Для друзей (льстецов!) из «Психо Daily» написал про тяжелую —по весу — книгу Олега Цодикова про клубы 90-х, которую интереснее рассматривать, чем читать.

Остается один вопрос — почему все редакторы считают возможным разбивать мои длинные абзацы на короткие?!

Наш великий современник Шурик Горбачев на карантине прочитал 3-килограммовую энциклопедию российского рейва «Made in Dance» и посмотрел на мир мифологических диджеев-моделей-грибников со свойственной ему въедливостью https://zen.yandex.ru/media/psychodaily/samaia-bolshaia-enciklopediia-klubov-90h-5ebeea9cd47493232722ccf0

«Trial by Media» — документальный сериал про аморальность документальных сериалов (ну почти)

1995 год. Обаятельный гей из Мичигана Скотт Амедюр звонит в скандалезную телепередачу «Jenny Jones Show», которая практикует выпуски по принципу secret crush: человек в прямом эфире признается в любви своему знакомому. Амедюр признается в любви знакомому Джонатану Шмитцу, тот улыбается во все зубы и говорит — вот это поворот, я вообще-то гетеросексуал. Через три дня Шмитц убивает Амедюра двумя выстрелами из ружья — от стыда. Выпуск шоу так и не выходит, но и не надо: Америке теперь и так есть, что смотреть.

1984 год. Белый электрик-очкарик из Гринвич-Вилледжа едет накануне Рождества к друзьям в метро. В вагон заходят четыре чернокожих подростка и настойчиво просят у него пять долларов. Тот в ответ расстреливает в них обойму пистолета и скрывается в тоннеле. Сначала его неделю ищут всем городом, потом убийца — Бернард Гетц — становится символом примерно всех больных вопросов современности: от уровня преступности в Нью-Йорке и свободного ношения оружия до расовой политики.

Это завязки первых двух серий нового нетфликсовского документального сериала «Trial by Media» (продюсеры — Джордж Клуни, Дэвид Гелб, который делал «Jiro Dreams of Sushi» и «Chef’s Table», Джеффри Туубин, один из главных либеральных юристов-писателей в Америке). И пойнт в том, что именно — завязки. Самое интересное — это, что начинается потом: суд(ы) и шум вокруг него; то, что по-английски называется медиа-цирк. Именно этот цирк и исследует сериал: то есть он как бы и процедурал, и медиакритика; и про судебную систему — и про эффекты медиа; и про конкретные процессы — и про те сложные проблемы, которые в них манифестируются. Понятно, есть суд, воплотивший в себе все эти вещи наиболее ярко и памятно, — суд над О Джеем Симпсоном, про который снята уже и довольно великая шестичасовая документалка, и бодрый художественный сериал. Но менее засвеченные истории по-своему даже интереснее.

У сериала есть два главных аспекта, которые заставляют вечером включать проектор.. Первый — ну понятно, герои. «Trial by Media» — это ретроспектива селебрити-адвокатов. Страстные хиппи и корпоративные старички, застегнутые на все пуговицы; шоумены и правозащитники — это их сцена и их комедии и трагедии; и смотреть за тем, как они играют для присяжных, — одно удовольствие, даже когда понимаешь, насколько это все манипуляция. Мой любимый пока момент — адвокат говорит вступительное слово на два с половиной часа, начиная его буквально со слов «Представьте себе маленькое сельское кладбище»; прокурор вслед за ним укладывается в 60 секунд. Какие там Алиша Флоррик или Луис Кэнннинг — когда смотришь на реальных персонажей, которые в коридоре вешают свои портреты в средневековом стиле, понимаешь, что в «The Good Wife» нет никаких преувеличений.

А второй и даже более, по-моему, интересный — это медиарефлексия, в том числе — собственного метода. То есть с одной стороны, такие вот селебрити-суды — это фактически лаборатория того, что Хомски и Херман называют manufacturing consent, и за этим страшно интересно наблюдать. А с другой — тут прямо очень крутые этические коллизии, метавуайеризм практически хичкоковского уровня — и это поднимает просто увлекательные истории обо всяких американских дикостях до более объемного разговора про документалистику вообще и то, как она всегда предполагает то или иное вторжение в чью-то жизнь. «Журналисты всегда подставляют своих героев», — говорит один из персонажей первой серии (понятно, что спорный тезис, но bear with me, как говорят в таких случаях); и очень интересно понимать, где находится твоя этическая грань: когда вторжение еще приемлемо, а когда уже преступно.

