Вот по таким запросам читатели находят мой официальный сайт: «кашель заебал», «мартышка бьёт в тарелки», «дезинсекталь»...
Даже не знаю, что теперь думать.
Даже не знаю, что теперь думать.
Что может во время поста быть лучше, чем подкаст о питательной диете и сука-сосед, внезапно решивший поджарить ароматные котлетки?
Превентивный термоядерный удар – это как при жизни заранее закопать человека в землю, чтобы он чего-нибудь случайно не утворил.
А ведь раньше большевики как раз о том и задумывались, чтобы в качестве профилактики скинуть на Америку одну-другую атомную боеголовку. На всякий, так сказать, случай, а то мало ли...
А ведь раньше большевики как раз о том и задумывались, чтобы в качестве профилактики скинуть на Америку одну-другую атомную боеголовку. На всякий, так сказать, случай, а то мало ли...
А вот порекомендую-ка вам зачётный литературный канал, раз давно ничего не рекомендовал:
Канал «Саша и Лев» @sashaandleo – навигатор в литературном море. Главные отечественные и зарубежные литературные новости, премии и возможности для молодых авторов, анонсы встреч с писателями, мастер-классы, курсы, ярмарки и фестивали, интересные статьи и даже инсайды.
А ещё рекомендации необычных, неожиданных и просто интересных книг.
Всё, что нужно, чтобы быть в теме, на одном канале.
https://www.tg-me.com/sashaandleo
Канал «Саша и Лев» @sashaandleo – навигатор в литературном море. Главные отечественные и зарубежные литературные новости, премии и возможности для молодых авторов, анонсы встреч с писателями, мастер-классы, курсы, ярмарки и фестивали, интересные статьи и даже инсайды.
А ещё рекомендации необычных, неожиданных и просто интересных книг.
Всё, что нужно, чтобы быть в теме, на одном канале.
https://www.tg-me.com/sashaandleo
На днях – не пугайтесь – заказал гвозди. Вернее, две доски с гвоздями. Зачем? Ну конечно, чтобы на них стоять, зачем ещё.
И вот звонят мне сегодня и говорят: мол, гвоздики ваши приехали и готовы к доставке, только вот, пока ехали, малость подорожали.
– Малость? – переспрашиваю на всякий случай. Малость – это сколько стоит коробок спичек, а всё остальное – уже ощутимые в бюджете средства.
– На пятнадцать долларов и один рубль, – отвечает без смущения девушка.
Я быстро скалькулировал: получалось – по три доллара и двадцать копеек за день ожидания, ведь ждал я с момента заказа ровно пять дней. Занимательные расценки и ещё более занимательный подход к бизнесу... Если в ресторане мне теперь попадётся нерасторопный официант, это что – пока он донесёт, утка в кисло-сладком соусе уже подорожает?
– Как это, – говорю, параллельно внутри себя восхищаясь прямолинейной наглостью бизнесвумен, – так получается, что заказывал я по одной цене, а приходит – по совсем другой?
Слышу вздох на том конце. Сам готовлю в уме неопровержимые контраргументы и там же, в уме, в предвкушении потираю ладони. Сейчас я им покажу триумф великолепной логики и здравого рассудка! Сейчас я доведу до их сведения, что в почти демократической стране, где...
– Хорошо, – отвечает девушка так же, без смущения, но уже со сквозящей в голосе меланхолией, а потом – и проглядывающим сквозь неё цинизмом, – хорошо, сделаем по изначальной цене. Как вы и заказывали. Когда доставить?
Я, конечно, опешиваю от такой лёгкой победы, на некоторое время застываю, запинаюсь на полуслове, но всё же выдавливаю из себя адрес, диктую его девушке, про себя по-матерному возмущаясь: ведь уже приготовился к большой философской дискуссии о том, как нельзя и нехорошо обманывать потребителя, к разъярённой словесной баталии, где я должен логическими ухищрениями и построениями показать, что денег-то мне не жалко, раз заказываю такую недешёвую и бесполезную вещь, как доски с гвоздями для йогов, но доплачивать не стану из принципа; к фатальному спору, должному закончиться поражением одной из сторон, причём не моей; а она – возьми и согласись хладнокровно тут же на старую цену!
Даже не стала негодовать, даже не заговорила о возможных по пути гвоздей до Минска логистических накладках, не приводила в качестве примера умные слова вроде инфляции и что теперь с каждой проданной доски с гвоздями их тощее, на ладан дышащее предприятие получает сущую мелочь, а то и ту не получает вовсе, себе в убыток пятый год работают! Ничего этого она не стала мне говорить! Один тихий, как Дон, вздох и – «ну давайте по старой цене, ок...»
Я даже, честно говоря, сначала растерялся, потом на девушку эту рассердился и в конце концов обиделся. Неужели нельзя было хотя бы попытаться – заставить меня заплатить сверху? Я в Америке волка съел, выторговывая у мобильного оператора скидку на свой тарифный план, борясь с нахальными телефонными маркетёрами и хитрозадыми банковскими клерками, за депозит, например, чека желающие содрать с меня лишнюю шкуру. Да что там! Я переговорами даже понижал процентную ставку на свой кредит, а иногда и вовсе добивался бесплатного сервиса...
Опять же – не жаба меня душила, мной руководил принцип: зачем давать много, когда можно дать меньше? Скажем, пять минут чесания языком по телефону со страховым агентством могли сэкономить мне триста долларов в год. Другими словами можно сказать, что в час я зарабатывал... три тысячи шестьсот долларов. Ну, это я перегибаю палку, но всё же... Могла она предпринять хоть небольшую попытку обмануть честного, как я, но искушённого клиента? Могла, знаю, могла, но – сдалась ещё до начала боя.
И вот тут я задумался: а чего это она вдруг так быстро пошла на попятную? Чего внезапно вздыхает мне в ухо и не продолжает беседу в вороватом русле? Ведь и она могла – за пять минут заработать пятнашку с рублём. Может, это какая-то серая схема, когда просто звонишь покупателю, весело заявляешь о том, что товар в наличии, только вот цена по дороге слегка изменилась... Девять откажется, один согласится... И разницу берёшь себе целиком в широкий карман.
И вот звонят мне сегодня и говорят: мол, гвоздики ваши приехали и готовы к доставке, только вот, пока ехали, малость подорожали.
– Малость? – переспрашиваю на всякий случай. Малость – это сколько стоит коробок спичек, а всё остальное – уже ощутимые в бюджете средства.
– На пятнадцать долларов и один рубль, – отвечает без смущения девушка.
