такое... Но два с половиной километра над уровнем моря делают своё. Им начхать на твою экипировку.
Плюс ко всему – ветер. Это худший бич в таких условиях. Каждый дополнительный километр в час – по ощущениям минус градус. Порой это даже перестаёт меня забавлять, когда утром вместо бороды обнаруживаешь на своём лице монументальный кусок льда, а всё нутро палатки выложено сантиметровым слоем инея.
Я чешу затылок и думаю, во что же ввязался, решив зимой пересечь Америку.
Конечно, связи здесь тоже нет. И ладно бы просто хромал интернет – про интернет я забыл, когда только въехал в Скалистые горы. Я имею в виду, что даже позвонить в мормонскую службу спасения не получится – вот насколько запущенно моё здешнее положение. Сначала светило солнце и была полноценная 5G-связь. Я воспринимал её как данность. Потом она незаметно превратилась в 4G. Я недовольно хмыкнул. Дальше бедняга деградировала в LTE, и я уже чуть ли не целовал небеса, что телефон вообще хоть что-то ловит. А затем по законам жанра высветилось вялое 3G, и наконец – бац! – пустота… Информационный вакуум. Как крышка гроба закрылась. И вот ты лежишь на дне океана, здесь почти нет течения, и единственное, что остаётся, – это смотреть на приближающуюся ночь, звёзды и телефон – в надежде, что завтра будет чуточку теплее.
Позади шесть штатов. Сегодня въехал в Колорадо, прогулялся по Денверу, купил еды в супермаркете (те самые фисташки, сыр и яблоки), съехал в кювет и застрял в снегу. Каждый день – что-то новое, и сколько не планируй – дальше ближайшего часа предсказать что-то сложно.
Кажется, что ещё недавно выехал из Сан-Франциско, но в то же время ощущение такое, будто я в этой поездке целый год. Как совмещаются эти несовместимые чувства в одном человеке – даже для этого человека загадка.
Я включил обогреватель и таю. Жду, когда кипяток в мини-раковине немного остынет. Я никуда не спешу. Куда спешить? Нью-Мексико завтра будет тем же Нью-Мексико, Техас – Техасом. Куда спешить? Разве что, теплее…
Пока вглядывался в потемневшие сосны, на телефоне высветилось 4G. Я почти взвизгнул от восторга и неожиданности. Замер и боюсь теперь шелохнуться, чтобы не дай бог не спугнуть эту манну небесную. Я открою инстаграм, посмотрю на нормальные жизни нормальных людей и пойму, что мне по-прежнему так не хочется. Сосны и неизвестность завтрашнего дня мне куда интереснее.
Мучает только один вопрос: спустя сорок штатов я буду думать так же?
За окном в темноте еле просматривается снег. Я вижу чёрные тени сосен. За холмы постепенно опускается луна, а я с настороженностью, пока заваривается чай, поглядываю на термометр: сейчас показывает минус двадцать, но если ночью опустится ниже тридцати – придётся несладко.
Я, конечно, сплю на двух ковриках, закутываюсь в пару зимних спальников, один на пуху, другой синтетический, использую специальный вкладыш неизвестного состава для особо суровых зим и всё такое... Но два с половиной километра над уровнем моря делают своё. Им начхать на твою экипировку.
Плюс ко всему – ветер. Это худший бич в таких условиях. Каждый дополнительный километр в час – по ощущениям минус градус. Порой это даже перестаёт меня забавлять, когда утром вместо бороды обнаруживаешь на своём лице монументальный кусок льда, а всё нутро палатки выложено сантиметровым слоем инея.
Я чешу затылок и думаю, во что же ввязался, решив зимой пересечь Америку.
Конечно, связи здесь тоже нет. И ладно бы просто хромал интернет – про интернет я забыл, когда только въехал в Скалистые горы. Я имею в виду, что даже позвонить в мормонскую службу спасения не получится – вот насколько запущенно моё здешнее положение. Сначала светило солнце и была полноценная 5G-связь. Я воспринимал её как данность. Потом она незаметно превратилась в 4G. Я недовольно хмыкнул. Дальше бедняга деградировала в LTE, и я уже чуть ли не целовал небеса, что телефон вообще хоть что-то ловит. А затем по законам жанра высветилось вялое 3G, и наконец – бац! – пустота… Информационный вакуум. Как крышка гроба закрылась. И вот ты лежишь на дне океана, здесь почти нет течения, и единственное, что остаётся, – это смотреть на приближающуюся ночь, звёзды и телефон – в надежде, что завтра будет чуточку теплее.