Вот тот же кейс с убийством Скотта Амедюра. «Шоу Дженни Джонс» и его продюсеры, которые манипулируют человеческими жизнями и эмоциями для рейтингов, — понятно, плохо. Court TV, которые снимают суд над продюсерами, которые манипулируют жизнями, и набивает из этого дела сенсацию — ну, наверное, тоже не очень хорошо. А Netflix, которые снимают сериал про Court TV, которые снимают? А мы, которые смотрим Netflix, которые снимают?.. Эту пирамиду незваных наблюдателей создатели сериала выстраивают довольно тонко и, в отличие от людей из «Making a Murderer», — особенно ловок в этом смысле финал первой серии, где брата Амедюра спрашивают, что бы делал Скотт, фанат сального телевидения и Дженни Джонс, если бы сейчас был жив. «Да он бы с вами работал! — радостно восклицает брат. — Он любил все это дерьмо вроде того, чем вы занимаетесь!» (Вообще, надо честно тут сказать, что первая серия лучше второй, а дальше я пока не посмотрел.)

Ну и последний аргумент. Прямо очень удивлюсь, если Винс Гиллиган, придумывая свою вселенную в Нью-Мексико, совсем ничего не знал про Джеффри Файгера. Этот человек говорит как Сол Гудман и ведет себя как Сол Гудман.

https://www.netflix.com/title/80198329

Мощный текст против так называемой «новой этики», где концентрированно, внятно и страстно формулируются основные к ней претензии: под видом освобождения и уважения создается новый аппарат угнетения, из жизни хотят хирургически выкорчевать боль, хотя боль — это и есть жизнь. Ну, огрубляя. Не то чтобы я со всем этим согласен, но выражено тут это действительно звонко. Плюс — текст написан Серое Фиолетовое, которое/ую точно трудно заподозрить в принадлежности к стану угнетателей. Впрочем, ее несомненно можно заподозрить в интериоризации дискурса правящего класса, что, вероятно, и будет сделано.

Мне интереснее другое. Этот текст в своем пафосе исходит из «новой этики» как тотальности — если не наличной, то желаемой. То есть берет существующие результаты ее практического применения — например, «отмены» тех или иных культурных явлений, персонажей или практик теми или иными конкретными институциями — и экстраполирует их на весь мир вообще. Это понятный полемический прием — еще и потому, что действительно, самые яркие и громкие практики «новой этики» (практики как в смысле люди, так и в смысле процедуры) как бы имеют в виду эту тотальность. Грубо говоря, в нашем светлом будущем ничего «отменять» не придется, потому что этого просто не будет; из этого логически следует два возможных сценария: этого не будет, потому что мы изживем это из человеческой природы, либо этого не будет, потому что мы это запретим. Серое Фиолетовое протестует против обоих вариантов. Имеет право.

Так вот — попробуем еще раз — мне интереснее другое. «Новая этика» тотальна теоретически (по крайней мере, в некоторых своих формах), но не эмпирически — кажется, не требует дальнейших доказательств, что фемрейх пока все-таки не наступил. Собственно, то же можно сказать и о «старой» этике. И о каких-то других этиках. И мой вопрос в том, может ли этика вообще быть не-тотальной — или в самом понятии этики эта тотальность заложена? Может ли одна этика допускать и принимать существование других, не подразумевая необходимость их уничтожения?

Возьмем пару кейсов, один из которых упоминает Серое Фиолетовое — это, конечно, самый неудачный момент текста, потому что осмысленная страсть тут сменяется директивной злобой. Злосчастный проект «Дау» (на всякий случай — у меня нет никакого мнения по фильмам и всей этой истории, и я не хотел бы тратить время на формирование этого мнения). В тексте Серого Фиолетового история с «Дау» выглядит неприятно бинарной: либо ты — из «шоблы», которая против, либо ты сторонник «русской культуры», которая за. Между тем ту же ситуацию с выходом «Дау», описанную в тексте, можно трактовать не как проблему, а как успех. Проект, с одной стороны, испытал границы разных этик, нащупав их общность и получив всяческие формальные запреты. С другой, это испытание не ограничило его свободу, потому что все желающие могут посмотреть «Дау» в интернете. То есть «Дау» осознанно проблематизирован, но эта проблематизация не сказалась на его свободе высказывания. Как будто все должны быть довольны, на самом деле все недовольны.

