в полночь проводила костика в сальвадор и никарагуа на работу (такая теперь работа, очень удаленная, ну хоть не шаман в портупее или что там теперь поет на главных сценах)
через час завыли собаки, небо стало белым, грохнуло - и три часа грохотало, сверкало, выло, заливало. в квартире балкон - он же кухня, огромные окна, - закрыть их у меня не получилось, спасибо прорабу артурчику, про него и ремонт отдельный плач, ливень шел горизонтально ровно в кухню.
полночи я металась с тряпками и полотенцами, электричество вырубилось, нашла фонарик, вода была везде, молнии тоже.
я трус, раньше от гроз пряталась в измайловской кладовке, однажды меня там заперла упавшая гладильная доска, три часа наедине с припасами и молью (мольями?)
- не знала, что вы здесь живете.
- так и мы вас в кладовку не звали, у нас тут свое, едим.
ели, кстати, икеевский коврик, купленный про запас и забытый, съели, молодцы.
в пять утра отгрохотало и ушло за гору, упала. в шесть петухи, индюшки, собаки, камнерезка под окнами (а вы правда купили квартиру с камнерезкой под окнами, вы вообще в себе? - нет, но спасибо, что напомнили)
в семь позвонил костик из франкфурта - его команду в стамбуле не пустили на транзитный рейс люфтганзы. и, кажется, не пустят. но костик почему-то все равно уже летит один и без всего в сальвадор. ладно, костик любит летать.
я не люблю следить по флайтрадару за самолетом и держать его над океаном восемь часов, заговаривая до оскомины - лети, лети, лепесток.
у данечки завтра заканчивается студенческий эстонский внж. финский рабочий внж неизвестно когда дадут, и дадут ли теперь вообще. при этом данечка переехал из тартуской каморки над лестницей в тартускую квартиру с ванной и троллит меня резиновой уточкой и икеевскими простынями.
и все мы немножко рыдаем (не немножко)
не вживаюсь в новую жизнь, не въеживаюсь, не узнаю себя в зеркале - три недели смотрелась только в общелифтовое, другого не было, лучше бы и не было, кто это, уберите, дайте прошлый слайд, - при этом море, инжир, жара, жарили драники с новыми знакомыми на веранде в небо, как будто все норм (на веранде в небо только и разговоров что про войну)
завтра прилетают друзья, и надо бы пойти купить подушку, полотенца, еду, вымыть ремонт, окна, что-то все, зажить как-то, а я вот такое, в натуральную величину, без шерсти и зубов, но немножко в движении, не будем спрашивать, куда, пожалуйста.
через час завыли собаки, небо стало белым, грохнуло - и три часа грохотало, сверкало, выло, заливало. в квартире балкон - он же кухня, огромные окна, - закрыть их у меня не получилось, спасибо прорабу артурчику, про него и ремонт отдельный плач, ливень шел горизонтально ровно в кухню.
полночи я металась с тряпками и полотенцами, электричество вырубилось, нашла фонарик, вода была везде, молнии тоже.
я трус, раньше от гроз пряталась в измайловской кладовке, однажды меня там заперла упавшая гладильная доска, три часа наедине с припасами и молью (мольями?)
- не знала, что вы здесь живете.
- так и мы вас в кладовку не звали, у нас тут свое, едим.
ели, кстати, икеевский коврик, купленный про запас и забытый, съели, молодцы.
в пять утра отгрохотало и ушло за гору, упала. в шесть петухи, индюшки, собаки, камнерезка под окнами (а вы правда купили квартиру с камнерезкой под окнами, вы вообще в себе? - нет, но спасибо, что напомнили)
в семь позвонил костик из франкфурта - его команду в стамбуле не пустили на транзитный рейс люфтганзы. и, кажется, не пустят. но костик почему-то все равно уже летит один и без всего в сальвадор. ладно, костик любит летать.
я не люблю следить по флайтрадару за самолетом и держать его над океаном восемь часов, заговаривая до оскомины - лети, лети, лепесток.
у данечки завтра заканчивается студенческий эстонский внж. финский рабочий внж неизвестно когда дадут, и дадут ли теперь вообще. при этом данечка переехал из тартуской каморки над лестницей в тартускую квартиру с ванной и троллит меня резиновой уточкой и икеевскими простынями.