Я быстро скалькулировал: получалось – по три доллара и двадцать копеек за день ожидания, ведь ждал я с момента заказа ровно пять дней. Занимательные расценки и ещё более занимательный подход к бизнесу... Если в ресторане мне теперь попадётся нерасторопный официант, это что – пока он донесёт, утка в кисло-сладком соусе уже подорожает?
– Как это, – говорю, параллельно внутри себя восхищаясь прямолинейной наглостью бизнесвумен, – так получается, что заказывал я по одной цене, а приходит – по совсем другой?
Слышу вздох на том конце. Сам готовлю в уме неопровержимые контраргументы и там же, в уме, в предвкушении потираю ладони. Сейчас я им покажу триумф великолепной логики и здравого рассудка! Сейчас я доведу до их сведения, что в почти демократической стране, где...
– Хорошо, – отвечает девушка так же, без смущения, но уже со сквозящей в голосе меланхолией, а потом – и проглядывающим сквозь неё цинизмом, – хорошо, сделаем по изначальной цене. Как вы и заказывали. Когда доставить?
Я, конечно, опешиваю от такой лёгкой победы, на некоторое время застываю, запинаюсь на полуслове, но всё же выдавливаю из себя адрес, диктую его девушке, про себя по-матерному возмущаясь: ведь уже приготовился к большой философской дискуссии о том, как нельзя и нехорошо обманывать потребителя, к разъярённой словесной баталии, где я должен логическими ухищрениями и построениями показать, что денег-то мне не жалко, раз заказываю такую недешёвую и бесполезную вещь, как доски с гвоздями для йогов, но доплачивать не стану из принципа; к фатальному спору, должному закончиться поражением одной из сторон, причём не моей; а она – возьми и согласись хладнокровно тут же на старую цену!
Даже не стала негодовать, даже не заговорила о возможных по пути гвоздей до Минска логистических накладках, не приводила в качестве примера умные слова вроде инфляции и что теперь с каждой проданной доски с гвоздями их тощее, на ладан дышащее предприятие получает сущую мелочь, а то и ту не получает вовсе, себе в убыток пятый год работают! Ничего этого она не стала мне говорить! Один тихий, как Дон, вздох и – «ну давайте по старой цене, ок...»
Я даже, честно говоря, сначала растерялся, потом на девушку эту рассердился и в конце концов обиделся. Неужели нельзя было хотя бы попытаться – заставить меня заплатить сверху? Я в Америке волка съел, выторговывая у мобильного оператора скидку на свой тарифный план, борясь с нахальными телефонными маркетёрами и хитрозадыми банковскими клерками, за депозит, например, чека желающие содрать с меня лишнюю шкуру. Да что там! Я переговорами даже понижал процентную ставку на свой кредит, а иногда и вовсе добивался бесплатного сервиса...
Опять же – не жаба меня душила, мной руководил принцип: зачем давать много, когда можно дать меньше? Скажем, пять минут чесания языком по телефону со страховым агентством могли сэкономить мне триста долларов в год. Другими словами можно сказать, что в час я зарабатывал... три тысячи шестьсот долларов. Ну, это я перегибаю палку, но всё же... Могла она предпринять хоть небольшую попытку обмануть честного, как я, но искушённого клиента? Могла, знаю, могла, но – сдалась ещё до начала боя.
И вот тут я задумался: а чего это она вдруг так быстро пошла на попятную? Чего внезапно вздыхает мне в ухо и не продолжает беседу в вороватом русле? Ведь и она могла – за пять минут заработать пятнашку с рублём. Может, это какая-то серая схема, когда просто звонишь покупателю, весело заявляешь о том, что товар в наличии, только вот цена по дороге слегка изменилась... Девять откажется, один согласится... И разницу берёшь себе целиком в широкий карман.
Короче, я решил в следующий раз сделать наоборот: пока мне что-то везут, я методично уменьшаю стоимость заказанного товара и курьеру плачу по формуле «цена товара минус произвольно установленная от балды пеня».
А сегодня... сегодня будем считать, что я сэкономил. Пятнадцать долларов и несчастный рубль.
А сегодня... сегодня будем считать, что я сэкономил. Пятнадцать долларов и несчастный рубль.
«Вообразите себе шкалу негативных эмоций. На этой шкале тараканы располагаются, я думаю, между преступностью и бумажными спичками. Чуть пониже безработицы. И чуть повыше марихуаны…»
С. Довлатов
С. Довлатов
Недавно созванивался с калифорнийской автоинспекцией: руки дошли наконец продать свою машину, которая там без хозяина болтается вот уже как три одиноких года.
У меня было несколько насущных вопросов, но в ответах темнокожей дамы, представившейся Кишей, я не без удивления стал подмечать грубую непоследовательность.
Допустим, спрашиваю: надо сначала сделать первое, а потом второе, или наоборот? Она со знанием дела соглашается, мол, да, сначала первое, потом – второе, но уже через минуту её показания меняются на противоположные и теперь уже она мне с яростью доказывает, что сначала делается второе и только потом – первое и что другая последовательность действий может прийти в голову только идиоту.
«Так вот же, – говорю, – вы только что совершенно обратное утверждали». А она мне: «Да я, – говорит обиженно и высокомерно, – в инспекции уже тридцать два года работаю! Я, наверное, знаю, как тут всё делается?»
Невероятный аргумент.
Я почти даже ей поверил, огорошенный, но тогда же одновременно и стал догадываться, как можно легко вычислить глупого человека. Глупый человек, в самых непонятных для него ситуациях, начинает швыряться фразочками, сводящимися к одной простой, незамысловатой структуре: «Я уже [тут лепим огромную цифру] работаю в [тут со значением называем сферу деятельности]!»
Если такое услышали – смело вешайте трубку, разворачивайтесь и романтично растворяйтесь в закате.
Думаю, не одно поколение наивных граждан всех стран мира было убеждено в каком-нибудь несусветном бреду и дебилизме именно такой занятной формулировкой. И я стал с ужасом вспоминать, сколько раз мне доводилось её слышать от врачей, юристов, профессоров, механиков...
А меж тем, после часового разговора, не приведшего ни к каким совершенно результатам, элементарная сверка с информацией на официальном сайте инспекции подтвердила, что товарищ Киша, несмотря на свой внушительный и, как мы понимаем, бестолковый стаж, до сих пор, спустя тридцать два года, абсолютно не имеет понятия, как там всё делается...
У меня было несколько насущных вопросов, но в ответах темнокожей дамы, представившейся Кишей, я не без удивления стал подмечать грубую непоследовательность.