Или — вот история с премией имени Успенского. Одно из главных направлений дискуссии по этому поводу — если вы против премии Успенского, сначала протестуйте против площади Достоевского. Оставим за скобками, насколько сравнимы их предположительные прегрешения; мой аргумент в другом — это тоже тотальный подход; в некотором смысле это навязывание новой этики тотальности со стороны старой. Он как бы отрицает различие, требует неуклонной последовательности, запрещает считать, что ситуации с Достоевским и Успенским — разные и могут вызывать разное отношение. Я хотел бы отстаивать свое право считать, что можно быть против премии Успенского, не будучи против премии Достоевского.

У Егора Летова есть великие строчки — «меня непременно повсюду несметное множество». Как говорится, на том стою. Но полезно вспомнить, что песня, откуда взяты эти строчки, называется «Нас много». И вот может ли это несметное множество быть коллективным — интересный вопрос.

https://knife.media/metoo-dau-quarantine/

Прочитал почему-то «Бодался теленок с дубом» — творческую автобиографию Солженицына про его литературную и политическую борьбу с момента первых попыток опубликоваться и до высылки из СССР. Два замечания по этому поводу.

Первое: по-моему, интереснее всего это читать как хронику превращения человека в пророка; если угодно — в хронику звездной болезни (хотя это грубовато, конечно). Помогает то, что текст писался итерациями: основная часть написана в 1967-м, когда Солженицын — это, конечно, уже огромная фигура, но еще нет ни «Архипелага ГУЛАГа», ни Нобелевки и еще есть «Новый мир» Твардовского; четвертое дополнение написано по горячим следам сразу после высылки, когда уже опубликовано и «Письмо вождям», и «Из-под глыб». Плюс Солженицын все-таки великий писатель, и в самом начале он по-литературному правдиво прописывает себя конца 1950-х — амбициозного, но вместе с тем не до конца уверенного в себе молодого (хотя бы в смысле карьеры) писателя. В конце — разительно другая картина: это именно что пророк, человек-монумент, уверенный в своей тотальной моральной правоте и тотальной компетенции; о своих многочисленных помощниках он пишет в первую очередь как о функции себя и в логике долженствования; он уверен, что разбирается в истории лучше историков, в журналистике лучше журналистов; он говорит на равных с мировыми политиками, ну и так далее.

И с одной стороны, это, конечно, страшно раздражает (отдельно — то, как пренебрежительно автор пишет о первой жене, да и эмпатии к Елизавете Воронянской, которая повесилась после допросов в КГБ, могло быть сильно больше, а в книге больше досады на то, что она не уничтожила свою копию «Архипелага»). К концу «Теленка» логика войны явно заслоняет собственно литературу, и с этим хочется увязать то, что к хронологическому концу «Теленка» кончился и Солженицын как великий писатель, а начался кто-то другой. А с другой стороны, тут хочется крамольно сравнить Солженицына с Майклом Джорданом, потому что в обоих случаях это поведение себя-как-избранного по сути оправдано. И если Солженицын и ведет войну, то он в этой войне, конечно, побеждает; и трудно отрицать, что, как писатель и планировал, «Архипелаг» во многом стал тем самым зарядом, который навсегда изменил репутацию СССР, окончательно разрушил его притязания на утопию.