Позади шесть штатов. Сегодня въехал в Колорадо, прогулялся по Денверу, купил еды в супермаркете (те самые фисташки, сыр и яблоки), съехал в кювет и застрял в снегу. Каждый день – что-то новое, и сколько не планируй – дальше ближайшего часа предсказать что-то сложно.
Кажется, что ещё недавно выехал из Сан-Франциско, но в то же время ощущение такое, будто я в этой поездке целый год. Как совмещаются эти несовместимые чувства в одном человеке – даже для этого человека загадка.
Я включил обогреватель и таю. Жду, когда кипяток в мини-раковине немного остынет. Я никуда не спешу. Куда спешить? Нью-Мексико завтра будет тем же Нью-Мексико, Техас – Техасом. Куда спешить? Разве что, теплее…
Пока вглядывался в потемневшие сосны, на телефоне высветилось 4G. Я почти взвизгнул от восторга и неожиданности. Замер и боюсь теперь шелохнуться, чтобы не дай бог не спугнуть эту манну небесную. Я открою инстаграм, посмотрю на нормальные жизни нормальных людей и пойму, что мне по-прежнему так не хочется. Сосны и неизвестность завтрашнего дня мне куда интереснее.
Мучает только один вопрос: спустя сорок штатов я буду думать так же?
Постйога чилл. В своих дневниках Хемингуэй замечал, что если пишет много писем, значит, почти не работает над книгами. И наоборот. У себя заметил такое же – если каждый день пишу в инстаграм/телеграм/фейсбук, то почти не работаю над стоящими проектами: книги пылятся недописанными, рассказы еле дотягивают до пятиста слов. Так что если я надолго пропадаю, можете писать поздравления в личку: это прекрасный симптом моего усердия.
Больше всего мне, конечно, нравятся йоги, которые после асан с серьёзным видом идут пить просекко с текилой, как будто шагают на исповедь. Аргументируя это тем, что таким образом достигают баланса.
Я не говорю им (но пишу об этом здесь), что они напоминают лесорубов, сразу после часовой рубки дерева с рвением берущиеся тупить свой топор – в попытке, разумеется, достичь вселенской гармонии. Или писателя, ежедневно удаляющего половину написанного за день, при этом уверенного в своей адекватности.
Я не свят (слава богу) и тоже могу выпить пива. Но прикрываться балансом? Камон, как пела Земфира, зазря искушённая английским. С другой стороны, многим очень нравится топтаться на месте, а прогресс и выход за пределы обозначенного периметра не вызывает у них ничего кроме ужаса. И вот с этим что-то сделать уже крайне сложно, особенно если человек уверен, что не будучи самострелом над собой не вырастешь. Сложно и, как я понимаю, никому не нужно.
Но всё-таки не могу не заметить: что-то в этом членовредительстве, чёрт возьми, есть романтическое. На днях был на классе одной местной йогини в Форт-Лодердейле. Как только закончили, она отошла к бару и заказала три рюмки бурбона. На мой удивлённый взгляд предложила выпить и мне, а когда я отказался, объяснила, что бурбон её заземляет.
Через полчаса она уже полупьяная приставала к туристам и говорила громче диджеевской музыки. Вот это женщина, подумал я. Совмещает в себе всё прекрасное из двух, по моему опыту, не сильно совместимых миров.
Наконец, подвыпившая йогиня расплатилась и ушла. Вероятно, спать во время воскресного зноя. Мудро. А я пил воду и думал: какая, всё-таки, женщина…
Я не говорю им (но пишу об этом здесь), что они напоминают лесорубов, сразу после часовой рубки дерева с рвением берущиеся тупить свой топор – в попытке, разумеется, достичь вселенской гармонии. Или писателя, ежедневно удаляющего половину написанного за день, при этом уверенного в своей адекватности.
Я не свят (слава богу) и тоже могу выпить пива. Но прикрываться балансом? Камон, как пела Земфира, зазря искушённая английским. С другой стороны, многим очень нравится топтаться на месте, а прогресс и выход за пределы обозначенного периметра не вызывает у них ничего кроме ужаса. И вот с этим что-то сделать уже крайне сложно, особенно если человек уверен, что не будучи самострелом над собой не вырастешь. Сложно и, как я понимаю, никому не нужно.
Но всё-таки не могу не заметить: что-то в этом членовредительстве, чёрт возьми, есть романтическое. На днях был на классе одной местной йогини в Форт-Лодердейле. Как только закончили, она отошла к бару и заказала три рюмки бурбона. На мой удивлённый взгляд предложила выпить и мне, а когда я отказался, объяснила, что бурбон её заземляет.