и все мы немножко рыдаем (не немножко)
не вживаюсь в новую жизнь, не въеживаюсь, не узнаю себя в зеркале - три недели смотрелась только в общелифтовое, другого не было, лучше бы и не было, кто это, уберите, дайте прошлый слайд, - при этом море, инжир, жара, жарили драники с новыми знакомыми на веранде в небо, как будто все норм (на веранде в небо только и разговоров что про войну)
завтра прилетают друзья, и надо бы пойти купить подушку, полотенца, еду, вымыть ремонт, окна, что-то все, зажить как-то, а я вот такое, в натуральную величину, без шерсти и зубов, но немножко в движении, не будем спрашивать, куда, пожалуйста.
нет, не надоедает каждое утро идти на уй фтохт, воду холодную, четыре километра мимо уже знакомых собак - одна живет за забором, и прыгает там, как мячик, чтобы обругать нас, а если вдруг не прыгает, мы свистим, и тут же над калиткой взлетают собачьи уши и лай, вторая живет возле мусорной канавы и страшно стесняется, даже косточки берет, только когда отходим. третьи парой ругаются с каменной стены, и мы каждый раз синхронно пытаемся переводить на двуногий, и каждый раз смешно, четвертая большая лежит возле рыбаков, ей все лень. мимо дедушек с домино, дедушек с шахматами, дедушек с книжками, мимо вчера продавали инжир, а сегодня оливковое масло, мимо рыбаков, чаек, сосен, эвкалиптов, пальм, пляжей - турист ушел, яхты ушли, зонтиков все меньше, скоро останутся только песок и море, и это будет осень.
вчера утром в пересадочном стамбуле у мамы было такое странное лицо - я решила, она просто устала.
когда приземлились в бен гурионе и все включили телефоны, из телефонов зазвенели предупреждения о ракетных ударах.
потом мама сказала, что прочитала новости перед посадкой, и они с костиком и маминым мужем решили ничего мне не говорить. и что весь самолет только об этом и говорил, а мама радовалась, что я не знаю иврит и не понимаю.
потом я тоже прочитала новости.
невыносимо больно за всех.
когда приземлились в бен гурионе и все включили телефоны, из телефонов зазвенели предупреждения о ракетных ударах.
потом мама сказала, что прочитала новости перед посадкой, и они с костиком и маминым мужем решили ничего мне не говорить. и что весь самолет только об этом и говорил, а мама радовалась, что я не знаю иврит и не понимаю.
потом я тоже прочитала новости.
невыносимо больно за всех.
- а что ты немоствуешь? - говорила в детстве бабушка.
это когда у тебя внутри была гора до неба слов, плачей, криков про простое - не хочу это, зачем то, почему так, - но ты не знал, как их сказать, не было еще в твоем мире таких слов.
теперь слова есть, но давишься ими.
в нетании тихо уже тридцать дней.
тихо на улицах, на рынке, на променаде, у соседей, на море тихо совсем, нет, там вертолеты, истребители, дроны и волны.
в кафе на нитце не смеются французские бабушки в сложных шляпках, английские дедушки не кричат собаке бусе «hello, queen's dog», на променаде сухие листья, ветер и котики.
- мы тут как в божьем кармане, - говорит соседка, - ни одной тревоги.
- спи в ночнушке, - говорит мама, - на всякий случай, вдруг придется бежать к лифту.
- да я и в одеяле побегу, - говорю я маме.
- а вот бабушка ханна из квартиры напротив, - говорит мама, - по тревоге вышла в кружевном пеньюаре, ты знаешь что такое пеньюар?
в нетании очень тихо. в тель-авиве тоже тихо. никогда за двадцать лет не видела - не слышала его, - таким тихим и пустым.
улыбаются только детям и собакам - как хочется написать, что дети и собаки не знают про войну.
чтобы хоть кто-то не знал и смеялся, дышал, бегал, лаял, жил обыкновенную привычную жизнь, чтобы на минуту можно было забыть про украденных, убитых, умученных детей, людей, мальчиков, девочек, мужчин, женщин, мам и пап, бабушек, дедушек, всех.