Допустим, спрашиваю: надо сначала сделать первое, а потом второе, или наоборот? Она со знанием дела соглашается, мол, да, сначала первое, потом – второе, но уже через минуту её показания меняются на противоположные и теперь уже она мне с яростью доказывает, что сначала делается второе и только потом – первое и что другая последовательность действий может прийти в голову только идиоту.
«Так вот же, – говорю, – вы только что совершенно обратное утверждали». А она мне: «Да я, – говорит обиженно и высокомерно, – в инспекции уже тридцать два года работаю! Я, наверное, знаю, как тут всё делается?»
Невероятный аргумент.
Я почти даже ей поверил, огорошенный, но тогда же одновременно и стал догадываться, как можно легко вычислить глупого человека. Глупый человек, в самых непонятных для него ситуациях, начинает швыряться фразочками, сводящимися к одной простой, незамысловатой структуре: «Я уже [тут лепим огромную цифру] работаю в [тут со значением называем сферу деятельности]!»
Если такое услышали – смело вешайте трубку, разворачивайтесь и романтично растворяйтесь в закате.
Думаю, не одно поколение наивных граждан всех стран мира было убеждено в каком-нибудь несусветном бреду и дебилизме именно такой занятной формулировкой. И я стал с ужасом вспоминать, сколько раз мне доводилось её слышать от врачей, юристов, профессоров, механиков...
А меж тем, после часового разговора, не приведшего ни к каким совершенно результатам, элементарная сверка с информацией на официальном сайте инспекции подтвердила, что товарищ Киша, несмотря на свой внушительный и, как мы понимаем, бестолковый стаж, до сих пор, спустя тридцать два года, абсолютно не имеет понятия, как там всё делается...
Субботнее чтиво.
Я, честно сказать, далеко не поклонник мистера Брэдбери, но хотя бы по прочтению этой книги запомню раз и навсегда, как правильно пишется его чёртова фамилия: с одной «э» и одной «е», а не с двумя «э», как подсказывает человеку здравый смысл и как в принципе хотелось бы.
Книги Хемингуэя я, кстати, читал из тех же самых соображений, потому что до сих пор ещё я не встречал ни одного писателя, который мог бы сходу правильно написать эти две фамилии.
Я, честно сказать, далеко не поклонник мистера Брэдбери, но хотя бы по прочтению этой книги запомню раз и навсегда, как правильно пишется его чёртова фамилия: с одной «э» и одной «е», а не с двумя «э», как подсказывает человеку здравый смысл и как в принципе хотелось бы.
Книги Хемингуэя я, кстати, читал из тех же самых соображений, потому что до сих пор ещё я не встречал ни одного писателя, который мог бы сходу правильно написать эти две фамилии.
План был выпить кофе, познакомиться и поболтать, а там что бог пошлёт, что бы он, бог этот, ни послал. Мы с ним частенько друг другу что-нибудь подкидываем, сугубо из желания пошутить. В последнюю зиму, когда, кстати, всё это и произошло, он послал мне сноуборд, совершенно забыв позаботиться о снеге. Что ж, дед он уже старый – ему простительно. Ну или просто – и это, по-моему, более правдоподобно – юмор у него дебильный. А тут – такая девушка...
В общем, присаживались мы за столик, ничего не предвещало беды, знакомство должно было пройти гладко, когда вдруг она с претензией и вызовом в голосе у меня поинтересовалась: «А пальто?»
Это она мне так тонко намекала, чтобы я помог ей снять верхнюю одежду.
Я хотел было предложить заодно начистить до блеска её обувь, а также сразу подписать дарственную на свою ей душу, но решил, что не стоит, это будет перебор, пусть и видимся мы с ней впервые. Конечно, из сожаления я раздеться ей помог, ибо бескрайня моя доброта и чисты мои намерения.
Осмысленному диалогу после такого не суждено было состояться. Совсем скоро моя визави вскользь заметила, что меня плохо воспитали в детстве, и тут уж моё добродушие начало таять и иссякать, тревога какая-то поселилась во мне, а интуиция стала напористо подсказывать, что лучше всего побыстрее отсюда убраться, прежде вручив даме карту с нанесённым кратчайшим путём к южным широтам, но и тут я сдержался и заставил себя сидеть дальше: воспитание не позволяло быть прямолинейным.
Очередной агрессивный выпад не заставил себя ждать. Девушка посреди обсуждения последних кинопремьер гордо заявила, что выкроила целых полчаса (!) из своего драгоценного семейного времени ради встречи со мной, ибо дома ребёнок, а у мамы сломана рука. Я не спешил вытаскивать карту с дорогой в тёплые страны, ибо явно было, что дело имею не с обычной девушкой и даже не с дурнушкой, а с царицей и, возможно, даже богиней, с небес сошедшей ко мне, несчастному плебею, окаянному холопу и просто червю из гомельской глубинки, поражённому невоспитанностью и отсутствием всяких манер. Меня обуяло любопытство.
«Кроме того, – добавила она разочарованно и нахально, – я люблю говорить людям, чего хочу. Мне мама уже который год дарит хреновые подарки. Поэтому я составила для неё список того, что не будет мне противно». Так-так, думал я оценивающе... Каков экземпляр, однако! И бедная мама… «А что с цветами?» – поинтересовался я вместо того, чтобы спросить, не связана ли сломанная рука матери с неверно подобранным ей подарком. «Молодым людям я тоже сразу озвучиваю те цветы, которые мне нравятся», – и она стала мне их перечислять: розы, незабудки, подснежники... Перечислив же, со всей категоричностью заявила, что целиком и полностью разделяет циничный подход американцев к свадьбе, когда молодожёны для гостей заранее составляют списки подарков, которые хотят получить…
Я с нетерпением трезвеющего перед гастрономом дворника ждал дальнейшего развития событий. Вскоре богиня без лишней скромности сказала, что относит себя к духовным людям, чуть ли не лидерам, и что ей чужды мирские мещанские взгляды, при этом косо бросив брезгливый взгляд в мою сторону. Я съёжился от удовольствия. Она пояснила, что уже который год предпочитает говорить всё «как есть». Она была за «честность во всём». Это был её «принцип». Кажется, она упрекала меня в чрезмерной сдержанности.
В общем, присаживались мы за столик, ничего не предвещало беды, знакомство должно было пройти гладко, когда вдруг она с претензией и вызовом в голосе у меня поинтересовалась: «А пальто?»
Это она мне так тонко намекала, чтобы я помог ей снять верхнюю одежду.