Через полчаса она уже полупьяная приставала к туристам и говорила громче диджеевской музыки. Вот это женщина, подумал я. Совмещает в себе всё прекрасное из двух, по моему опыту, не сильно совместимых миров.
Наконец, подвыпившая йогиня расплатилась и ушла. Вероятно, спать во время воскресного зноя. Мудро. А я пил воду и думал: какая, всё-таки, женщина…
Я медитировал на пляже во Флориде. Вокруг лежал белый песок, волны плавно накатывались на берег. Я слушал, как поют где-то птицы. Солнце мягко пробивалось сквозь веки. Всё было оранжевым и тёплым.
Я открыл глаза и осмотрелся. Где-то я уже это видел. Подозрительно знакомые пейзажи. Стал вспоминать.
Медитировать начал пять лет назад. Читал книги, слушал умных людей. Одна из техник заключалась в том, чтобы представлять себе место, где хорошо и спокойно. Место мечты, где бы ты хотел оказаться.
У меня таких мест было два. Одно – в лесу. Я лежу на траве, солнечный свет струится сквозь ветви деревьев. Здесь уютно, можно вот так пролежать целую вечность. Я вдыхаю запах росы.
Второе – белоснежный пляж. Шелестят пальмы, о берег разбиваются волны. Я сижу на песке и медитирую.
Спустя годы одна из визуализаций стала реальностью. А я это событие чуть было не пропустил.
Обычно кажется, что мечты сбывается резко, неожиданно, почти как моё озарение на пляже. Может быть. Но в большинстве случаев происходит это иначе. Плавно, постепенно. К тому времени как мечта становится явью, мы успеваем к ней привыкнуть и уже мечтаем о чём-то другом, так и не насладившись достигнутым.
Я вам обещаю, что, если вы мечтаете о золотом дворце и он у вас когда-нибудь появится, вы скорее всего этого просто не заметите. Удивление, как правило, вызывает только то, что сваливается как снег на голову. А то, ради чего изо дня в день работаешь, воспринимается как нечто должное, пусть оно и было когда-то мечтой.
Из сорока восьми я проехал пока только шестнадцать штатов. Впереди ещё треть.
Я всю жизнь мечтал пересечь Америку от океана до океана. И почти не заметил, как это случилось. Я увидел закат над Тихим океаном, встретил рассвет у Атлантического. Для этого я на протяжении многих лет совершал столько действий, что поездка теперь казалась не чем-то из ряда вон выходящим, а совершенно логичным продолжением усилий и моего трудолюбия.
Я как-то сидел в калифорнийской кафешке и читал статьи про Америку. На глаза попалась карта. Некий чудак просчитал самый оптимальны маршрут через все штаты, проходящий по лучшим национальным паркам страны. Я опубликовал карту в инстаграме и в шутку подписал: «А почему бы и нет…»
И вот спустя два месяца я еду по этому самому маршруту… Если бы я знал, насколько мысли материальны, я бы уже в детстве загадывал что-нибудь грандиозное. Но ведь никогда не поздно?
Я снова закрыл глаза и прислушался к шелесту волн.
Я открыл глаза и осмотрелся. Где-то я уже это видел. Подозрительно знакомые пейзажи. Стал вспоминать.
Медитировать начал пять лет назад. Читал книги, слушал умных людей. Одна из техник заключалась в том, чтобы представлять себе место, где хорошо и спокойно. Место мечты, где бы ты хотел оказаться.
У меня таких мест было два. Одно – в лесу. Я лежу на траве, солнечный свет струится сквозь ветви деревьев. Здесь уютно, можно вот так пролежать целую вечность. Я вдыхаю запах росы.
Второе – белоснежный пляж. Шелестят пальмы, о берег разбиваются волны. Я сижу на песке и медитирую.
Спустя годы одна из визуализаций стала реальностью. А я это событие чуть было не пропустил.
Обычно кажется, что мечты сбывается резко, неожиданно, почти как моё озарение на пляже. Может быть. Но в большинстве случаев происходит это иначе. Плавно, постепенно. К тому времени как мечта становится явью, мы успеваем к ней привыкнуть и уже мечтаем о чём-то другом, так и не насладившись достигнутым.
Я вам обещаю, что, если вы мечтаете о золотом дворце и он у вас когда-нибудь появится, вы скорее всего этого просто не заметите. Удивление, как правило, вызывает только то, что сваливается как снег на голову. А то, ради чего изо дня в день работаешь, воспринимается как нечто должное, пусть оно и было когда-то мечтой.
Из сорока восьми я проехал пока только шестнадцать штатов. Впереди ещё треть.