потом видишь в икее пару, стоят над детской кроватью, обнявшись, у нее автомат, у него плюшевая акула, у нашего деточки такая же, они живые, даже акула, а тысяча четыреста живых - уже нет и никогда.
- пойду сына из моря доставать, а то будет там сидеть, пока не посинеет, - говорит нам женщина на берегу.
в волнах прыгает подросточек, эти вот длинные неловкие руки и ноги, и «ну мам, еще минутку».
- отпустили на сутки из армии, - говорит женщина, - сейчас обедом накормлю - и обратно поедет.
это когда у тебя внутри была гора до неба слов, плачей, криков про простое - не хочу это, зачем то, почему так, - но ты не знал, как их сказать, не было еще в твоем мире таких слов.
теперь слова есть, но давишься ими.
в нетании тихо уже тридцать дней.
тихо на улицах, на рынке, на променаде, у соседей, на море тихо совсем, нет, там вертолеты, истребители, дроны и волны.
в кафе на нитце не смеются французские бабушки в сложных шляпках, английские дедушки не кричат собаке бусе «hello, queen's dog», на променаде сухие листья, ветер и котики.
- мы тут как в божьем кармане, - говорит соседка, - ни одной тревоги.
- спи в ночнушке, - говорит мама, - на всякий случай, вдруг придется бежать к лифту.
- да я и в одеяле побегу, - говорю я маме.
- а вот бабушка ханна из квартиры напротив, - говорит мама, - по тревоге вышла в кружевном пеньюаре, ты знаешь что такое пеньюар?
в нетании очень тихо. в тель-авиве тоже тихо. никогда за двадцать лет не видела - не слышала его, - таким тихим и пустым.
улыбаются только детям и собакам - как хочется написать, что дети и собаки не знают про войну.
чтобы хоть кто-то не знал и смеялся, дышал, бегал, лаял, жил обыкновенную привычную жизнь, чтобы на минуту можно было забыть про украденных, убитых, умученных детей, людей, мальчиков, девочек, мужчин, женщин, мам и пап, бабушек, дедушек, всех.
потом видишь в икее пару, стоят над детской кроватью, обнявшись, у нее автомат, у него плюшевая акула, у нашего деточки такая же, они живые, даже акула, а тысяча четыреста живых - уже нет и никогда.
- пойду сына из моря доставать, а то будет там сидеть, пока не посинеет, - говорит нам женщина на берегу.
в волнах прыгает подросточек, эти вот длинные неловкие руки и ноги, и «ну мам, еще минутку».
- отпустили на сутки из армии, - говорит женщина, - сейчас обедом накормлю - и обратно поедет.
первый раз влетала в албанию по внж, очень волновалась. в очереди перед нами проверяли и расспрашивали всех долго и пристрастно. пограничник в окошке хмурился, как небо над аэропортом.
«першендетье (здравствуйте), а не фалеминдерит (спасибо), - думала я, - а если спросит адрес, я же не знаю адрес, так вроде поваресси, но администраторе говорил - рруга душ страти, или скажу - влёра, возле стадиона фламуртари, если спросит, где возле стадиона, скажу - возле автомастерской, а если еще что-то спросит, блин, как будет по-английски «автомастерская», забыла, першендетье, а не фалеминдерит, соберись, овца, а как будет «овца» на албанском», кстати, першендетье, першендетье».
- фалеминдерит! - сказала я пограничнику.
- джуль? - спросил пограничник.
я закивала, потом вспомнила, что по албански это «нет», и замотала головой.
брови пограничника сгустились.
- джуль? - переспросил он.
- джуль, - сказала я.
пограничник захохотал и полез ко мне в окошко.
ой все, подумала я.
- ты джуль и я джуль, смотри, - показал бейджик, - джуль и джуль, браво, браво! кем работаешь, джуль?
- фрилансер, - быстро сказала я.
- это не проблема, - сказал джуль.
- фалеминдерит, - сказала джуль, - мирупавшим!
- браво! - сказал джуль, - мирупавшим!
и пока я забирала паспорт, хохотал и махал руками. потом надел суровое лицо и позвал следующего из очереди.
полчаса мы ждали таксиста. самолет опоздал, таксист где-то сладко уснул. километров за двадцать до влёры съехал с дороги в темное никуда с темными кустами и собаками. мы заволновались.