Я хотел было предложить заодно начистить до блеска её обувь, а также сразу подписать дарственную на свою ей душу, но решил, что не стоит, это будет перебор, пусть и видимся мы с ней впервые. Конечно, из сожаления я раздеться ей помог, ибо бескрайня моя доброта и чисты мои намерения.
Осмысленному диалогу после такого не суждено было состояться. Совсем скоро моя визави вскользь заметила, что меня плохо воспитали в детстве, и тут уж моё добродушие начало таять и иссякать, тревога какая-то поселилась во мне, а интуиция стала напористо подсказывать, что лучше всего побыстрее отсюда убраться, прежде вручив даме карту с нанесённым кратчайшим путём к южным широтам, но и тут я сдержался и заставил себя сидеть дальше: воспитание не позволяло быть прямолинейным.
Очередной агрессивный выпад не заставил себя ждать. Девушка посреди обсуждения последних кинопремьер гордо заявила, что выкроила целых полчаса (!) из своего драгоценного семейного времени ради встречи со мной, ибо дома ребёнок, а у мамы сломана рука. Я не спешил вытаскивать карту с дорогой в тёплые страны, ибо явно было, что дело имею не с обычной девушкой и даже не с дурнушкой, а с царицей и, возможно, даже богиней, с небес сошедшей ко мне, несчастному плебею, окаянному холопу и просто червю из гомельской глубинки, поражённому невоспитанностью и отсутствием всяких манер. Меня обуяло любопытство.
«Кроме того, – добавила она разочарованно и нахально, – я люблю говорить людям, чего хочу. Мне мама уже который год дарит хреновые подарки. Поэтому я составила для неё список того, что не будет мне противно». Так-так, думал я оценивающе... Каков экземпляр, однако! И бедная мама… «А что с цветами?» – поинтересовался я вместо того, чтобы спросить, не связана ли сломанная рука матери с неверно подобранным ей подарком. «Молодым людям я тоже сразу озвучиваю те цветы, которые мне нравятся», – и она стала мне их перечислять: розы, незабудки, подснежники... Перечислив же, со всей категоричностью заявила, что целиком и полностью разделяет циничный подход американцев к свадьбе, когда молодожёны для гостей заранее составляют списки подарков, которые хотят получить…
Я с нетерпением трезвеющего перед гастрономом дворника ждал дальнейшего развития событий. Вскоре богиня без лишней скромности сказала, что относит себя к духовным людям, чуть ли не лидерам, и что ей чужды мирские мещанские взгляды, при этом косо бросив брезгливый взгляд в мою сторону. Я съёжился от удовольствия. Она пояснила, что уже который год предпочитает говорить всё «как есть». Она была за «честность во всём». Это был её «принцип». Кажется, она упрекала меня в чрезмерной сдержанности.
И дураку было понятно: передо мной сидел святой человек. А раз так, я не имею права умалчивать всё, что у меня на уме. Самое меньшее, что я могу сделать для этой госпожи, для этой повелительницы судеб, не побрезговавшей сесть со мной за один столик, – это быть с ней столь же откровенным, повинуясь её собственному принципу честности во всём.
Наклонившись к ней поближе, я тихо и вкрадчиво сказал, решив на минутку от сдержанности отказаться: «Милочка, я очень польщён вашим обществом и ещё не один год буду вспоминать, как мне, одичавшему аборигену, посвятили целых тридцать минут семейного времени, когда мама страдает от поломки руки, а дома – обосранный младенец... Однако вынужден заметить, рискуя вашим расположением, что сюда идти вас никто не заставлял, да и просьба снять с вас пальто была как-то совершенно мимо. Кроме того, по всем пунктам, которые мы успели обсудить за последние полчаса, я с вами не согласен. Можно даже сказать, я презираю ваши взгляды. И мне отнюдь не льстит ваше высокомерие. Тем не менее считаю своим моральным долгом обо всём этом вам изложить в той же откровенной манере, которую, помимо всего прочего, вы так почитаете и боготворите в себе».
Если мне не изменяет память, после этого, откинувшись на спинку кресла, я с улыбкой предложил ей заказать ещё по одному латте.
Конечно, мой пассаж был менее вычурным и более кратким, ведь я, дикарь, всё ещё пытался держаться в рамках приличия, но посыл, думаю, понятен. Девушка резко встала, отказавшись от латте и объявив, что стресса с неё на сегодня хватит, саморучно уже надела пальто и, натянуто попрощавшись, исчезла в дверях кафешки, дефилируя.
Ну ничего, думал я, в надежде и одиночестве помешивая свой кофе, мало ли, может, ещё чего интересного небеса пошлют... Мы с богом на короткой ноге всё-таки, вечно друг над другом подтруниваем. В последний раз он послал мне красавицу, совершенно забыв позаботиться о её чувстве юмора...
Наклонившись к ней поближе, я тихо и вкрадчиво сказал, решив на минутку от сдержанности отказаться: «Милочка, я очень польщён вашим обществом и ещё не один год буду вспоминать, как мне, одичавшему аборигену, посвятили целых тридцать минут семейного времени, когда мама страдает от поломки руки, а дома – обосранный младенец... Однако вынужден заметить, рискуя вашим расположением, что сюда идти вас никто не заставлял, да и просьба снять с вас пальто была как-то совершенно мимо. Кроме того, по всем пунктам, которые мы успели обсудить за последние полчаса, я с вами не согласен. Можно даже сказать, я презираю ваши взгляды. И мне отнюдь не льстит ваше высокомерие. Тем не менее считаю своим моральным долгом обо всём этом вам изложить в той же откровенной манере, которую, помимо всего прочего, вы так почитаете и боготворите в себе».
Если мне не изменяет память, после этого, откинувшись на спинку кресла, я с улыбкой предложил ей заказать ещё по одному латте.
Конечно, мой пассаж был менее вычурным и более кратким, ведь я, дикарь, всё ещё пытался держаться в рамках приличия, но посыл, думаю, понятен. Девушка резко встала, отказавшись от латте и объявив, что стресса с неё на сегодня хватит, саморучно уже надела пальто и, натянуто попрощавшись, исчезла в дверях кафешки, дефилируя.
Ну ничего, думал я, в надежде и одиночестве помешивая свой кофе, мало ли, может, ещё чего интересного небеса пошлют... Мы с богом на короткой ноге всё-таки, вечно друг над другом подтруниваем. В последний раз он послал мне красавицу, совершенно забыв позаботиться о её чувстве юмора...