Я всю жизнь мечтал пересечь Америку от океана до океана. И почти не заметил, как это случилось. Я увидел закат над Тихим океаном, встретил рассвет у Атлантического. Для этого я на протяжении многих лет совершал столько действий, что поездка теперь казалась не чем-то из ряда вон выходящим, а совершенно логичным продолжением усилий и моего трудолюбия.
Я как-то сидел в калифорнийской кафешке и читал статьи про Америку. На глаза попалась карта. Некий чудак просчитал самый оптимальны маршрут через все штаты, проходящий по лучшим национальным паркам страны. Я опубликовал карту в инстаграме и в шутку подписал: «А почему бы и нет…»
И вот спустя два месяца я еду по этому самому маршруту… Если бы я знал, насколько мысли материальны, я бы уже в детстве загадывал что-нибудь грандиозное. Но ведь никогда не поздно?
Я снова закрыл глаза и прислушался к шелесту волн.
На «Дискурсе» недавно вышло моё эссе с романтическим названием «Мама была права». А вот подзаголовок уже не столь романтичен: «Война России с Украиной глазами белоруса в Америке».
От журналистики я далёк. Проверять факты, наводить справки, собирать показания – от всего этого меня слегка подташнивает, поэтому я не делаю никаких глубоких анализов, не подвожу итоги, не составляю статистику. Это сделают другие. Я же просто говорю о том, что происходит со мной. Мои рассказы, статьи, эссе и книги – сплошное гонзо-повествование. То есть мы сидим с вами в баре, заказали по пивку и я изливаю вам душу. Говорю о наболевшем и при этом не лезу в гугл, чтобы подвести под сказанное доказательную базу.
Наверное, именно поэтому в работе над книгой для меня самое трудоёмкое – это редактура, когда всё написанное приходится прогонять через бесконечный фильтр онлайн-библиотек, википедий и прочего. И именно поэтому из финальных текстов я выбрасываю добрую треть написанного, добавляя в них треть проверенной информации. Другими словами, неизбежное откладываю на потом, умножая работу. Для сравнения: последнюю книгу я написал примерно за два месяца, а редактура продолжается уже два года. Словом, я больше мазохист, чем писатель.
Но я отвлёкся. События 2014 года коснулись меня лично (в эссе описано, как именно). События 2022-го продолжают меня касаться. А также всех тех, кого я знаю. То, что происходит, не из разряда «зарыться в кусты и кушать сладкую морковку». Даже если ты в Майами или где-то ещё, где можно делать вид, что всё прекрасно. Поэтому не написать об этом я просто не мог. А написав, понял, что есть ещё столько всего, о чём хочется сказать. Но этот порыв оставлю, наверное, на потом. Как желток в яичнице – я всегда оставляю его на попозже.
Прочитать эссе можно здесь.
От журналистики я далёк. Проверять факты, наводить справки, собирать показания – от всего этого меня слегка подташнивает, поэтому я не делаю никаких глубоких анализов, не подвожу итоги, не составляю статистику. Это сделают другие. Я же просто говорю о том, что происходит со мной. Мои рассказы, статьи, эссе и книги – сплошное гонзо-повествование. То есть мы сидим с вами в баре, заказали по пивку и я изливаю вам душу. Говорю о наболевшем и при этом не лезу в гугл, чтобы подвести под сказанное доказательную базу.
Наверное, именно поэтому в работе над книгой для меня самое трудоёмкое – это редактура, когда всё написанное приходится прогонять через бесконечный фильтр онлайн-библиотек, википедий и прочего. И именно поэтому из финальных текстов я выбрасываю добрую треть написанного, добавляя в них треть проверенной информации. Другими словами, неизбежное откладываю на потом, умножая работу. Для сравнения: последнюю книгу я написал примерно за два месяца, а редактура продолжается уже два года. Словом, я больше мазохист, чем писатель.
Но я отвлёкся. События 2014 года коснулись меня лично (в эссе описано, как именно). События 2022-го продолжают меня касаться. А также всех тех, кого я знаю. То, что происходит, не из разряда «зарыться в кусты и кушать сладкую морковку». Даже если ты в Майами или где-то ещё, где можно делать вид, что всё прекрасно. Поэтому не написать об этом я просто не мог. А написав, понял, что есть ещё столько всего, о чём хочется сказать. Но этот порыв оставлю, наверное, на потом. Как желток в яичнице – я всегда оставляю его на попозже.
Прочитать эссе можно здесь.
Discours
Открытый журнал о культуре, науке, искусстве и обществе с горизонтальной редакцией.