- не проблема, - сказал таксист, - надо зарядиться.
- в смысле, - сказала я костику.
- может, он замерз и хочет выпить ракии и кофе, - сказал костик.
- понимаю его, - сказала я.
в нигде горел фонарь, под фонарем стояла будка с кабелем. из соседнего нигде вышел дедушка, ракии при дедушке не было.
- зарядимся, - сказал таксист, - пять минут, двадцать, может, час, надо зарядиться, электрокар, экология, идем курить.
мы вышли из машины в холодное нигде, закурили. дедушка тоже закурил и подключил кабель к машине.
- брррр, - сказал таксист.
- брррр, - сказали мы.
- брррр, - сказал дедушка и ушел.
бррр-смолток о превратностях албанской зимы мы поддерживали, кажется, вечность. иногда таксист заглядывал в машину и утешительно кричал про тридцать процентов, семьдесят процентов, девяносто процентов. в нигде вокруг выли собаки и что-то еще неопознанное, возможно, дедушка.
200 лек (2 доллара) сверху 6000 лек (60 долларов за 140 километров из аэропорта во влёрочку) таксист нам вернул. мы вернули ему. он вернул нам. мы вернули ему. он пытался вернуть нам, но мы сбежали с сумками в подъезд, накричав на прощание «фалеминдерит шум» (большое спасибо).
в подъезде шумело.
- насос работает, вода есть, - сказали мы счастливым хором.
в квартире было +13 и 11 вечера, влёрочка спала, даже собаки внизу, которые не спят никогда, потому что у местных собак смолток круглосуточно-громкий.
мы включили кондиционеры и сбежали искать еду. в рюмочной через дорогу соседи пили ракию и кофе. на бульваре работало одно кафе. ну как работало - там горел свет, и мы полетели на этот свет, как мотыльки.
- мы закрываемся, - сказали нам.
- мы очень голодные и замерзли, - сказали мы.
нам принесли еду и ледяное пиво в ледяных стаканах.
- как будете расплачиваться? - спросил официант. - берем кэш, карты и крипту.
когда вернулись, в квартире было +19. носы и уши оттаяли.
- дома мир, - сказал костик.
- дома? - спросила я.
- теперь да, - сказал костик, - я даже соскучился.
- я, кажется, тоже, - сказала я.
и тут собачки включили смолток.
- все равно мир, - сказал костик.
- мир, - сказала я.
на абанском «мир» - это «хорошо».
мир.
«першендетье (здравствуйте), а не фалеминдерит (спасибо), - думала я, - а если спросит адрес, я же не знаю адрес, так вроде поваресси, но администраторе говорил - рруга душ страти, или скажу - влёра, возле стадиона фламуртари, если спросит, где возле стадиона, скажу - возле автомастерской, а если еще что-то спросит, блин, как будет по-английски «автомастерская», забыла, першендетье, а не фалеминдерит, соберись, овца, а как будет «овца» на албанском», кстати, першендетье, першендетье».
- фалеминдерит! - сказала я пограничнику.
- джуль? - спросил пограничник.
я закивала, потом вспомнила, что по албански это «нет», и замотала головой.
брови пограничника сгустились.
- джуль? - переспросил он.
- джуль, - сказала я.
пограничник захохотал и полез ко мне в окошко.
ой все, подумала я.
- ты джуль и я джуль, смотри, - показал бейджик, - джуль и джуль, браво, браво! кем работаешь, джуль?
- фрилансер, - быстро сказала я.
- это не проблема, - сказал джуль.
- фалеминдерит, - сказала джуль, - мирупавшим!
- браво! - сказал джуль, - мирупавшим!
и пока я забирала паспорт, хохотал и махал руками. потом надел суровое лицо и позвал следующего из очереди.
полчаса мы ждали таксиста. самолет опоздал, таксист где-то сладко уснул. километров за двадцать до влёры съехал с дороги в темное никуда с темными кустами и собаками. мы заволновались.
- не проблема, - сказал таксист, - надо зарядиться.
- в смысле, - сказала я костику.
- может, он замерз и хочет выпить ракии и кофе, - сказал костик.
- понимаю его, - сказала я.