Сразу в своё оправдание скажу, что заголовок придуман не мной, а редакцией «Дискурса» @discoursio, которая для пикантности решила тщательно сдобрить название моего текста журналистской желтизной. Я их не виню, видимо, редакционная политика такая (само издание я считаю одним из немногих, которые сегодня можно читать с интересом), но мне вторая часть заглавия решительно не нравится, потому что и текст-то мой не о том, как я побил гопника, там всё более тонко – о метаморфозах творческого человека...
Короче, название можете пролистать и сразу переходить к статье. Делаю репост:
«Уже несколько месяцев в Беларуси не утихают протесты против сфальсифицированных выборов и полицейской диктатуры: политическая повестка страны оказалась настолько волнующей, что искусство отреагировало мгновенно. Писатель Павел Терешковец в притче «Из интеллигенции в быдло и обратно. Как я научился давать сдачи и побил гопника» осмысляет сегодняшние события в его родной стране через метафору знакомой многим школьной травли.
Можно ли побороть агрессию мирными переговорами? Какой грех у гопников считается самым страшным? Почему к шайке легко примкнуть, но так тяжело её покинуть? До чего отчаяние может довести интеллигентную жертву? И как всё-таки победить насилие?»
https://discours.io/articles/empiric/iz-intelligentsii-v-bydlo-i-obratno-kak-ya-nauchilsya-davat-sdachi-i-pobil-gopnika
Короче, название можете пролистать и сразу переходить к статье. Делаю репост:
«Уже несколько месяцев в Беларуси не утихают протесты против сфальсифицированных выборов и полицейской диктатуры: политическая повестка страны оказалась настолько волнующей, что искусство отреагировало мгновенно. Писатель Павел Терешковец в притче «Из интеллигенции в быдло и обратно. Как я научился давать сдачи и побил гопника» осмысляет сегодняшние события в его родной стране через метафору знакомой многим школьной травли.
Можно ли побороть агрессию мирными переговорами? Какой грех у гопников считается самым страшным? Почему к шайке легко примкнуть, но так тяжело её покинуть? До чего отчаяние может довести интеллигентную жертву? И как всё-таки победить насилие?»
https://discours.io/articles/empiric/iz-intelligentsii-v-bydlo-i-obratno-kak-ya-nauchilsya-davat-sdachi-i-pobil-gopnika
Discours
Открытый журнал о культуре, науке, искусстве и обществе с горизонтальной редакцией.
Есть такие профессии, о которых мы не просто ничего не знаем, а даже банально не догадываемся.
Я всегда знал, например, что есть писатели, как я, – они пишут книги. Вскоре оказалось, что есть также и корректоры вкупе с редакторами, которые весь этот ужас, что мы пишем, правят. Потом догадался, что ведь кто-то наш срам и стыд даже издаёт, – значит, есть и издатели. А вот что существует целая плеяда талантливых художников, корпящих день и ночь над созданием нескончаемого потока обложек, в которые наше безобразие аккуратно упаковывается, – об этом я как-то не задумывался.
А накануне вот набрёл на канал Вики Лебедевой – создателя таких вот самых обложек для многих известных русских издательств. Набрёл и залип на полдня, изучая творчество разных дизайнеров: от обложек андеграундного «Носорога» и «Вашингтон пост» до эффекта царапин на книге Елизарова, минималистичного оформления сборника Веры Полозковой и подборки крутейших обложек Джанет Хансен.
Посмотрите сами, канал Вики вот здесь: https://www.tg-me.com/vilebedeva
Я всегда знал, например, что есть писатели, как я, – они пишут книги. Вскоре оказалось, что есть также и корректоры вкупе с редакторами, которые весь этот ужас, что мы пишем, правят. Потом догадался, что ведь кто-то наш срам и стыд даже издаёт, – значит, есть и издатели. А вот что существует целая плеяда талантливых художников, корпящих день и ночь над созданием нескончаемого потока обложек, в которые наше безобразие аккуратно упаковывается, – об этом я как-то не задумывался.
А накануне вот набрёл на канал Вики Лебедевой – создателя таких вот самых обложек для многих известных русских издательств. Набрёл и залип на полдня, изучая творчество разных дизайнеров: от обложек андеграундного «Носорога» и «Вашингтон пост» до эффекта царапин на книге Елизарова, минималистичного оформления сборника Веры Полозковой и подборки крутейших обложек Джанет Хансен.
Посмотрите сами, канал Вики вот здесь: https://www.tg-me.com/vilebedeva
Я всегда знал, что выбрал профессию писателя неспроста – по крайней мере, обо всех происходящих в жизни ужасах можно будет потом написать...
Цитата из дневника некого Нагибина за 51-ый год мою догадку лишний раз подтверждает:
Цитата из дневника некого Нагибина за 51-ый год мою догадку лишний раз подтверждает:
Одну из моих последних, ещё не опубликованных книг, отец метафорически охарактеризовал так:
«Ну, один алкаш нажрался, упал, а друг его, ярый пропойца, – поднялся, чтобы нажраться; третий, не менее пьяный и одновременно более нетрезвый, за всем этим наблюдает, попеременно то выпивая, то блюя под дуб, пока четвертый, совсем уж конченый алкоголик, помогает первому встать и накатить, а вместе со вторым параллельно закусывает – и так далее по нарастающей. Главный же герой – так тот вообще упит ещё до предисловия настолько, что я, не открыв книгу, уже чувствую перегар...»
Пока это лучшая аннотация к роману.
Папа сурово подытожил: «В общем, не для широкого читателя».
Думаю, ему просто тяжело было понимать, что всё описанное происходило с его сыном на самом деле, ведь роман-то почти автобиографический...
Я не согласился: «Почему это, – говорю, – не для широкого, когда народ у нас пьёт от забора и до обеда, четыреста дней в году, начиная со времён Ивана Грозного?»
Папа надолго задумался, видимо, вспоминая даты царского жития, а потом кивнул: «М-да, что-то в этом есть. Получается, будущий бестселлер, что ли?»
Вот именно. Это мне и нужно было услышать в туманный зябкий ноябрьский вечер – про бестселлер. Я положил трубку и, отринув всякие сомнения в своей туманной зябкой ноябрьской гениальности, пошёл дописывать новую книгу – уже действительно не для широкой публики: в ней спирт упоминается только в одном эпизоде, да и там только в качестве лечебного средства...