Первая колонка для журнала, которую написал сразу, как в декабре прошлого года прилетел в Америку. Отдаёт романтизмом, но так и надо:
Уже две недели я живу как во сне. Странные ощущения, когда приезжаешь туда, откуда улетел пять лет назад без мысли о возвращении. В то место, которое когда-то звал домом.
Теперь это не похоже на дом. Я туристом ступаю по американской земле, верчу головой во всех направлениях. Мне нравится это чувство. Бессрочный отпуск, всё кажется другим, режим выживания забыт. В руках бумажная карта. Я, как ребёнок, хожу по улицам и восхищаюсь: «Как же красиво! Как необычно!» Местные улыбаются. Никто меня не понимает.
Я захожу в прачечную постирать вещи. Меняю пять долларов на двадцать звонких монет с изображением строгого профиля Вашингтона. Закидываю квотеры в монетоприёмник. Никого нет. Только три стиральные машины гудят уверенным ритмом. На старых настенных часах два дня, по радио играет Стинг. Поёт о том, каково ему, англичанину, в Нью-Йорке. Знал бы Стинг, каково мне, белорусу, в Сан-Франциско. Мне приходится каждые пять минут напоминать себе, что это не сон. Или всё-таки сон?
Пять лет мне снилось, как я снова сюда прилетаю. Вдыхаю знакомые ароматы, иду по знакомым холмам. Воздух влажный, слегка прохладный. На улице пахнет стиральным порошком, йодом и марихуаной, летают колибри. Я ищу свой дом и не нахожу ничего, кроме слишком необычной страны, раскинувшейся на многие тысячи миль на восток, юг и север. Слишком странной, слишком не такой, чтобы быть настоящим домом.
Это не значит, что я её не люблю. Наоборот. Люблю, как свою сумасшедшую любовницу из прошлого. Возможно, она залезла мне в карман, возможно, разбила мне когда-то сердце. Возможно, я был повергнут и покинул её в пылу страстей. Но я давно её простил, не держу на неё обиды. Она же сумасшедшая и не такая, как все. И по-прежнему люблю, хоть у меня давно уже появилась другая.
Незнакомцы говорят со мной о смысле жизни. Это эпицентр консьюмеризма, но, оказывается, далеко не всех здесь интересуют деньги, инвестиции и материалистический оргазм. Одна чернокожая женщина шестидесяти лет, сидевшая рядом со мной в ресторане с видом на Тихий океан, сказала, что дверь быстро открывается, но ещё быстрее – захлопывается. Поэтому нельзя быть настолько дураком, чтобы не наслаждаться своим коротким пребыванием в этой странной голубой комнате. Под комнатой она имела в виду, конечно же, Землю.
Меня бесплатно угощают чаем в Чайна-тауне. Потом в спа-кафе прямо за мостом «Золотые ворота» норовят бесплатно напоить травяным настоем. Мне делают сэндвич и не хотят брать за это деньги. И это – в самом чреве капитализма. Я постоянно ищу где-то подвох. Но его нет. Либо умственная миопия не позволяет мне его увидеть. Существуют люди, которым ничего от тебя не надо. Они могут тебя просто угостить.
В мыслях я сплю, но тело ощущает крайнюю реалистичность происходящего. Я вздрагиваю.
Мы встречаемся со старыми знакомыми, ходим по пляжам и фотовыставкам, говорим о времени, которое пролегло между нами. Никто из них не поменялся. Как будто я только вчера покинул американский континент.
Теперь пары этилового спирта меня не интересуют. Теперь я не увлекаюсь дурманом. Мне теперь кажется, что высшее искусство – это дышать. И проникать всё глубже в себя, удивляясь тому, что у человеческой природы не может быть дна.
Стинг замолк. Его место в колонках занял Пресли. Начал крутиться ещё один барабан стиральной машины – с моими вещами. Здесь только в элитных комплексах у людей установлены в квартирах стиральные машины – остальные набивают мешки бельём и идут в такую вот ближайшую прачечную.
Я люблю самолёты и прачечные. И там, и там я почему-то резко становлюсь спокойным. Меня накрывает периной умиротворения. Всё в руках пилота и стиральной машины. Я лишь немой свидетель. Вижу, как вещи беспорядочно кружатся внутри, как пассажиры, подобно пчёлам, ищут свои места. В конце всё распрямляется, прилипает к стенкам барабана. Пассажиры рассаживаются.
Уже две недели я живу как во сне. Странные ощущения, когда приезжаешь туда, откуда улетел пять лет назад без мысли о возвращении. В то место, которое когда-то звал домом.
