Немного о том, как культурно и умеренно продавали джин в Лондоне 18-го века:
«Нынешняя чернь жить не может без милого ее сердцу лекарства, настоянного на безделье, — женевы, безотказного противоядия от бережливости и умеренности, которое при многократном приеме притупляет боль трезвого рассуждения и как рукой снимает мучительные мысли о нехватке самого насущного. Торгуют им в толпе по таким случаям самые гнусные представители обоих полов, но чаще всего это люди опустившиеся, бездарно растратившие свои лучшие годы. Вот один старый неряха в полусгнившем парике — вжался в угол и каждому проходящему мимо предлагает тяпнуть. А вот другой, в обносках, затесался с корзиной позвякивающих бутылок туда, где толпа пореже, и дерет глотку, расхваливая товар. А вон там вдалеке виднеется макушка третьего — этот сунулся на самую стремнину и знай себе торгует, лавируя в беспорядочном потоке [речь идет о лодочнике на Темзе. — М. Ф.]. Еще чуть выше дряхлая старуха похрапывает над запасами утешительного пойла, которые в два счета распродаст забулдыгам ее хамка-дочь в солдатской шинели. Из членораздельных звуков с той стороны доносится только брань и сквернословие, пересыпанные проклятиями, — так общаются и меж собой, и с окружающими, ничуть не заботясь о том, чтобы сменить тон»
– Краткая история пьянства от каменного века до наших дней: Что, где, когда и по какому поводу. Марк Форсайт
«Нынешняя чернь жить не может без милого ее сердцу лекарства, настоянного на безделье, — женевы, безотказного противоядия от бережливости и умеренности, которое при многократном приеме притупляет боль трезвого рассуждения и как рукой снимает мучительные мысли о нехватке самого насущного. Торгуют им в толпе по таким случаям самые гнусные представители обоих полов, но чаще всего это люди опустившиеся, бездарно растратившие свои лучшие годы. Вот один старый неряха в полусгнившем парике — вжался в угол и каждому проходящему мимо предлагает тяпнуть. А вот другой, в обносках, затесался с корзиной позвякивающих бутылок туда, где толпа пореже, и дерет глотку, расхваливая товар. А вон там вдалеке виднеется макушка третьего — этот сунулся на самую стремнину и знай себе торгует, лавируя в беспорядочном потоке [речь идет о лодочнике на Темзе. — М. Ф.]. Еще чуть выше дряхлая старуха похрапывает над запасами утешительного пойла, которые в два счета распродаст забулдыгам ее хамка-дочь в солдатской шинели. Из членораздельных звуков с той стороны доносится только брань и сквернословие, пересыпанные проклятиями, — так общаются и меж собой, и с окружающими, ничуть не заботясь о том, чтобы сменить тон»
– Краткая история пьянства от каменного века до наших дней: Что, где, когда и по какому поводу. Марк Форсайт
Никогда не понимал, чего так завёлся главный герой «Дня Сурка», когда изо дня в день то же самое...
Никогда не понимал – а теперь вот, сука, понял.
Никогда не понимал – а теперь вот, сука, понял.
Вчера с трудом дочитал «Последние дни Венедикта Ерофеева». С трудом не потому, что говно, – говно я вообще не читаю (ладно, иногда читаю), а потому что со, так сказать, переживал писателю, который медленно, но верно, откидывал коньки от рака горла.
И ладно бы только рак, но и в личной жизни у него творилась полная, чтобы не выходить за рамки цензуры, скажем, неразбериха. Живёт с одной, той, которая живёт с ним то ли за деньги, то ли за кусочек славы, сам же с ней живёт то ли из-за московской прописки, то ли вообще непонятно зачем, в то время как журит и лелеет вторую, с которой, естественно, не живёт, но – любит без остатка, хоть и называет время от времени дрянью и потаскушкой. А она, вторая, именно такое впечатление и производит – то к нему, то от него, и так далее. В итоге получается классический любовный треугольник с налётом какой-то остервенелой обречённости.
Но больше всего в этой истории меня поразили не чересчур демократичные нравы восьмидесятых, не цирк, происходивший в жизни писателя, не нагоняющее депрессию течение его болезни – меня поразило другое. Кажется, в восемьдесят шестом Ерофееву прислал вызов главный онколог-хирург Сорбонны – его планировали лечить и оперировать там. Что сделала Советская власть: эти дикари засели изучать личное дело Ерофеева, пока через пару месяцев упорного бумагокопания не откопали то, что им было нужно.
Эврика! В трудовой книжке Ерофеева двадцатилетней давности значился перерыв в четыре (целых четыре!) месяца за шестьдесят третий год. Конечно, после такой находки, после обнаружения такого, извините, вопиющего, не поддающегося осмыслению факта речи о выезде писателя за границу, даже и для лечения, даже и с приглашением из Сорбонны, даже и с признанным на родине диагнозом, – речи об этом быть не могло. В ОВИРе ему отказали. «Умру, но этих скотов никогда не пойму», – сказал впоследствии Ерофеев весьма дальновидно, ибо действительно спустя три года в дичайших муках умер и так этих скотов и не понял.
Удивительно, но эта реалия скотского друг к другу отношения – на постсоветском пространстве вне времени. То есть Союз развалился, по странам прокатились девяностые и вот вроде бы мы, уже обновлённые, с опытом и улыбками вступили в новое тысячелетие... А хрен там! Как были скоты, так они, между прочим, и остались. И никуда они не перевелись. Может, их даже больше стало.
В общем подумать, прочитав такое, определённо есть о чём...
И ладно бы только рак, но и в личной жизни у него творилась полная, чтобы не выходить за рамки цензуры, скажем, неразбериха. Живёт с одной, той, которая живёт с ним то ли за деньги, то ли за кусочек славы, сам же с ней живёт то ли из-за московской прописки, то ли вообще непонятно зачем, в то время как журит и лелеет вторую, с которой, естественно, не живёт, но – любит без остатка, хоть и называет время от времени дрянью и потаскушкой. А она, вторая, именно такое впечатление и производит – то к нему, то от него, и так далее. В итоге получается классический любовный треугольник с налётом какой-то остервенелой обречённости.