«Ну, один алкаш нажрался, упал, а друг его, ярый пропойца, – поднялся, чтобы нажраться; третий, не менее пьяный и одновременно более нетрезвый, за всем этим наблюдает, попеременно то выпивая, то блюя под дуб, пока четвертый, совсем уж конченый алкоголик, помогает первому встать и накатить, а вместе со вторым параллельно закусывает – и так далее по нарастающей. Главный же герой – так тот вообще упит ещё до предисловия настолько, что я, не открыв книгу, уже чувствую перегар...»
Пока это лучшая аннотация к роману.
Папа сурово подытожил: «В общем, не для широкого читателя».
Думаю, ему просто тяжело было понимать, что всё описанное происходило с его сыном на самом деле, ведь роман-то почти автобиографический...
Я не согласился: «Почему это, – говорю, – не для широкого, когда народ у нас пьёт от забора и до обеда, четыреста дней в году, начиная со времён Ивана Грозного?»
Папа надолго задумался, видимо, вспоминая даты царского жития, а потом кивнул: «М-да, что-то в этом есть. Получается, будущий бестселлер, что ли?»
Вот именно. Это мне и нужно было услышать в туманный зябкий ноябрьский вечер – про бестселлер. Я положил трубку и, отринув всякие сомнения в своей туманной зябкой ноябрьской гениальности, пошёл дописывать новую книгу – уже действительно не для широкой публики: в ней спирт упоминается только в одном эпизоде, да и там только в качестве лечебного средства...
Вокруг моего недавнего рассказа о свидании с неординарной дамой разыгралась на Яндекс-дзене нешуточная баталия. Некоторые даже обиделись. Кто-то затеял скандал.
Понимаю, публика разношёрстная, плюрализм мнений, демократия и свобода слова, но всё же. Меня обвинили в богохульстве, вопиющем бескультурии, дерзости в отношении женщин и даже – в неслыханном неуважении к младенцам. Над этим последним пунктом я в особенности долго и напряжённо думал и пришёл вот к какому выводу: фраза «обосранный младенец», если игнорировать контекст её употребления и огульный циничный сарказм, сквозящий в моих текстах, действительно могла задеть новоиспечённых мам за живое. Кроме того, меня в жизни обвиняли во многом, включая непостоянство взглядов, душевный терроризм и литературную нетерпимость, но статья «неуважение к младенцам» в этот список попала впервые.
Даже вскользь промелькнула на моём лице тень гордости за новое какое-то открытое течение в прозе: истории неуважения к младенцам... Уже давно страдает литература от жанровых ограничений – а тут такое изобретение! Хм... Если бы я курил, я бы обязательно на этом месте задумчиво затянулся и, настукивая пальцами неровный ритм по дубовому столу, одухотворённо выпустил бы пару колец для значимости момента.
Раньше мы, писатели, получали редкие гневные письма по почте, с ямщиком и запахом всех трёхсот промежуточных станций и пролитых по пути на них рюмок водки, поэтому ими можно было бесконечно зачитываться, разглядывать на просвет, пытаться по почерку составить психологический портрет отправителя. А потом сжечь в топке и громко хохотать, размазывая пепел на собственной жопе.
Сегодня же средства коммуникации упростились и оскудели до безобразия. Вот мне пишут: «Ну юмор, конечно, глуповат. Откуда вы? Из глубинки?» Как мне понять, кто она такая – загадочная Злата М.? Не исключено, что сама пишет из глубинки, но обратного адреса нет... Как быть? Я написал коротко и неправду: «Я из Нижне-Божинска» (намекая на свою божескую суть, разумеется, куда без неё).
Или вот: «Религиозная канва испортила всё». Адресант, видимо, подразумевает тот пассаж, где я задорно повествую, будто с богом мы на короткой ноге, вечно друг над другом подтруниваем, но, мол, юмор у него всё-таки дебильноватый. Вот это последнее, между прочим, многих вообще заставило, судя по комментариям, перейти на манку, несколько ночей подряд не спать и преждевременно покрываться обильной сединой.
Как объяснить человеку, что написание слова «бог» с маленькой буквы не унижение высших сил, а дань моему атеистическому прошлому? Как рассказать синими чернилами по волнистой бумаге, что богохульство – это когда покупаешь упаковку мюсли, открываешь – а там наполовину пусто? Никто меня не поймёт. Я пишу: «Увы. Всё насмарку».
Ну или, например: «Слишком витиевато. Чересчур вычурно. Я прямо-таки запутался в вашей хохломской росписи». А я ведь не вижу почерк человека. Если бы он писал как курица, я бы мог хоть что-то ему ответить. Брезгливо сказать, проигнорировав комментарий, что стоило бы хотя бы пройти курс каллиграфии, но нет почерка – нет и достойного ответа. Поэтому бессмысленно отвечаю: «Ничего. Это пройдёт». Что пройдёт? Не спрашивайте. Я не знаю.
И так далее по спирали, устремляясь всё ниже и ниже, до совсем уже хамско-плотских ремарок.
Раньше если задели, так можно было вызвать экипаж и отправиться в дальний к смелому комментатору посёлок, предварительно письмом известив его о месте и времени дуэли. А сейчас даже как-то нет азарта, смотришь на это всё и глаз дёргаться не начинает. Иной же раз, читая гневливые строчки, поймаешь себя на безудержной зевоте.
Конечно, думаю я, дай этим людям волю, так они бы меня по всем четырём статьям на мандариновом кресте распяли, а заодно, может, тайно посовещавшись, решили бы влить в глотку горящего олова для пущего юмору. Поэтому, можно сказать, даже и хорошо, что не могу я их письма сжечь в топке и по назначению воспользоваться пеплом.
Понимаю, публика разношёрстная, плюрализм мнений, демократия и свобода слова, но всё же. Меня обвинили в богохульстве, вопиющем бескультурии, дерзости в отношении женщин и даже – в неслыханном неуважении к младенцам. Над этим последним пунктом я в особенности долго и напряжённо думал и пришёл вот к какому выводу: фраза «обосранный младенец», если игнорировать контекст её употребления и огульный циничный сарказм, сквозящий в моих текстах, действительно могла задеть новоиспечённых мам за живое. Кроме того, меня в жизни обвиняли во многом, включая непостоянство взглядов, душевный терроризм и литературную нетерпимость, но статья «неуважение к младенцам» в этот список попала впервые.
Даже вскользь промелькнула на моём лице тень гордости за новое какое-то открытое течение в прозе: истории неуважения к младенцам... Уже давно страдает литература от жанровых ограничений – а тут такое изобретение! Хм... Если бы я курил, я бы обязательно на этом месте задумчиво затянулся и, настукивая пальцами неровный ритм по дубовому столу, одухотворённо выпустил бы пару колец для значимости момента.