Теперь это не похоже на дом. Я туристом ступаю по американской земле, верчу головой во всех направлениях. Мне нравится это чувство. Бессрочный отпуск, всё кажется другим, режим выживания забыт. В руках бумажная карта. Я, как ребёнок, хожу по улицам и восхищаюсь: «Как же красиво! Как необычно!» Местные улыбаются. Никто меня не понимает.
Я захожу в прачечную постирать вещи. Меняю пять долларов на двадцать звонких монет с изображением строгого профиля Вашингтона. Закидываю квотеры в монетоприёмник. Никого нет. Только три стиральные машины гудят уверенным ритмом. На старых настенных часах два дня, по радио играет Стинг. Поёт о том, каково ему, англичанину, в Нью-Йорке. Знал бы Стинг, каково мне, белорусу, в Сан-Франциско. Мне приходится каждые пять минут напоминать себе, что это не сон. Или всё-таки сон?
Пять лет мне снилось, как я снова сюда прилетаю. Вдыхаю знакомые ароматы, иду по знакомым холмам. Воздух влажный, слегка прохладный. На улице пахнет стиральным порошком, йодом и марихуаной, летают колибри. Я ищу свой дом и не нахожу ничего, кроме слишком необычной страны, раскинувшейся на многие тысячи миль на восток, юг и север. Слишком странной, слишком не такой, чтобы быть настоящим домом.
Это не значит, что я её не люблю. Наоборот. Люблю, как свою сумасшедшую любовницу из прошлого. Возможно, она залезла мне в карман, возможно, разбила мне когда-то сердце. Возможно, я был повергнут и покинул её в пылу страстей. Но я давно её простил, не держу на неё обиды. Она же сумасшедшая и не такая, как все. И по-прежнему люблю, хоть у меня давно уже появилась другая.
Незнакомцы говорят со мной о смысле жизни. Это эпицентр консьюмеризма, но, оказывается, далеко не всех здесь интересуют деньги, инвестиции и материалистический оргазм. Одна чернокожая женщина шестидесяти лет, сидевшая рядом со мной в ресторане с видом на Тихий океан, сказала, что дверь быстро открывается, но ещё быстрее – захлопывается. Поэтому нельзя быть настолько дураком, чтобы не наслаждаться своим коротким пребыванием в этой странной голубой комнате. Под комнатой она имела в виду, конечно же, Землю.
Меня бесплатно угощают чаем в Чайна-тауне. Потом в спа-кафе прямо за мостом «Золотые ворота» норовят бесплатно напоить травяным настоем. Мне делают сэндвич и не хотят брать за это деньги. И это – в самом чреве капитализма. Я постоянно ищу где-то подвох. Но его нет. Либо умственная миопия не позволяет мне его увидеть. Существуют люди, которым ничего от тебя не надо. Они могут тебя просто угостить.
В мыслях я сплю, но тело ощущает крайнюю реалистичность происходящего. Я вздрагиваю.
Мы встречаемся со старыми знакомыми, ходим по пляжам и фотовыставкам, говорим о времени, которое пролегло между нами. Никто из них не поменялся. Как будто я только вчера покинул американский континент.
Теперь пары этилового спирта меня не интересуют. Теперь я не увлекаюсь дурманом. Мне теперь кажется, что высшее искусство – это дышать. И проникать всё глубже в себя, удивляясь тому, что у человеческой природы не может быть дна.
Стинг замолк. Его место в колонках занял Пресли. Начал крутиться ещё один барабан стиральной машины – с моими вещами. Здесь только в элитных комплексах у людей установлены в квартирах стиральные машины – остальные набивают мешки бельём и идут в такую вот ближайшую прачечную.
Я люблю самолёты и прачечные. И там, и там я почему-то резко становлюсь спокойным. Меня накрывает периной умиротворения. Всё в руках пилота и стиральной машины. Я лишь немой свидетель. Вижу, как вещи беспорядочно кружатся внутри, как пассажиры, подобно пчёлам, ищут свои места. В конце всё распрямляется, прилипает к стенкам барабана. Пассажиры рассаживаются.
Как в жизни. Из хаоса рождается смысл. В итоге всё становится логичным, где бы ты ни находился: дома или там, где раньше думал что твой дом.
Я опять ущипываю себя за кожу. Это не сон.
Или?..
Я опять ущипываю себя за кожу. Это не сон.
Или?..
Это, как говорят американцы, «выстрел в темноте», но, может быть, кто-нибудь знает хороших крутых переводчиков на английский? Ищу гения перевода для публикации рассказа в американском журнале. Пишите в комментарии или в личку. Ом 🧘🏼♂️
Я набрал 9-1-1. Это то немногое, чему меня научили голливудские фильмы: во всех непонятных ситуациях звонить по этому номеру. А моя ситуация была совершенно понятна, и поэтому я тем более набрал службу спасения.