в нигде горел фонарь, под фонарем стояла будка с кабелем. из соседнего нигде вышел дедушка, ракии при дедушке не было.
- зарядимся, - сказал таксист, - пять минут, двадцать, может, час, надо зарядиться, электрокар, экология, идем курить.
мы вышли из машины в холодное нигде, закурили. дедушка тоже закурил и подключил кабель к машине.
- брррр, - сказал таксист.
- брррр, - сказали мы.
- брррр, - сказал дедушка и ушел.
бррр-смолток о превратностях албанской зимы мы поддерживали, кажется, вечность. иногда таксист заглядывал в машину и утешительно кричал про тридцать процентов, семьдесят процентов, девяносто процентов. в нигде вокруг выли собаки и что-то еще неопознанное, возможно, дедушка.
200 лек (2 доллара) сверху 6000 лек (60 долларов за 140 километров из аэропорта во влёрочку) таксист нам вернул. мы вернули ему. он вернул нам. мы вернули ему. он пытался вернуть нам, но мы сбежали с сумками в подъезд, накричав на прощание «фалеминдерит шум» (большое спасибо).
в подъезде шумело.
- насос работает, вода есть, - сказали мы счастливым хором.
в квартире было +13 и 11 вечера, влёрочка спала, даже собаки внизу, которые не спят никогда, потому что у местных собак смолток круглосуточно-громкий.
мы включили кондиционеры и сбежали искать еду. в рюмочной через дорогу соседи пили ракию и кофе. на бульваре работало одно кафе. ну как работало - там горел свет, и мы полетели на этот свет, как мотыльки.
- мы закрываемся, - сказали нам.
- мы очень голодные и замерзли, - сказали мы.
нам принесли еду и ледяное пиво в ледяных стаканах.
- как будете расплачиваться? - спросил официант. - берем кэш, карты и крипту.
когда вернулись, в квартире было +19. носы и уши оттаяли.
- дома мир, - сказал костик.
- дома? - спросила я.
- теперь да, - сказал костик, - я даже соскучился.
- я, кажется, тоже, - сказала я.
и тут собачки включили смолток.
- все равно мир, - сказал костик.
- мир, - сказала я.
на абанском «мир» - это «хорошо».
мир.
каждая смерть хорошего человека отъедает кусок души, такой крестраж наоборот, все меньше сил радоваться, не знала раньше, что для радости нужны силы.
и все равно вчера был счастливый день. прилетел данечка - не без приключений и внезапной ночевки во франкфурте, прилетел в свой двадцать первый день рождения, и для нас это лучший подарок.
прилетел - и немедленно набубнил на грязь, разруху, мусор, бездомных собак, вид из окна, горячую воду на десять минут. отдельно набубнил на солнце - во влёре слишком яркое солнце, нет, даже не так, во влёре зачем-то есть солнце и оно светит, глазам больно, пойдемте в тень.
если год не видеть деточку, к деточке надо привыкать. вчера играли в скраббл и манчкин до полуночи, ели пиццу, смеялись, обсуждали очень, конечно, важное - есть ли, например, в русском языке приставки, которые нельзя использовать для создания глаголов с корнем "еб" и "ёб". кроме "пре" ни одной не придумали, зато перебрали много глаголов, соответствующих действительности.
деточка такой взрослый. такой отдельный. это и хорошо, и больно. и когда вдруг сквозь этого отдельного взрослого человека проступает твоя маленькая козявочка, в животе - нет, не бабочки, бабочки давно умерли, - а как будто он снова первый раз пинается крошечной пяткой.
и все равно вчера был счастливый день. прилетел данечка - не без приключений и внезапной ночевки во франкфурте, прилетел в свой двадцать первый день рождения, и для нас это лучший подарок.
прилетел - и немедленно набубнил на грязь, разруху, мусор, бездомных собак, вид из окна, горячую воду на десять минут. отдельно набубнил на солнце - во влёре слишком яркое солнце, нет, даже не так, во влёре зачем-то есть солнце и оно светит, глазам больно, пойдемте в тень.
если год не видеть деточку, к деточке надо привыкать. вчера играли в скраббл и манчкин до полуночи, ели пиццу, смеялись, обсуждали очень, конечно, важное - есть ли, например, в русском языке приставки, которые нельзя использовать для создания глаголов с корнем "еб" и "ёб". кроме "пре" ни одной не придумали, зато перебрали много глаголов, соответствующих действительности.