Раньше мы, писатели, получали редкие гневные письма по почте, с ямщиком и запахом всех трёхсот промежуточных станций и пролитых по пути на них рюмок водки, поэтому ими можно было бесконечно зачитываться, разглядывать на просвет, пытаться по почерку составить психологический портрет отправителя. А потом сжечь в топке и громко хохотать, размазывая пепел на собственной жопе.
Сегодня же средства коммуникации упростились и оскудели до безобразия. Вот мне пишут: «Ну юмор, конечно, глуповат. Откуда вы? Из глубинки?» Как мне понять, кто она такая – загадочная Злата М.? Не исключено, что сама пишет из глубинки, но обратного адреса нет... Как быть? Я написал коротко и неправду: «Я из Нижне-Божинска» (намекая на свою божескую суть, разумеется, куда без неё).
Или вот: «Религиозная канва испортила всё». Адресант, видимо, подразумевает тот пассаж, где я задорно повествую, будто с богом мы на короткой ноге, вечно друг над другом подтруниваем, но, мол, юмор у него всё-таки дебильноватый. Вот это последнее, между прочим, многих вообще заставило, судя по комментариям, перейти на манку, несколько ночей подряд не спать и преждевременно покрываться обильной сединой.
Как объяснить человеку, что написание слова «бог» с маленькой буквы не унижение высших сил, а дань моему атеистическому прошлому? Как рассказать синими чернилами по волнистой бумаге, что богохульство – это когда покупаешь упаковку мюсли, открываешь – а там наполовину пусто? Никто меня не поймёт. Я пишу: «Увы. Всё насмарку».
Ну или, например: «Слишком витиевато. Чересчур вычурно. Я прямо-таки запутался в вашей хохломской росписи». А я ведь не вижу почерк человека. Если бы он писал как курица, я бы мог хоть что-то ему ответить. Брезгливо сказать, проигнорировав комментарий, что стоило бы хотя бы пройти курс каллиграфии, но нет почерка – нет и достойного ответа. Поэтому бессмысленно отвечаю: «Ничего. Это пройдёт». Что пройдёт? Не спрашивайте. Я не знаю.
И так далее по спирали, устремляясь всё ниже и ниже, до совсем уже хамско-плотских ремарок.
Раньше если задели, так можно было вызвать экипаж и отправиться в дальний к смелому комментатору посёлок, предварительно письмом известив его о месте и времени дуэли. А сейчас даже как-то нет азарта, смотришь на это всё и глаз дёргаться не начинает. Иной же раз, читая гневливые строчки, поймаешь себя на безудержной зевоте.
Конечно, думаю я, дай этим людям волю, так они бы меня по всем четырём статьям на мандариновом кресте распяли, а заодно, может, тайно посовещавшись, решили бы влить в глотку горящего олова для пущего юмору. Поэтому, можно сказать, даже и хорошо, что не могу я их письма сжечь в топке и по назначению воспользоваться пеплом.
Ведь лично меня это не сильно трогает, а вот как социальный феномен: удалённо насрать в общую кучу – бесконечно интересует и заинтриговывает.
Отчего я снова впадаю в задумчивость и вот уже новый, экзистенциальный вопрос на фоне всего этого злобного хаоса брезжит на горизонте: «А как дальше жить-то будем?»
Отчего я снова впадаю в задумчивость и вот уже новый, экзистенциальный вопрос на фоне всего этого злобного хаоса брезжит на горизонте: «А как дальше жить-то будем?»
«Дзiка выбачаюся!» – как написано на бумажке под лобовым стеклом в машине моего брата. Но брутальность жизни такова, что я неизвестным мне образом ввязался в одновременное написание сразу двух новых книг. А поэтому очень, очень страдает регулярность здешних постов, куда же без страдания.
Да, да, я уже слышу ропот возмущённого зала и уклоняюсь от пролетающих мимо бейсбольных бит. Кто-то скажет: пожертвовал, скотина, яркими зарисовками ради абстрактных больших форм. Кроме того, название канала! Ты же писатель без книги! И не стыдно тебе...
Скрывать не стану. Стыдно, конечно. Что ж вы, не видите, что ли, как фалунский красный застилает мои щёки и как стыдливо спадает на лоб моя рыжая чёлка? Но вы и обо мне подумайте, в конце-то концов. Все тянут руки к рок-звёздам, все смотрят на политиков, а писателей – что? Обходят стороной писателей, вот что. Делают вид, будто нас не существует, как будто нет нашей действительности, в которой в день ты пишешь больше слов, чем в среднем за сутки успевает подумать женщина. А потом приходят домой и садятся у камина – нас читать. Ну, это искушённые. А другие и вовсе – смотрят телевизор...
Короче, я стараюсь. И о вас я не забыл. Как о вас забудешь, когда я один, а вас – две тысячи? Примерно столько же людей было и на Титанике, но там, увы, тонули, а ваши души – спасены, раз читаете вы мои здесь истории и терпите всю эту бесконечную фривольность.
Хочется на этом месте почему-то прокричать троекратное «ура», но соседи не поймут. Ну, тогда поздравлю вас с первым днём зимы и вселю туманную надежду: скоро будет ещё...
Да, да, я уже слышу ропот возмущённого зала и уклоняюсь от пролетающих мимо бейсбольных бит. Кто-то скажет: пожертвовал, скотина, яркими зарисовками ради абстрактных больших форм. Кроме того, название канала! Ты же писатель без книги! И не стыдно тебе...
Скрывать не стану. Стыдно, конечно. Что ж вы, не видите, что ли, как фалунский красный застилает мои щёки и как стыдливо спадает на лоб моя рыжая чёлка? Но вы и обо мне подумайте, в конце-то концов. Все тянут руки к рок-звёздам, все смотрят на политиков, а писателей – что? Обходят стороной писателей, вот что. Делают вид, будто нас не существует, как будто нет нашей действительности, в которой в день ты пишешь больше слов, чем в среднем за сутки успевает подумать женщина. А потом приходят домой и садятся у камина – нас читать. Ну, это искушённые. А другие и вовсе – смотрят телевизор...
Короче, я стараюсь. И о вас я не забыл. Как о вас забудешь, когда я один, а вас – две тысячи? Примерно столько же людей было и на Титанике, но там, увы, тонули, а ваши души – спасены, раз читаете вы мои здесь истории и терпите всю эту бесконечную фривольность.
Хочется на этом месте почему-то прокричать троекратное «ура», но соседи не поймут. Ну, тогда поздравлю вас с первым днём зимы и вселю туманную надежду: скоро будет ещё...