Но больше всего в этой истории меня поразили не чересчур демократичные нравы восьмидесятых, не цирк, происходивший в жизни писателя, не нагоняющее депрессию течение его болезни – меня поразило другое. Кажется, в восемьдесят шестом Ерофееву прислал вызов главный онколог-хирург Сорбонны – его планировали лечить и оперировать там. Что сделала Советская власть: эти дикари засели изучать личное дело Ерофеева, пока через пару месяцев упорного бумагокопания не откопали то, что им было нужно.
Эврика! В трудовой книжке Ерофеева двадцатилетней давности значился перерыв в четыре (целых четыре!) месяца за шестьдесят третий год. Конечно, после такой находки, после обнаружения такого, извините, вопиющего, не поддающегося осмыслению факта речи о выезде писателя за границу, даже и для лечения, даже и с приглашением из Сорбонны, даже и с признанным на родине диагнозом, – речи об этом быть не могло. В ОВИРе ему отказали. «Умру, но этих скотов никогда не пойму», – сказал впоследствии Ерофеев весьма дальновидно, ибо действительно спустя три года в дичайших муках умер и так этих скотов и не понял.
Удивительно, но эта реалия скотского друг к другу отношения – на постсоветском пространстве вне времени. То есть Союз развалился, по странам прокатились девяностые и вот вроде бы мы, уже обновлённые, с опытом и улыбками вступили в новое тысячелетие... А хрен там! Как были скоты, так они, между прочим, и остались. И никуда они не перевелись. Может, их даже больше стало.
В общем подумать, прочитав такое, определённо есть о чём...
Прямо зачитался сегодня! Наконец хоть кто-то толково объяснил наличие у меня высокого интеллекта с самого раннего возраста:
«Дети с высоким коэффициентом интеллекта в полтора-два раза чаще своих менее интеллектуально развитых сверстников начинают впоследствии употреблять запрещённые препараты, что показало исследование почти 8 тысяч человек в 2011 году. Однако среди них нет веществ, которые традиционно относятся в медицине к наркотикам: более высокий уровень IQ в 5-летнем возрасте был связан с повышением частоты употребления каннабиса и кокаина у женщин, амфетамина, экстази, и сочетания нескольких психоактивных веществ — у мужчин. Умственный коэффициент, измеренный в 10-летнем возрасте, также положительно коррелирует с использованием данных препаратов. В то же время не было обнаружено связи употребления данных препаратов с психологическим стрессом в детстве и с социоэкономическими показателями (уровень образования, дохода, и социальный класс) в 30-летнем возрасте.»
«Дети с высоким коэффициентом интеллекта в полтора-два раза чаще своих менее интеллектуально развитых сверстников начинают впоследствии употреблять запрещённые препараты, что показало исследование почти 8 тысяч человек в 2011 году. Однако среди них нет веществ, которые традиционно относятся в медицине к наркотикам: более высокий уровень IQ в 5-летнем возрасте был связан с повышением частоты употребления каннабиса и кокаина у женщин, амфетамина, экстази, и сочетания нескольких психоактивных веществ — у мужчин. Умственный коэффициент, измеренный в 10-летнем возрасте, также положительно коррелирует с использованием данных препаратов. В то же время не было обнаружено связи употребления данных препаратов с психологическим стрессом в детстве и с социоэкономическими показателями (уровень образования, дохода, и социальный класс) в 30-летнем возрасте.»
Пять лет эмиграции я пробовал описать в книге – бесполезно: не хватает страниц и терпения. В небольшом разговоре во время телемоста «Беларусь – США» их тем более не ужать. Да и плевать! Ведь пройтись по вершкам, обозначив основные вехи, взлёты и падения, поведав чуть-чуть про бомжей, чуть-чуть про возвышенное, чуть-чуть про лицемерие и в конце концов про добро – это вполне себе, чёрт возьми, можно позволить.
В этом подкасте меня спрашивали, а я отвечал: как меня занесло в Америку, как Наутилус этому поспособствовал, кем я работал, сколько людей застрелили в мою смену, почему улетел из страны восходящего солнца навстречу загнивающему капитализму, сколько зарабатывал и было ли мне стыдно, купался в неге или же презрительно плевался, как в конце концов обуяла тяга к гречке и родным недовольным рожам и я взял билет обратно, откуда, собственно, теперь и пишу и т.д. и т.п.
Итак, вашему вниманию – моя американская пятилетка!
В этом подкасте меня спрашивали, а я отвечал: как меня занесло в Америку, как Наутилус этому поспособствовал, кем я работал, сколько людей застрелили в мою смену, почему улетел из страны восходящего солнца навстречу загнивающему капитализму, сколько зарабатывал и было ли мне стыдно, купался в неге или же презрительно плевался, как в конце концов обуяла тяга к гречке и родным недовольным рожам и я взял билет обратно, откуда, собственно, теперь и пишу и т.д. и т.п.
Итак, вашему вниманию – моя американская пятилетка!
Если книга мне нравится, тут же перестаю её читать: боюсь, как бы слишком быстро не закончилась.
Мир меняется на глазах. Недавно позвонила из редакции главред и печальным тоном обречённого человека объявила: «Журнал ставим на паузу. Люди теперь не верят в перемещения». Имея в виду, что туризму – кирдык с большой буквы, и авиакомпаниям – в частности. А журнал наш любимый, «OnAir», как раз в самолётах-то и рассекал над суетой и бреном.
Ну вот, подумал я, приехали, точнее, прилетели – и купил несколько акций авиакомпаний в глупой надежде когда-нибудь на них разбогатеть. Как кто-то писал в неопубликованном романе: «Если нет любви, так уж лучше пойло». К ситуации отношения никакого не имеет, зато звучит – поэтично.
Я хорошо помню тот день, когда послал запрос во вселенную, как и учили нас все попсовые мастера визуализаций, вроде автора «Секрета». Книгу эту я конечно не читал, я ещё не опустился до такого. Если и опущусь, то сначала прочту всю Донцову, потом – Маринину, затем детально изучу архивы КГБ за шестьдесят пятый год, когда ничего не происходило, и только потом возьмусь за «Секрет».