– Это Джессика, добрый вечер! – услышал я весёлый голос.
– Джессика?
– Да, да, верно, это Джессика!
– В таком случае это Павел. Павел Терешковец, – это второе, чему меня научили их фильмы. Дважды называть своё имя.
– Да, сэр. Отлично, сэр. Вы звоните по какому-то поводу?
Джессика звучала обыденно. Как будто я звонил в пиццерию.
– Как вы догадались! Да, какой-то не очень умный человек… я имею в виду, кто-то разбил в моей машине окно. В машине, которую я арендую.
– Где это произошло?
– На Нэнси Пелози Драйв, рядом с Калифорнийской академией наук...
– У вас что-нибудь украли?
Ничего, конечно, не украли, и, честно говоря, я не совсем понимаю, как не очень умный человек намеревался что-нибудь украсть (и намеревался ли?). Мустанг – купе. Разбито заднее окно со стороны водителя. В этом Мустанге оно крошечное. Заднее сиденье было виртуозно откинуто, чтобы легко добраться до багажника. До багажника, где, вероятно, не очень умного человека и постигло разочарование.
Из чёрной дыры багажника на человека смотрел мой фундаментальный чемодан экзистенциализма весом двадцать три килограмма и общей протяжённостью всех граней сто пятьдесят восемь сантиметров, что, конечно, никак не состыковывалось с размерами разбитого окошка. Чемодан, путешествующий со мной с две тысячи седьмого года. Чемодан, потерявший почти все собачки, чемодан с разошедшимися молниями, но никогда не сдававшийся чемодан. И даже перед лицом не очень умного человека, проникнутым крайней озадаченностью, он не сдался. Мой чемодан, наверное, долго хохотал. Попробуй-ка достать меня через это окно, идиот.
Я размышлял о ходе мыслей преступника, пока ехал через туманный парк «Золотые ворота» в сторону мексиканского ресторана, где сейчас и праздную тот факт, что на моём пути не попалось умного человека.
Во-первых, на заднем сиденье лежала гитара. Любой более-менее опытный вор знает, что нарваться на богатого музыканта так же сложно, как нарваться на умного вора. Да, я писатель, но он-то этого не знает. Поняв этот несложный факт, он должен был проследовать дальше по Нэнси Пелози Драйв в сторону Калифорнийской академии искусств, где, быть может, паркуется кто-нибудь позажиточнее и потупее.
Во-вторых, можно было с такой же лёгкой экстравагантностью расшибить переднее окно водителя, открыть дверь и дальше проделать всё, что необходимо для успеха операции.
В-третьих, что ты, спрашивается, рассчитывал украсть из багажника через окошко размером двадцать на двадцать? Ожерелья, драгоценности, слитки золота, пуэр пятидесятилетней выдержки?
Ну и в-четвёртых, если уж тебе не повезло и ты ни до чего из вышеперечисленного не догадался, а просто, как не очень умный человек, расшиб заднее стекло, так хоть захвати солнечные очки «Ray-ban», валяющиеся прямо перед тобой на чехле от гитары. Но ты и до этого не додумался.
– Вы знаете, вы круглый счастливчик! – воскликнула Джессика. – Как же вам повезло, что из машины ничего не пропало!
– О, спасибо, я тоже так считаю, Джессика! Я тоже так считаю!
Джессика была в восторге. Ей не верилось, что в Сан-Франциско могут разбить стекло и ничего не украсть. Я как-то видел пост знакомого фотографа на Фейсбуке. Десятиминутная фотосессия в трёхстах метрах от парковки стоила им в общей сложности около пятидесяти тысяч долларов. Ровно на такую сумму украли у них оборудования из машины…
Видимо, умный вор попался…
Наше с Джессикой настроение становилось до неуместного сентиментальным. Я уже начинал благодарить бога, что вообще появился на свет. А то ж ведь мог не появиться.
Джессика ещё немного позадавала мне бесполезных вопросов и подытожила:
– Сэр, я зарегистрировала ваш случай. На емейл вам придёт номер полицейского отчёта – для страховой и компании проката.
– Это прекрасно, Джессика, это прекрасно. Спасибо вам большое!
– Да что вы, конечно, пожалуйста! И всё-таки как же вам повезло!..
Я положил трубку.
– Это Джессика, добрый вечер! – услышал я весёлый голос.
– Джессика?
– Да, да, верно, это Джессика!