Звонит главный редактор журнала:
– Паша, отличные новости! Теперь можем перечислять тебе гонорар на карту.
Два года ежемесячных, изматывающих моё тонкое сознание поездок в центр города и обратно сделали меня нервным и циничным, высосали из меня остатки писательского вдохновения, растоптали мою душу и покончили с моей добротой. Я даже подумывал отказаться от колонки, пойти ва-банк, может, шантажировать редакцию, умолять их, угрожать и свирепствовать – всё, что угодно, только не мотаться на Воронянского, 35, только не это.
– Это как? – говорю, а сам думаю: «Ничего себе, до чего дошёл прогресс в Беларуси! Только вроде вошли, как уже выходим из Каменного века». Можно сидеть и морально разлагаться в своей тёпленькой квартире с газом, а деньги за колонку сами будут поступать на твой счёт. Ну не чудо ли?
Допускаю, что Адам понятия не имел о настоящем рае.
– А вот так, – отвечает Катя бодро. – Наступила эра цифровой революции!
– Воистину, Катя, ты великолепный человек, но сегодня – в особенности, и ещё как-нибудь я признаюсь тебе в любви. Что для этого надо? Говори же скорей, скорей, не томи, а я записываю.
– Напиши заявление, – начала было Катя, но тут же осеклась, споткнувшись о какой-то логический софизм, и, уже попечальнев немного, продолжила: – и привези его на Воронянского...
Мои плечи безвольно опустились, кажется, я даже сгорбился и горько ухмыльнулся, но внутренний во мне писатель только ехидно потирал свои похотливые руки: чем не прекрасная история для очередного рассказа? Он всегда так делает: когда мне плохо, когда свет не мил, он, падла, радуется, а как заживёшь подобно человеку прямоходящему, не горбящемуся, во всяком случае, как спокоен ты и в уюте, так он стонет, аки собака, круглые сутки и скулит.
Но Катя тут же поправляется:
– Хотя, – говорит она, не совладав с совестью, ведь это не по-людски, чтобы автор без машины вырывался из самоизоляции во враждебный ему социум, – я, может, и сама у тебя заявление заберу... Как раз планировала быть в твоём районе...
Ну вот, вот, уже можно о чём-то разговаривать. И продолжать морально разлагаться...
– Только ты всё равно сильно не радуйся... – осекает Катя уже меня, решает добить меня ляпалиссиадой, и я уже не знаю, право, что и думать. – По законодательству РБ за каждый гонорар всё равно нужно расписываться в ведомости...
– ...на Воронянского... – заканчиваю я за неё чудовищную фразу, и между нами повисает тяжелое, безвыходное молчание двух загнанных в угол творцов.
Катя забрала моё заявление, она действительно была в тот день рядом. Катя великолепный человек. А законы наши, которым обзавидовался бы сам мсье Кафка, словно говорят тебе сначала мудрое «Memento mori», чтобы ты знал, что на земле этой ничто не вечно, а ты – тем более, потом ты слышишь в голове своей старую назидательную пословицу дедов «Помни корни свои...», то бишь не радуйся рано, ведь ты из нашей глубинки и никуда от этого дерьма не деться, и только в конце приходит тебе на ум слегка модифицированное, адаптированное под беларусские реалии изречение: «Не забывай, где ты живёшь, дурило...»
– Паша, отличные новости! Теперь можем перечислять тебе гонорар на карту.
Два года ежемесячных, изматывающих моё тонкое сознание поездок в центр города и обратно сделали меня нервным и циничным, высосали из меня остатки писательского вдохновения, растоптали мою душу и покончили с моей добротой. Я даже подумывал отказаться от колонки, пойти ва-банк, может, шантажировать редакцию, умолять их, угрожать и свирепствовать – всё, что угодно, только не мотаться на Воронянского, 35, только не это.
– Это как? – говорю, а сам думаю: «Ничего себе, до чего дошёл прогресс в Беларуси! Только вроде вошли, как уже выходим из Каменного века». Можно сидеть и морально разлагаться в своей тёпленькой квартире с газом, а деньги за колонку сами будут поступать на твой счёт. Ну не чудо ли?
Допускаю, что Адам понятия не имел о настоящем рае.
– А вот так, – отвечает Катя бодро. – Наступила эра цифровой революции!
– Воистину, Катя, ты великолепный человек, но сегодня – в особенности, и ещё как-нибудь я признаюсь тебе в любви. Что для этого надо? Говори же скорей, скорей, не томи, а я записываю.
– Напиши заявление, – начала было Катя, но тут же осеклась, споткнувшись о какой-то логический софизм, и, уже попечальнев немного, продолжила: – и привези его на Воронянского...
Мои плечи безвольно опустились, кажется, я даже сгорбился и горько ухмыльнулся, но внутренний во мне писатель только ехидно потирал свои похотливые руки: чем не прекрасная история для очередного рассказа? Он всегда так делает: когда мне плохо, когда свет не мил, он, падла, радуется, а как заживёшь подобно человеку прямоходящему, не горбящемуся, во всяком случае, как спокоен ты и в уюте, так он стонет, аки собака, круглые сутки и скулит.
Но Катя тут же поправляется:
– Хотя, – говорит она, не совладав с совестью, ведь это не по-людски, чтобы автор без машины вырывался из самоизоляции во враждебный ему социум, – я, может, и сама у тебя заявление заберу... Как раз планировала быть в твоём районе...
Ну вот, вот, уже можно о чём-то разговаривать. И продолжать морально разлагаться...
– Только ты всё равно сильно не радуйся... – осекает Катя уже меня, решает добить меня ляпалиссиадой, и я уже не знаю, право, что и думать. – По законодательству РБ за каждый гонорар всё равно нужно расписываться в ведомости...
– ...на Воронянского... – заканчиваю я за неё чудовищную фразу, и между нами повисает тяжелое, безвыходное молчание двух загнанных в угол творцов.
Катя забрала моё заявление, она действительно была в тот день рядом. Катя великолепный человек. А законы наши, которым обзавидовался бы сам мсье Кафка, словно говорят тебе сначала мудрое «Memento mori», чтобы ты знал, что на земле этой ничто не вечно, а ты – тем более, потом ты слышишь в голове своей старую назидательную пословицу дедов «Помни корни свои...», то бишь не радуйся рано, ведь ты из нашей глубинки и никуда от этого дерьма не деться, и только в конце приходит тебе на ум слегка модифицированное, адаптированное под беларусские реалии изречение: «Не забывай, где ты живёшь, дурило...»