Я читал более разумные книги, в которых та же тема освещалась глубже и сознательней. Не «сядь, посиди, представь, получи», а нечто прикладное и негуманитарное. Словом, послал я куда-то туда лучик надежды и одновременно уверенности, что кто-нибудь меня услышит. А я хотел одного: где-нибудь публиковаться.
Согласен, желание иррациональное и не сулящее богатства. Но у меня в голове придурь – имею, что называется, право. Может, это такой каприз, а может, что-то ещё? С психотерапевтом я тему мании величия не поднимал, поэтому экспертное мнение на сей счёт не озвучу. Скажу лишь, что желание такое было, а мне, человеку с гедонистическим складом характера, просто необходимо было его удовлетворить.
Первый раз я купил газету со своей колонкой лет в пятнадцать или тринадцать – не помню. Я тогда куда-то пошёл и даже как-то умудрился открыть себе то ли счёт, то ли ещё что (это легально? это возможно?), куда можно было получать деньги. И раз в неделю, а может в две, приходила энная сумма, и я её на что-то тратил: пиво, жвачки, те же газеты.
Каждый раз по понедельникам я бежал, как угорелый, к ларьку, где требовал немедленно продать мне свежий номер «Компьютерных вестей», поскорее пропускал всю шелуху, долистывал до своей колонки и упивался самолюбованием, тонко намекая продавщице, что я юный журналист, и пусть она только попробует не продать мне в следующий раз «Балтику-9».
Туда я попал очень просто: в виду юной наивности я поступил нагло, а поэтому правильно, и отправил электронное письмо в редакцию газеты. Я написал со свойственной мне скромностью: «Я днями режусь во всевозможные игры и играл даже в те, которые ещё не выпустили. Никто лучше меня вам о них не напишет». Редактор был сражён наповал и поддался искушению: ответил, что ждёт от меня статьи немедленно. Так всё и произошло.
А потом мне стало скучно, тем более что в киоске мне «Балтику» продавать так и не стали, и я бросил газету, колонку и надежду на писательское будущее. Были более актуальные темы, например, Кристина из соседнего двора и её непредсказуемое поведение, а также эксперименты с недавно появившимся насвайем. С тех пор я нигде не публиковался, и вот, ближе к тридцати решил: пора. И теперь уже не с какими-то там статейками про непонятно что, а с моими мыслями, размышлениями, философией. С тем, что я испытал за последние столько-то лет.
Проблема заключалась в том, что заметки мои носят довольно разнородный и неоднозначный характер. Скомпоновать их под одной темой можно, разве что озаглавив их «Неясные заметки ищущего, ищущего, ищущего, да всё никак не находящего». С таким репертуаром, пожалуй, можно ни в какие издания и не соваться. По крайней мере – в традиционные, где каждый материал имеет прикладной характер, прям как те книги по визуализации, что я читал.
Я, например, писал: давайте буду вас обогащать своим умственным продуктом. Мне в ответ: на какую тему вы хотите писать? Я думаю: боже, какие узколобые несчастные люди...
Ну вот, подумал я, приехали, точнее, прилетели – и купил несколько акций авиакомпаний в глупой надежде когда-нибудь на них разбогатеть. Как кто-то писал в неопубликованном романе: «Если нет любви, так уж лучше пойло». К ситуации отношения никакого не имеет, зато звучит – поэтично.
Я хорошо помню тот день, когда послал запрос во вселенную, как и учили нас все попсовые мастера визуализаций, вроде автора «Секрета». Книгу эту я конечно не читал, я ещё не опустился до такого. Если и опущусь, то сначала прочту всю Донцову, потом – Маринину, затем детально изучу архивы КГБ за шестьдесят пятый год, когда ничего не происходило, и только потом возьмусь за «Секрет».
Я читал более разумные книги, в которых та же тема освещалась глубже и сознательней. Не «сядь, посиди, представь, получи», а нечто прикладное и негуманитарное. Словом, послал я куда-то туда лучик надежды и одновременно уверенности, что кто-нибудь меня услышит. А я хотел одного: где-нибудь публиковаться.
Согласен, желание иррациональное и не сулящее богатства. Но у меня в голове придурь – имею, что называется, право. Может, это такой каприз, а может, что-то ещё? С психотерапевтом я тему мании величия не поднимал, поэтому экспертное мнение на сей счёт не озвучу. Скажу лишь, что желание такое было, а мне, человеку с гедонистическим складом характера, просто необходимо было его удовлетворить.
Первый раз я купил газету со своей колонкой лет в пятнадцать или тринадцать – не помню. Я тогда куда-то пошёл и даже как-то умудрился открыть себе то ли счёт, то ли ещё что (это легально? это возможно?), куда можно было получать деньги. И раз в неделю, а может в две, приходила энная сумма, и я её на что-то тратил: пиво, жвачки, те же газеты.
Каждый раз по понедельникам я бежал, как угорелый, к ларьку, где требовал немедленно продать мне свежий номер «Компьютерных вестей», поскорее пропускал всю шелуху, долистывал до своей колонки и упивался самолюбованием, тонко намекая продавщице, что я юный журналист, и пусть она только попробует не продать мне в следующий раз «Балтику-9».
Туда я попал очень просто: в виду юной наивности я поступил нагло, а поэтому правильно, и отправил электронное письмо в редакцию газеты. Я написал со свойственной мне скромностью: «Я днями режусь во всевозможные игры и играл даже в те, которые ещё не выпустили. Никто лучше меня вам о них не напишет». Редактор был сражён наповал и поддался искушению: ответил, что ждёт от меня статьи немедленно. Так всё и произошло.
А потом мне стало скучно, тем более что в киоске мне «Балтику» продавать так и не стали, и я бросил газету, колонку и надежду на писательское будущее. Были более актуальные темы, например, Кристина из соседнего двора и её непредсказуемое поведение, а также эксперименты с недавно появившимся насвайем. С тех пор я нигде не публиковался, и вот, ближе к тридцати решил: пора. И теперь уже не с какими-то там статейками про непонятно что, а с моими мыслями, размышлениями, философией. С тем, что я испытал за последние столько-то лет.