деточка такой взрослый. такой отдельный. это и хорошо, и больно. и когда вдруг сквозь этого отдельного взрослого человека проступает твоя маленькая козявочка, в животе - нет, не бабочки, бабочки давно умерли, - а как будто он снова первый раз пинается крошечной пяткой.
собака буся отлично проспала всю ночь под боком у костика, все вообще норм спали и сопели, кроме тревожного сырка меня. во-первых, читала новости и считала минуты. во-вторых, спать в пижаме невозможно.
мы какие-то лошадки апокалипсиса. израильские друзья уже просят предупреждать заранее, когда решим лететь. а не вот это внезапное.
увидела вдруг, что не писала сюда три месяца. куда же делись слова, в голове все это время, всю влёрскую, добрую к нам, теплую зиму, складывались тексты - про бубнящего данечку, жарившего нам омлеты на завтрак, про смерти знакомых, мало знакомых и совсем незнакомых, но дорогих, с которыми отмирало по кусочку себя, про мечты на апрель и дорогу с женькой по италии, про отказ в визе и новую тоску, про день сурка во влёрочке, море, смешные встречи, цыганскую собаку-сиротку, сирокко, безнадежность, данечкин переезд, ежедневные мелочи. все это внутри написано в блокноте, зачеркнуто, переписано заново.
дружественный админ албанских чатиков завел мне канал про албанию. сколько текстов я написала туда с декабря внутри, таращась в окно на соседскую камнерезку, собаку, горы, тучи, слушая неугомонную сверху живущую бабушку, индюков, петухов, ветер, камнерезку? примерно сто. но вообще один.
мы с костиком замирали на всю зиму. хочется уже как-то отмереть обратно.
дом здесь, в нетании, весь израиль для меня всегда был и есть про жизнь, что бы ни случалось.
под утро уснула, не дочитав новости, провалилась в мутный ядерный кошмар, и когда лежала под серым небом, замерзая, все в той же невозможной для сна пижаме, попрощавшись со всеми, пришла собака буся и горячим своим языком, и мокрым носом вымерла меня обратно.
мы какие-то лошадки апокалипсиса. израильские друзья уже просят предупреждать заранее, когда решим лететь. а не вот это внезапное.
увидела вдруг, что не писала сюда три месяца. куда же делись слова, в голове все это время, всю влёрскую, добрую к нам, теплую зиму, складывались тексты - про бубнящего данечку, жарившего нам омлеты на завтрак, про смерти знакомых, мало знакомых и совсем незнакомых, но дорогих, с которыми отмирало по кусочку себя, про мечты на апрель и дорогу с женькой по италии, про отказ в визе и новую тоску, про день сурка во влёрочке, море, смешные встречи, цыганскую собаку-сиротку, сирокко, безнадежность, данечкин переезд, ежедневные мелочи. все это внутри написано в блокноте, зачеркнуто, переписано заново.
дружественный админ албанских чатиков завел мне канал про албанию. сколько текстов я написала туда с декабря внутри, таращась в окно на соседскую камнерезку, собаку, горы, тучи, слушая неугомонную сверху живущую бабушку, индюков, петухов, ветер, камнерезку? примерно сто. но вообще один.
мы с костиком замирали на всю зиму. хочется уже как-то отмереть обратно.
дом здесь, в нетании, весь израиль для меня всегда был и есть про жизнь, что бы ни случалось.
под утро уснула, не дочитав новости, провалилась в мутный ядерный кошмар, и когда лежала под серым небом, замерзая, все в той же невозможной для сна пижаме, попрощавшись со всеми, пришла собака буся и горячим своим языком, и мокрым носом вымерла меня обратно.
в албании горы везде. если где-то гор не проросло, там море, поле или город.
я, как беларус-тихоходка, люблю горы издалека. просыпаться, например, и смотреть как из-за влёрской горы под крики петухов, собак, местных жителей, горлиц, стройки и камнерезки выползает солнце. ходить в горы я не люблю. это боль, царапины, шмели и мухи, суровые собачки, мозоли, дышать нечем, потно, жарко, спина и ноги с каждым метров вверх шлют панические телеграммы «мы всё, мы совсем всё, а вот сейчас совсем-совсем всё, можно мы ляжем, всё, мы легли».