– В таком случае это Павел. Павел Терешковец, – это второе, чему меня научили их фильмы. Дважды называть своё имя.
– Да, сэр. Отлично, сэр. Вы звоните по какому-то поводу?
Джессика звучала обыденно. Как будто я звонил в пиццерию.
– Как вы догадались! Да, какой-то не очень умный человек… я имею в виду, кто-то разбил в моей машине окно. В машине, которую я арендую.
– Где это произошло?
– На Нэнси Пелози Драйв, рядом с Калифорнийской академией наук...
– У вас что-нибудь украли?
Ничего, конечно, не украли, и, честно говоря, я не совсем понимаю, как не очень умный человек намеревался что-нибудь украсть (и намеревался ли?). Мустанг – купе. Разбито заднее окно со стороны водителя. В этом Мустанге оно крошечное. Заднее сиденье было виртуозно откинуто, чтобы легко добраться до багажника. До багажника, где, вероятно, не очень умного человека и постигло разочарование.
Из чёрной дыры багажника на человека смотрел мой фундаментальный чемодан экзистенциализма весом двадцать три килограмма и общей протяжённостью всех граней сто пятьдесят восемь сантиметров, что, конечно, никак не состыковывалось с размерами разбитого окошка. Чемодан, путешествующий со мной с две тысячи седьмого года. Чемодан, потерявший почти все собачки, чемодан с разошедшимися молниями, но никогда не сдававшийся чемодан. И даже перед лицом не очень умного человека, проникнутым крайней озадаченностью, он не сдался. Мой чемодан, наверное, долго хохотал. Попробуй-ка достать меня через это окно, идиот.
Я размышлял о ходе мыслей преступника, пока ехал через туманный парк «Золотые ворота» в сторону мексиканского ресторана, где сейчас и праздную тот факт, что на моём пути не попалось умного человека.
Во-первых, на заднем сиденье лежала гитара. Любой более-менее опытный вор знает, что нарваться на богатого музыканта так же сложно, как нарваться на умного вора. Да, я писатель, но он-то этого не знает. Поняв этот несложный факт, он должен был проследовать дальше по Нэнси Пелози Драйв в сторону Калифорнийской академии искусств, где, быть может, паркуется кто-нибудь позажиточнее и потупее.
Во-вторых, можно было с такой же лёгкой экстравагантностью расшибить переднее окно водителя, открыть дверь и дальше проделать всё, что необходимо для успеха операции.
В-третьих, что ты, спрашивается, рассчитывал украсть из багажника через окошко размером двадцать на двадцать? Ожерелья, драгоценности, слитки золота, пуэр пятидесятилетней выдержки?
Ну и в-четвёртых, если уж тебе не повезло и ты ни до чего из вышеперечисленного не догадался, а просто, как не очень умный человек, расшиб заднее стекло, так хоть захвати солнечные очки «Ray-ban», валяющиеся прямо перед тобой на чехле от гитары. Но ты и до этого не додумался.
– Вы знаете, вы круглый счастливчик! – воскликнула Джессика. – Как же вам повезло, что из машины ничего не пропало!
– О, спасибо, я тоже так считаю, Джессика! Я тоже так считаю!
Джессика была в восторге. Ей не верилось, что в Сан-Франциско могут разбить стекло и ничего не украсть. Я как-то видел пост знакомого фотографа на Фейсбуке. Десятиминутная фотосессия в трёхстах метрах от парковки стоила им в общей сложности около пятидесяти тысяч долларов. Ровно на такую сумму украли у них оборудования из машины…
Видимо, умный вор попался…
Наше с Джессикой настроение становилось до неуместного сентиментальным. Я уже начинал благодарить бога, что вообще появился на свет. А то ж ведь мог не появиться.
Джессика ещё немного позадавала мне бесполезных вопросов и подытожила:
– Сэр, я зарегистрировала ваш случай. На емейл вам придёт номер полицейского отчёта – для страховой и компании проката.
– Это прекрасно, Джессика, это прекрасно. Спасибо вам большое!
– Да что вы, конечно, пожалуйста! И всё-таки как же вам повезло!..
Я положил трубку.
Какой замечательный вечер. Я посмотрел на звёзды. Туман уже рассеялся. На меня смотрела Большая медведица. Заурчало в животе. Я вбил в навигаторе адрес мексиканского ресторана в более удачном районе города, нажал на газ и, не опуская окон, с ветерком покатился на восток. Это третье, чему меня научили американские блокбастеры, – оптимизму в любых ситуациях.
Хорошо, что я появился на свет.
Хорошо, что я появился на свет.