Проблема заключалась в том, что заметки мои носят довольно разнородный и неоднозначный характер. Скомпоновать их под одной темой можно, разве что озаглавив их «Неясные заметки ищущего, ищущего, ищущего, да всё никак не находящего». С таким репертуаром, пожалуй, можно ни в какие издания и не соваться. По крайней мере – в традиционные, где каждый материал имеет прикладной характер, прям как те книги по визуализации, что я читал.
Я, например, писал: давайте буду вас обогащать своим умственным продуктом. Мне в ответ: на какую тему вы хотите писать? Я думаю: боже, какие узколобые несчастные люди...
Их интересует только что-то вроде «7 путей стать орнитологом», «5 лучших достопримечательностей Конго», «3 способа бросить пить», «Единственный вариант удовлетворить женщину» и т.д. Но я не могу – меня от этого тошнит, будто с похмелья.
Правда, один такой псевдоматериал я написал, и его даже опубликовали, но мне до сих пор делается от него некомфортно, и я всячески избегаю об этом вспоминать, как женщина – об изнасиловании в тёмном подъезде накануне Рождества.
По меньшей мере, меня просто не осмелится никто публиковать, говорил я себе. Это не ново. Гениев всегда пропускали в прессу и глянец с натяжкой. Потому что гении – как авиация – парят над бреном и суетой, и им все ваши мелкие житейские проблемки неинтересны. Их волнует высокое и непреходящее, например, почём нынче «Кадряночка» и выпускают ли ещё «Тёщин погребок»?
И в конце концов – а что если опозорюсь? Если после первой же публикации мне пришлют гонца с пустым конвертом отвержения и всеобщего презрения – пустым потому, что я даже буквы лишней от руки редакции недостоин? Одной такой перспективы достаточно, чтобы остаток дней без мук совести просидеть сложа руки и поплёвывая в потолок.
Но глупцам свойственно бесстрашие, поэтому я решился и публично заявил о своём намерении – хочу, мол, где-то публиковаться и куда-то писать. И тут же от главреда того самого журнала, что теперь «на паузе», прилетело предложение: а давай, чёрт возьми! Обожаю рисковых женщин, подумал я и засел за свою первую колонку.
С тех пор прошло полтора или два года, и это уже выработанный временем рефлекс – шестого числа каждого месяца в панике усаживать себя за стол в поиске интересной темы для колонки, потому что сдача материала – или сегодня, или уже вчера, и нужно как можно скорее что-то накропать. Удивительно, но оказалось, что в условиях контролируемого стресса я становлюсь невероятно продуктивным, а темы сами приходят ко мне одна за другой.
В журнал я писал обо всём – о том, как был выгоден мошенникам, как в подпитии ходил на концерты, как человек не дружит с логикой, а логика – с человеком, как предал своё имя на чужбине, но недолго думая реабилитировался, писал про ЖКХ и астрологов, писал про карму и что-то там ещё. В общем все мои действия в точности соответствовали авиажурналу – они были, что называется, в свободном полёте.
И вот теперь мне как-то немного странно смотреть на календарь и понимать, что в этом месяце не придётся агонизировать над пустым монитором. А ещё, может, и в следующем и так далее.
Но ничего, я время провожу с пользой. Пью воду и поплёвываю в потолок. Меня ни в чём не упрекнуть. И это когда-то пройдёт, понятное дело – я про пандемию и своё разноплюйство. Но пока ничего не прошло и умы народа на паузе – надо слушать себя и что-нибудь делать. Или не делать ничего, но осознанно – как я, например.
Правда, один такой псевдоматериал я написал, и его даже опубликовали, но мне до сих пор делается от него некомфортно, и я всячески избегаю об этом вспоминать, как женщина – об изнасиловании в тёмном подъезде накануне Рождества.
По меньшей мере, меня просто не осмелится никто публиковать, говорил я себе. Это не ново. Гениев всегда пропускали в прессу и глянец с натяжкой. Потому что гении – как авиация – парят над бреном и суетой, и им все ваши мелкие житейские проблемки неинтересны. Их волнует высокое и непреходящее, например, почём нынче «Кадряночка» и выпускают ли ещё «Тёщин погребок»?
И в конце концов – а что если опозорюсь? Если после первой же публикации мне пришлют гонца с пустым конвертом отвержения и всеобщего презрения – пустым потому, что я даже буквы лишней от руки редакции недостоин? Одной такой перспективы достаточно, чтобы остаток дней без мук совести просидеть сложа руки и поплёвывая в потолок.
Но глупцам свойственно бесстрашие, поэтому я решился и публично заявил о своём намерении – хочу, мол, где-то публиковаться и куда-то писать. И тут же от главреда того самого журнала, что теперь «на паузе», прилетело предложение: а давай, чёрт возьми! Обожаю рисковых женщин, подумал я и засел за свою первую колонку.
С тех пор прошло полтора или два года, и это уже выработанный временем рефлекс – шестого числа каждого месяца в панике усаживать себя за стол в поиске интересной темы для колонки, потому что сдача материала – или сегодня, или уже вчера, и нужно как можно скорее что-то накропать. Удивительно, но оказалось, что в условиях контролируемого стресса я становлюсь невероятно продуктивным, а темы сами приходят ко мне одна за другой.
В журнал я писал обо всём – о том, как был выгоден мошенникам, как в подпитии ходил на концерты, как человек не дружит с логикой, а логика – с человеком, как предал своё имя на чужбине, но недолго думая реабилитировался, писал про ЖКХ и астрологов, писал про карму и что-то там ещё. В общем все мои действия в точности соответствовали авиажурналу – они были, что называется, в свободном полёте.
И вот теперь мне как-то немного странно смотреть на календарь и понимать, что в этом месяце не придётся агонизировать над пустым монитором. А ещё, может, и в следующем и так далее.
Но ничего, я время провожу с пользой. Пью воду и поплёвываю в потолок. Меня ни в чём не упрекнуть. И это когда-то пройдёт, понятное дело – я про пандемию и своё разноплюйство. Но пока ничего не прошло и умы народа на паузе – надо слушать себя и что-нибудь делать. Или не делать ничего, но осознанно – как я, например.
Мне совершенно не трудно простить человека. Надо только заранее ему отомстить...