поэтому я часто оказываюсь в горах.
костик говорит - ну буквально на пару метров заберёмся, посмотрим и вниз. через пять часов пыхтения я говорю - больше никогда. следующее никогда случается скоро.
- пойдём в горы, - сказали нам таня и сережа, - мы бьём маршрут от влёры до орикума по верху, надо с другой стороны посмотреть, как там.
пока я придумывала вежливое и развернутое «нет», костик пять раз сказал «да».
- там максимльное превышение будет метров четыреста, - сказали мне. - вообще ничего сложного, просто прогуляемся.
я доверчивая, я опять согласилась.
в горах красиво. если есть силы смотреть вокруг. там цветут люпин, маки, ромашки, что-то жёлтое, цикорий, многое цветёт, там такое небо, что хочется отщипнуть от него кусок синего и съесть.
вверх мы шли по тропе, шли долго, мои спина и ноги начали что-то подозревать, но стеснительно молчали. из деревни внизу за нами пошла большая белая собака, через час собака села подумать и идти дальше передумала.
море внизу становилось меньше и меньше. мимо на двух лошадках проехал местный житель, лошадки посмотрели на нас неодобрительно. дальше было стадо коров и пастушьи собаки вдалеке, коровы нам тоже не обрадовались.
потом серёжа сказал:
- ну вот мы и поднялись на 1200 метров, дальше я не ходил, дальше у нас терра инкогнита.
- обещали же 400, - сказала я.
- ну, - сказал костик, - я ребят предупредил, чтобы они больше четырехсот не говорили, а то ты бы не пошла. а так пошла. и дошла. и герой.
героем быть приятно. если есть силы. пока я радовалась героизму, привалу, кофе и что скоро обратно, выяснилось, что до обратно далеко.
потом была вершина, и ещё вершина, обход козьего стада и охранных собачек, потом исчез костик и нашёлся глубоко внизу. ну как нашёлся - мы видели где-то в траве смутное движение и предположили, что это костик. или коза. но лучше костик.
- а он дорогу искал, - сказал серёжа, - давайте тоже спускаться.
- тут негде спускаться, - сказала я.
- а мы аккуратно, - сказал очень оптимистичный серёжа.
- тут негде аккуратно, - сказала я.
обняла ближайший камень и сказала камню, что останусь с ним навсегда, он надёжный, большой и теплый. камень, в принципе, был не против.
таня как-то оторвала меня от камня, и мы посыпались вниз. про дорогу уже никто не думал, даже на козью тропу никто не надеялся, и сначала мы съезжали по осыпи, потом продирались через ежевику, вода закончилась, повстречали змею и ещё что-то ползучее, солнце садилось, возвращаться той же дорогой было уже поздно, камни, кусты, мухи и ежевика оставили на нас много следов, мозг, к счастью, отключился и телеграммы от всего остального тела не принимал. потом закричал костик, и мы побежали к нему. костик лежал в камнях и выглядел не очень.
- немножко принес кровавую жертву албанской земле, - сказал костик.
жертва была не немножко кровавой, нормальная такая была жертва. мы обмотали жертвенную ногу салфетками, я от ужаса предложила на ногу пописать, чтобы хоть как-то продезинфецировать, костик почему-то отказался. албанская земля, с муравьями её, колючками и камнями, жертву приняла, и на закате мы таки вышли на тропу.
все двенадцать часов я боялась, что запаникую. запаниковала, когда обернулась и увидела сколько мы прошли и откуда спускались. потом была ледяная вода, моречко и наше общее шипение в моречке от царапин, йод и бинты, муравьи, вышедшие из ботинок и рюкзака, ещё йод и бинты и все не полученные мозгом телеграммы, много телеграмм.
в горах самое лучшее - это когда ты с них спускаешься.
снова говоришь себе «никогда» и тут же начинаешь это «никогда» ждать.