Новостью теперь становятся события следующих категорий:
фейсбук ввёл новый смайлик; соседка три раза постучала в стену коротко и два – длинно (что она имела в виду? морзянка?); кто-то сверху уже третий час сушит себе волосы; на балкон залетела муха и не может вылететь; мини-туя пожелтела с северной стороны; от сквозняка скрипнула ванная дверь; окончательно сгнила морковка...
И это ещё далеко не весь список, а вернее, только его начало. Ну а с другой стороны, не так уж плохо. Начинаешь отличать чириканье воробьёв от щебета ласточек и карканья воронья. Можешь с закрытыми глазами, а в более продвинутом варианте и с закрытыми ушами, отличить скрип ванной двери от двери туалетной, а той от кухонной и так далее. Тщательно изучаешь задом мягкость тахты, самосона или дивана. Наконец, учишься отличать стакан от чашки, чашку от бокала, кресло от стула и в конце концов диван от тахты, я уже молчу про самосон.
А спустя месяц безделье вконец добивает тебя, и ты вынужденно берёшься за классику русской литературы, закономерно замечая в себе и всех нынче окарантиненных прообраз Обломова, и ухмыляешься – то ли горько, то ли с чувством неуловимой гордости за что-то, пока не понятно за что. Затем идёт тяжёлая артиллерия – ты садишься за пыльное пианино и – о, ужас! – спустя пару дней уже знаешь, где находится ля на нотном стане и что вот это вот не зэковское обозначение тюряги, а банальнейший диез.
Но дзен – дзен наступает чуть позже. Ты в конце концов бросаешь все занятия, забиваешь болт на чаек, ласточек и соседей, и погружаешься в длительное молчаливое самосозерцание, время от времени, то есть два-три раза в неделю, вставая с дивана, чтобы полить растения, с которыми заодно перебрасываешься парой-тройкой необязывающих реплик о том о сём, и снова принимаешь позу будды. Мирские заботы тебя больше не волнуют, из связи с внешним миром только одинокий телефон, а в голове блаженная пустота, которой там не было с самого дня твоего рождения.
фейсбук ввёл новый смайлик; соседка три раза постучала в стену коротко и два – длинно (что она имела в виду? морзянка?); кто-то сверху уже третий час сушит себе волосы; на балкон залетела муха и не может вылететь; мини-туя пожелтела с северной стороны; от сквозняка скрипнула ванная дверь; окончательно сгнила морковка...
И это ещё далеко не весь список, а вернее, только его начало. Ну а с другой стороны, не так уж плохо. Начинаешь отличать чириканье воробьёв от щебета ласточек и карканья воронья. Можешь с закрытыми глазами, а в более продвинутом варианте и с закрытыми ушами, отличить скрип ванной двери от двери туалетной, а той от кухонной и так далее. Тщательно изучаешь задом мягкость тахты, самосона или дивана. Наконец, учишься отличать стакан от чашки, чашку от бокала, кресло от стула и в конце концов диван от тахты, я уже молчу про самосон.
А спустя месяц безделье вконец добивает тебя, и ты вынужденно берёшься за классику русской литературы, закономерно замечая в себе и всех нынче окарантиненных прообраз Обломова, и ухмыляешься – то ли горько, то ли с чувством неуловимой гордости за что-то, пока не понятно за что. Затем идёт тяжёлая артиллерия – ты садишься за пыльное пианино и – о, ужас! – спустя пару дней уже знаешь, где находится ля на нотном стане и что вот это вот не зэковское обозначение тюряги, а банальнейший диез.
Но дзен – дзен наступает чуть позже. Ты в конце концов бросаешь все занятия, забиваешь болт на чаек, ласточек и соседей, и погружаешься в длительное молчаливое самосозерцание, время от времени, то есть два-три раза в неделю, вставая с дивана, чтобы полить растения, с которыми заодно перебрасываешься парой-тройкой необязывающих реплик о том о сём, и снова принимаешь позу будды. Мирские заботы тебя больше не волнуют, из связи с внешним миром только одинокий телефон, а в голове блаженная пустота, которой там не было с самого дня твоего рождения.
Впереди кто-то стоял раком. Меня, конечно, это не могло не заинтересовать. Я подъехал поближе и остановился. Мужик, согнувшись, копался в траве, что-то собирая.
Странно, подумал я и оглянулся. Просёлочная дорога буграми уходила вдоль берёз и железнодорожных путей к горизонту, и после копающегося мужика это – самое примечательное, что было в окружающем пейзаже.
И вообще, здесь я бываю не так часто – раз, может, в месяц, – чтобы становится свидетелем раскорячившихся в траве одиноких людей. С виду – не бомж, не идиот, не заключённый. Может, из соседней деревни, подумал я, пытаясь взглядом найти деревню. Деревни не было. Были берёзы и железнодорожное полотно.
Мне сюда добраться было несложно – час езды за кольцевой на велосипеде, и я тут как тут. А вот мужик этот – кто знает, как он здесь оказался.
С другой стороны, сегодня воскресенье, а вчера был парад, то есть девятое мая. Значит, может, уже как неделю в запое и каждый день всё дальше на своих двоих отдаляется от столицы – в поисках предназначения и смысла. Но и на алкаша ведь не похож: морда бритая, только волосы нечёсаные, а так вроде и не алкаш.
Я было подумал, что он мог обронить свой золотой кулон или нёс кольцо с изумрудом какой-нибудь шалаве – всё может быть, да, но не это же. Я отбросил глупые идеи и догадки в сторону и вместо этого решил съязвить:
– Грибы? – спросил я, хохотнув, со своим велосипедом тая в майской жаре безлюдного пригорода.
Мужик медленно разогнулся, посмотрел на меня, потом на берёзы и – снова на меня.
– Да нет... Форель... – ответил он, хохотнув чуть больше.
Я рассеянно уселся на велосипед и исчез где-то в полуденном мареве, мысленно агонизируя: что, чёрт возьми, это было, свидетелем чего я сейчас стал и как удалось этому крестьянину так в два счёта меня уделать?..
Странно, подумал я и оглянулся. Просёлочная дорога буграми уходила вдоль берёз и железнодорожных путей к горизонту, и после копающегося мужика это – самое примечательное, что было в окружающем пейзаже.
И вообще, здесь я бываю не так часто – раз, может, в месяц, – чтобы становится свидетелем раскорячившихся в траве одиноких людей. С виду – не бомж, не идиот, не заключённый. Может, из соседней деревни, подумал я, пытаясь взглядом найти деревню. Деревни не было. Были берёзы и железнодорожное полотно.
Мне сюда добраться было несложно – час езды за кольцевой на велосипеде, и я тут как тут. А вот мужик этот – кто знает, как он здесь оказался.
С другой стороны, сегодня воскресенье, а вчера был парад, то есть девятое мая. Значит, может, уже как неделю в запое и каждый день всё дальше на своих двоих отдаляется от столицы – в поисках предназначения и смысла. Но и на алкаша ведь не похож: морда бритая, только волосы нечёсаные, а так вроде и не алкаш.
Я было подумал, что он мог обронить свой золотой кулон или нёс кольцо с изумрудом какой-нибудь шалаве – всё может быть, да, но не это же. Я отбросил глупые идеи и догадки в сторону и вместо этого решил съязвить:
– Грибы? – спросил я, хохотнув, со своим велосипедом тая в майской жаре безлюдного пригорода.
Мужик медленно разогнулся, посмотрел на меня, потом на берёзы и – снова на меня.
– Да нет... Форель... – ответил он, хохотнув чуть больше.
Я рассеянно уселся на велосипед и исчез где-то в полуденном мареве, мысленно агонизируя: что, чёрт возьми, это было, свидетелем чего я сейчас стал и как удалось этому крестьянину так в два счёта меня уделать?..
Красиво, чёрт возьми, сказано! Как вот, действительно, пройти «через барина», когда вокруг такое творится:
«До "Ницшеанской свободы" можно дойти, только "пройдя через барина". А как же я "пройду через барина", когда мне долгов не платят, по лестнице говорят гадости, и даже на улице кто-то заехал в рыло, т. е. попал мне в лицо, и, когда я хотел позвать городового, спьяна закричал:
- Презренный, ты не знаешь новой морали, по которой давать ближнему в ухо не только не порочно, но даже добродетельно.
Я понимаю, что это так, если я даю. Но когда мне дают?..»
В. Розанов, «Опавшие листья»
«До "Ницшеанской свободы" можно дойти, только "пройдя через барина". А как же я "пройду через барина", когда мне долгов не платят, по лестнице говорят гадости, и даже на улице кто-то заехал в рыло, т. е. попал мне в лицо, и, когда я хотел позвать городового, спьяна закричал:
- Презренный, ты не знаешь новой морали, по которой давать ближнему в ухо не только не порочно, но даже добродетельно.
Я понимаю, что это так, если я даю. Но когда мне дают?..»
В. Розанов, «Опавшие листья»
Я всё думал: ну вот коронавирус, пандемия, все дела; границы позакрывали, самолёты не взлетают, нефть уже задаром отдают – люди, если в это время оказались на чужбине, наверное, в панике, считают до десяти и обратно, пытаются взять себя в руки, но срываются и рвут на себе волосы, а иногда и на ком-нибудь ещё.
А потом наткнулся на Олесю. Она в своём канале каким-то подозрительно умиротворяющим тоном писала:
«...Я застряла с семьей в Индии и вполне этим довольна. Я здесь с дочкой и с моим мужиком. Мы прилетели сюда в феврале на два месяца, но наш вылет отменили, а мы решили задержаться здесь на какое-то время.
Я работаю удаленно. Чтобы этому научиться, мне понадобились два года и куча тестирований. Сейчас я пишу на заказ статьи на английском про арбитраж трафика и заработок в сети.
Я ужасно люблю читать, поэтому веду канал «Читать и читать», где могу рассказывать о прочитанном и сохранять те куски текстов, которые хочу запомнить.
Так сложилось, что на канале ещё и мои дневниковые записи. Отсутствие обратной связи в телеге развязывает мне язык и позволяет делиться тем, про что не могу писать в других соцсетях».
Я вообще нечасто читаю чужие каналы, нет времени, но тут, грех таить, как-то даже и подзачитался. Посмотрите сами, вот тут: «Читать и читать».
А потом наткнулся на Олесю. Она в своём канале каким-то подозрительно умиротворяющим тоном писала:
«...Я застряла с семьей в Индии и вполне этим довольна. Я здесь с дочкой и с моим мужиком. Мы прилетели сюда в феврале на два месяца, но наш вылет отменили, а мы решили задержаться здесь на какое-то время.
Я работаю удаленно. Чтобы этому научиться, мне понадобились два года и куча тестирований. Сейчас я пишу на заказ статьи на английском про арбитраж трафика и заработок в сети.
Я ужасно люблю читать, поэтому веду канал «Читать и читать», где могу рассказывать о прочитанном и сохранять те куски текстов, которые хочу запомнить.
Так сложилось, что на канале ещё и мои дневниковые записи. Отсутствие обратной связи в телеге развязывает мне язык и позволяет делиться тем, про что не могу писать в других соцсетях».
Я вообще нечасто читаю чужие каналы, нет времени, но тут, грех таить, как-то даже и подзачитался. Посмотрите сами, вот тут: «Читать и читать».
Я жаворонок и добивался этого два года – потом, кровью и волей. Потому что до этого был закоренелой совой, полностью посвятившей свою плоть и душу тёмной стороне Земли.
По ночам отлично писалось, и я бы продолжил в этом же духе, если бы не одно но: по ночам ещё и хорошо выпивалось. И если письмо выпивке совершенно не мешало, то в обратную сторону не работало: выпивка письма не признавала в принципе.
Вернее, так: выпив, я с удивлением для себя обнаруживал, какие же Шекспир с Прустом бездари, что так ужасно писали. И в то же время не меньшим откровением оказывалось то, что мои строки без сомнения были настолько хороши и восхитительны, что я поражался, как у моих дверей до сих пор нет очереди из издателей.
Около трёх-четырёх ночи я порядочно уставал и, не раздеваясь, валился на кровать. Утром, несмотря на похмелье, настрой был боевой. Я с удовольствием вспоминал своё недавнее вдохновение, как строчка писалась за строчкой, как кто-то свыше надиктовывало мне шедевры, а я, раб божий, записывал. Наверное, гении так и живут, думал я. Слушают и пишут, пишут и слушают.