я, как беларус-тихоходка, люблю горы издалека. просыпаться, например, и смотреть как из-за влёрской горы под крики петухов, собак, местных жителей, горлиц, стройки и камнерезки выползает солнце. ходить в горы я не люблю. это боль, царапины, шмели и мухи, суровые собачки, мозоли, дышать нечем, потно, жарко, спина и ноги с каждым метров вверх шлют панические телеграммы «мы всё, мы совсем всё, а вот сейчас совсем-совсем всё, можно мы ляжем, всё, мы легли».
поэтому я часто оказываюсь в горах.
костик говорит - ну буквально на пару метров заберёмся, посмотрим и вниз. через пять часов пыхтения я говорю - больше никогда. следующее никогда случается скоро.
- пойдём в горы, - сказали нам таня и сережа, - мы бьём маршрут от влёры до орикума по верху, надо с другой стороны посмотреть, как там.
пока я придумывала вежливое и развернутое «нет», костик пять раз сказал «да».
- там максимльное превышение будет метров четыреста, - сказали мне. - вообще ничего сложного, просто прогуляемся.
я доверчивая, я опять согласилась.
в горах красиво. если есть силы смотреть вокруг. там цветут люпин, маки, ромашки, что-то жёлтое, цикорий, многое цветёт, там такое небо, что хочется отщипнуть от него кусок синего и съесть.
вверх мы шли по тропе, шли долго, мои спина и ноги начали что-то подозревать, но стеснительно молчали. из деревни внизу за нами пошла большая белая собака, через час собака села подумать и идти дальше передумала.
море внизу становилось меньше и меньше. мимо на двух лошадках проехал местный житель, лошадки посмотрели на нас неодобрительно. дальше было стадо коров и пастушьи собаки вдалеке, коровы нам тоже не обрадовались.
потом серёжа сказал:
- ну вот мы и поднялись на 1200 метров, дальше я не ходил, дальше у нас терра инкогнита.
- обещали же 400, - сказала я.
- ну, - сказал костик, - я ребят предупредил, чтобы они больше четырехсот не говорили, а то ты бы не пошла. а так пошла. и дошла. и герой.
героем быть приятно. если есть силы. пока я радовалась героизму, привалу, кофе и что скоро обратно, выяснилось, что до обратно далеко.
потом была вершина, и ещё вершина, обход козьего стада и охранных собачек, потом исчез костик и нашёлся глубоко внизу. ну как нашёлся - мы видели где-то в траве смутное движение и предположили, что это костик. или коза. но лучше костик.
- а он дорогу искал, - сказал серёжа, - давайте тоже спускаться.
- тут негде спускаться, - сказала я.
- а мы аккуратно, - сказал очень оптимистичный серёжа.
- тут негде аккуратно, - сказала я.
обняла ближайший камень и сказала камню, что останусь с ним навсегда, он надёжный, большой и теплый. камень, в принципе, был не против.
таня как-то оторвала меня от камня, и мы посыпались вниз. про дорогу уже никто не думал, даже на козью тропу никто не надеялся, и сначала мы съезжали по осыпи, потом продирались через ежевику, вода закончилась, повстречали змею и ещё что-то ползучее, солнце садилось, возвращаться той же дорогой было уже поздно, камни, кусты, мухи и ежевика оставили на нас много следов, мозг, к счастью, отключился и телеграммы от всего остального тела не принимал. потом закричал костик, и мы побежали к нему. костик лежал в камнях и выглядел не очень.
- немножко принес кровавую жертву албанской земле, - сказал костик.
жертва была не немножко кровавой, нормальная такая была жертва. мы обмотали жертвенную ногу салфетками, я от ужаса предложила на ногу пописать, чтобы хоть как-то продезинфецировать, костик почему-то отказался. албанская земля, с муравьями её, колючками и камнями, жертву приняла, и на закате мы таки вышли на тропу.
все двенадцать часов я боялась, что запаникую. запаниковала, когда обернулась и увидела сколько мы прошли и откуда спускались. потом была ледяная вода, моречко и наше общее шипение в моречке от царапин, йод и бинты, муравьи, вышедшие из ботинок и рюкзака, ещё йод и бинты и все не полученные мозгом телеграммы, много телеграмм.
в горах самое лучшее - это когда ты с них спускаешься.
снова говоришь себе «никогда» и тут же начинаешь это «никогда» ждать.