А потом я решал прочитать написанное, чтобы ещё раз собой изумиться, и с первых же строк настроение моё начинало портиться. Вот это вот – моих рук дело? Это что, я написал? Я доходил где-то до середины, а потом выбрасывал написанное в угол, так и не дочитав, – становилось тошно, то ли от выпитого, то ли скорее всего от написанного, теперь уже не разберёшь.
Короче, пришлось переквалифицироваться. Я долго боролся и преодолевал, преодолевал и боролся, пока однажды не понял: быть одновременным обладателем совы и жаворонка не выйдет. Я дал сове поджопник и мягко выпустил её в окно во время очередного суперлуния, чтобы, раздевшись, завалиться спать пораньше.
Схема сработала. Я начал вставать рано и узнал, что по утрам солнце восходит над горизонтом, а не появляется в зените сразу после ночи. Я был горд, и теперь, когда бы ни прочитал написанное, больше не тошнило. Нет, ну тошнило и довольно часто, но это уже была другая тошнота – осознанная. Такая тошнота, которую можно вытерпеть и преодолеть.
Я рано ложился, рано вставал, хоть и заняло у меня это некоторое время. Но я не переставал удивляться алкашам, и вот почему. Каждый раз, когда я укладывался спать, эти синяки беспробудно горланили у меня под окнами. Это бы ещё ничего, но они всё ещё так же горланили, может, чуть менее надрывно и теперь уже с налётом некоторой печали, когда я просыпался. «То есть как?» – спрашивал я себя. Ведь нельзя же одновременно и сову, и жаворонка...
А потом вспоминал: да нет, можно, Павлик, можно. Сам-то ты точно так же существовал, в тех же координатах. С вечера до утра и с утра до вечера – и так неделями, пока не уставал от суеты и не уединялся на пару дней в уборной. Очень неплохой режим, надо сказать, только вот – слегка утомительный и совсем не продуктивный.
У меня многое изменилось: по меньшей мере, теперь я пишу по утрам, а вот у алкашей – не изменилось ничего. И, думаю, вряд ли что-то изменится. Неровный круг солнца на восходе они остаток жизни будут видеть сквозь туман похмелья, оперевшись о фонарный столб, а я продолжу молча сочинять свои шедевры.
По ночам отлично писалось, и я бы продолжил в этом же духе, если бы не одно но: по ночам ещё и хорошо выпивалось. И если письмо выпивке совершенно не мешало, то в обратную сторону не работало: выпивка письма не признавала в принципе.
Вернее, так: выпив, я с удивлением для себя обнаруживал, какие же Шекспир с Прустом бездари, что так ужасно писали. И в то же время не меньшим откровением оказывалось то, что мои строки без сомнения были настолько хороши и восхитительны, что я поражался, как у моих дверей до сих пор нет очереди из издателей.
Около трёх-четырёх ночи я порядочно уставал и, не раздеваясь, валился на кровать. Утром, несмотря на похмелье, настрой был боевой. Я с удовольствием вспоминал своё недавнее вдохновение, как строчка писалась за строчкой, как кто-то свыше надиктовывало мне шедевры, а я, раб божий, записывал. Наверное, гении так и живут, думал я. Слушают и пишут, пишут и слушают.
А потом я решал прочитать написанное, чтобы ещё раз собой изумиться, и с первых же строк настроение моё начинало портиться. Вот это вот – моих рук дело? Это что, я написал? Я доходил где-то до середины, а потом выбрасывал написанное в угол, так и не дочитав, – становилось тошно, то ли от выпитого, то ли скорее всего от написанного, теперь уже не разберёшь.
Короче, пришлось переквалифицироваться. Я долго боролся и преодолевал, преодолевал и боролся, пока однажды не понял: быть одновременным обладателем совы и жаворонка не выйдет. Я дал сове поджопник и мягко выпустил её в окно во время очередного суперлуния, чтобы, раздевшись, завалиться спать пораньше.
Схема сработала. Я начал вставать рано и узнал, что по утрам солнце восходит над горизонтом, а не появляется в зените сразу после ночи. Я был горд, и теперь, когда бы ни прочитал написанное, больше не тошнило. Нет, ну тошнило и довольно часто, но это уже была другая тошнота – осознанная. Такая тошнота, которую можно вытерпеть и преодолеть.
Я рано ложился, рано вставал, хоть и заняло у меня это некоторое время. Но я не переставал удивляться алкашам, и вот почему. Каждый раз, когда я укладывался спать, эти синяки беспробудно горланили у меня под окнами. Это бы ещё ничего, но они всё ещё так же горланили, может, чуть менее надрывно и теперь уже с налётом некоторой печали, когда я просыпался. «То есть как?» – спрашивал я себя. Ведь нельзя же одновременно и сову, и жаворонка...
А потом вспоминал: да нет, можно, Павлик, можно. Сам-то ты точно так же существовал, в тех же координатах. С вечера до утра и с утра до вечера – и так неделями, пока не уставал от суеты и не уединялся на пару дней в уборной. Очень неплохой режим, надо сказать, только вот – слегка утомительный и совсем не продуктивный.
У меня многое изменилось: по меньшей мере, теперь я пишу по утрам, а вот у алкашей – не изменилось ничего. И, думаю, вряд ли что-то изменится. Неровный круг солнца на восходе они остаток жизни будут видеть сквозь туман похмелья, оперевшись о фонарный столб, а я продолжу молча сочинять свои шедевры.
«Помню первый день моей службы, которую я должен был начать в какой-то сонной транспортной конторе по перевозке кладей.
Я забрался туда чуть ли не в восемь часов утра и застал только одного человека в жилете без пиджака, очень приветливого и скромного.
«Это, наверное, и есть главный агент», – подумал я.
– Здравствуйте! – сказал я, крепко пожимая ему руку. – Как делишки?
– Ничего себе. Садитесь, поболтаем!
Мы дружески закурили папиросы, и я завел дипломатичный разговор о своей будущей карьере, рассказав о себе всю подноготную.
Неожиданно сзади нас раздался резкий голос:
– Ты что же, болван, до сих пор даже пыли не стер?!
Тот, в ком я подозревал главного агента, с криком испуга вскочил и схватился за пыльную тряпку. Начальнический голос вновь пришедшего молодого человека убедил меня, что я имею дело с самим главным агентом.
– Здравствуйте, – сказал я – Как живете-можете? (Общительность и светскость по Сереже Зельцеру.)
– Ничего, – сказал молодой господин. – Вы наш новый служащий? Ого! Очень рад!
Мы дружески разговорились и даже не заметили, как в контору вошел человек средних лет, схвативший молодого господина за плечо и резко крикнувший во все горло:
– Так-то вы, дьявольский дармоед, заготовляете реестра? Выгоню я вас, если будете лодырничать!
Господин, принятый мною за главного агента, побледнел, опустил печально голову и побрел за свой стол. А главный агент опустился в кресло, откинулся на спинку и стал преважно расспрашивать меня о моих талантах и способностях.
«Дурак я, – думал я про себя. – Как я мог не разобрать раньше, что за птицы мои предыдущие собеседники. Вот этот начальник – так начальник! Сразу уж видно!»
В это время в передней послышалась возня.
– Посмотрите, кто там? – попросил меня главный агент.
Я выглянул в переднюю и успокоительно сообщил:
– Какой-то плюгавый старичишка стягивает пальто.
Плюгавый старичишка вошел и закричал:
– Десятый час, a никто из вас ни черта не делает!! Будет ли когда-нибудь этому конец?!
Предыдущий важный начальник подскочил в кресле как мяч, a молодой господин, названный им до того «лодырем», предупредительно сообщил мне на ухо:
– Главный агент притащился.
Так я начал свою службу.»
А. Аверченко, «Автобиография»
Я забрался туда чуть ли не в восемь часов утра и застал только одного человека в жилете без пиджака, очень приветливого и скромного.
«Это, наверное, и есть главный агент», – подумал я.
– Здравствуйте! – сказал я, крепко пожимая ему руку. – Как делишки?
– Ничего себе. Садитесь, поболтаем!
Мы дружески закурили папиросы, и я завел дипломатичный разговор о своей будущей карьере, рассказав о себе всю подноготную.
Неожиданно сзади нас раздался резкий голос:
– Ты что же, болван, до сих пор даже пыли не стер?!
Тот, в ком я подозревал главного агента, с криком испуга вскочил и схватился за пыльную тряпку. Начальнический голос вновь пришедшего молодого человека убедил меня, что я имею дело с самим главным агентом.
– Здравствуйте, – сказал я – Как живете-можете? (Общительность и светскость по Сереже Зельцеру.)
– Ничего, – сказал молодой господин. – Вы наш новый служащий? Ого! Очень рад!
Мы дружески разговорились и даже не заметили, как в контору вошел человек средних лет, схвативший молодого господина за плечо и резко крикнувший во все горло:
– Так-то вы, дьявольский дармоед, заготовляете реестра? Выгоню я вас, если будете лодырничать!
Господин, принятый мною за главного агента, побледнел, опустил печально голову и побрел за свой стол. А главный агент опустился в кресло, откинулся на спинку и стал преважно расспрашивать меня о моих талантах и способностях.
«Дурак я, – думал я про себя. – Как я мог не разобрать раньше, что за птицы мои предыдущие собеседники. Вот этот начальник – так начальник! Сразу уж видно!»
В это время в передней послышалась возня.
– Посмотрите, кто там? – попросил меня главный агент.
Я выглянул в переднюю и успокоительно сообщил:
– Какой-то плюгавый старичишка стягивает пальто.
Плюгавый старичишка вошел и закричал:
– Десятый час, a никто из вас ни черта не делает!! Будет ли когда-нибудь этому конец?!
Предыдущий важный начальник подскочил в кресле как мяч, a молодой господин, названный им до того «лодырем», предупредительно сообщил мне на ухо:
– Главный агент притащился.
Так я начал свою службу.»
А. Аверченко, «Автобиография»
Уже прилетели ласточки. Я об этом догадался по характерному помёту на бетонном полу.
В нашем дворе гнездо, наверное, только у меня на балконе. Широким жестом я демократично позволил им там поселиться. Или по крайней мере хотел бы, чтобы так было. На самом деле они без спроса оккупировали этот северо-восточный угол, когда я пребывал в эмиграции. То есть я вернулся, такой барин, обратно, в поместье, а они уже там сидят и пищат, а брат показывает: «Вот, – говорит, – смотри: это гнездо, это, – показывает вниз на пол открытого балкона, – их говно, и сюда же частенько выпадают их птенцы. Я не раз обнаруживал там их скелеты».
Не знаю, пугал он меня или нет, но по крайней мере говно на балконном полу возобновилось с прежним размахом, это совершенно точно. Я предусмотрительно расстелил там пакет из Евроопта, а потом ещё один и ещё, придавив их четырьмя камнями, сворованными в саду под подъездом. И что вы думаете? Прошла уже неделя с их возвращения, пакет чист и стерилен, а вот все четыре камня – ...
В нашем дворе гнездо, наверное, только у меня на балконе. Широким жестом я демократично позволил им там поселиться. Или по крайней мере хотел бы, чтобы так было. На самом деле они без спроса оккупировали этот северо-восточный угол, когда я пребывал в эмиграции. То есть я вернулся, такой барин, обратно, в поместье, а они уже там сидят и пищат, а брат показывает: «Вот, – говорит, – смотри: это гнездо, это, – показывает вниз на пол открытого балкона, – их говно, и сюда же частенько выпадают их птенцы. Я не раз обнаруживал там их скелеты».
Не знаю, пугал он меня или нет, но по крайней мере говно на балконном полу возобновилось с прежним размахом, это совершенно точно. Я предусмотрительно расстелил там пакет из Евроопта, а потом ещё один и ещё, придавив их четырьмя камнями, сворованными в саду под подъездом. И что вы думаете? Прошла уже неделя с их возвращения, пакет чист и стерилен, а вот все четыре камня – ...
Всё старое, винтажное и ретровское объявляю бесценным достоянием культуры, потому что только взглянув на эти опусы, можно если не понять, то хотя бы приблизиться к пониманию всей глубины человеческой мысли.