Второе замечание короче. Другое возможное прочтение «Теленка» подразумевает отношение к нему как к приключенческому — если угодно, шпионскому роману. Я имею в виду, конечно, всю эту сложнейшую конспирационную сеть хранения и дистрибуции текстов, который Солженицын и его помощники выстраивают по всему СССР, а потом и по всему миру. Рукописи, которые закапывают в землю и отрывают, чтобы сжечь; сложная система хранения микрофильмов в переплетах; пленки, спрятанные от таможенников в секретных отверстиях магнитофонов — сюжеты тут похлеще, чем в сериале «Родина» (и при этом настоящие). Даже странно, что про это нет кино.

https://bookmate.com/books/SO6PsrzT?dscvr=top_result

Еще один текст «Холода», который я редактировал. С одной стороны, это сюжет про то, как вообще возникают истории: из предложения посмотреть, что это за статья такая, которую сейчас ужесточили, чтобы судить и потенциально сажат за нарушение карантина, вырос материал про одну несчастную российскую военную часть, где с жуткой регулярностью солдаты умирают от пневмонии — просто потому что их никто не лечит. И никто не несет за это ответственность — потому что осудить по этой статье как бы трудно, слишком много всего надо доказать. Ну, было трудно — теперь-то вряд ли будет.

С другой стороны, это какой-то вечный, неизбывный сюжет про российскую армию, где ничегошеньки не меняется, как ни реформируй; ну то есть меня особенно поразило, что в Еланском гарнизоне дважды на коротком промежутке времени солдаты умирали из-за одних и тех же идиотских причин — и что же: семь лет спустя там оставалось все буквально то же самое.

(Ну и про стафиллококк на Селигере отдельная милая деталь.)

https://holod.media/istoria-soldata

По-своему любопытный текст про современный Иран в «Нью-Йоркере»: журналисту Декстеру Филкинсу, который годами писал об этой стране, в феврале внезапно дали визу на неделю — он тут же пошуровал в Тегеран, встретился там с энным количеством экспертов и активистов (примерно все оппозиционные, разумеется) и вернулся. Когда он улетал обратно, в аэропорту его час допрашивали люди из Корпуса стражей исламской революции, но он предусмотрительно удалил всю крамолу с гаджетов, и его отпустили. Этим эпизодом заканчивается текст, и честно говоря, возникает ощущение, что автор несколько преувеличивает опасность происходящего; впрочем, мне легко говорить.

Вообще, это такой, конечно, классический американский текст про Иран — он как бы исходит из посылки, что исламская республика — это зло, и было бы неплохо это зло как-то изжить. Не имею в виду, что на самом деле все наоборот, и в общем, в тексте достаточно жутких свидетельств про убийства протестующих и политических оппонентов. Но все-таки эта исходная посылка сказывается на интонации — скажем, про всю иранскую катастрофу с коронавирусом тут не так и много, и уж тем более не упоминается про дискуссию вокруг возможной отмены американских санкций чисто из гуманистических соображений. То, что при всей сложной системе религиозной диктатуры в Иране проходят, в общем, настоящие демократические выборы, тут тоже никак не проблематизируется.

А про что тут много — так это про нынешнего великого аятоллу Али Хамени, его потенциальных наследников и выстроенную им (или, скорее, вокруг него) систему власти. Мне больше всего запомнились два момента. Во-первых, про этот самый Корпус стражей, который усложняет уже сложную иранской системе власти (светская + религиозная), добавляя к ней еще и военную. Корпус — основная опора Хаменеи, но при этом во многом самостоятельная сила, которая, в частности, владеет значительным количеством больших бизнесов. Именно с помощью подчиненных Корпус сил народной милиции Басидж в Иране пытались сдержать распространение коронавируса (очевидно, не очень удачно; впрочем, тема эпидемии из материала в какой-то момент просто пропадает). Попытки светских властей сдержать власть Корпуса ни к чему не приводят; впрочем, — еще один поворот — когда в прошлом году в Иране начались огромные протесты против повышения цен на бензин, применяли силу и расстреливали демонстрации именно военные, и ни президент, ни аятолла их за это не критиковали.

Второй момент — это то, что эти самые последние протесты отличаются от прежних с классовой точки зрения: раньше против режима выходили интеллигенты и городская молодежь, теперь — рабочий класс по всей стране. Филкинс и его эксперты как бы намекают, что это значит, что когда Хаменеи умрет (он довольно старенький), может произойти всякое, но, глядя из России, понимаешь, что легко может и не произойти.

Ну и в остальном там как бы пунктиром неплохо излагается вся современная история иранской внутренней политики и правления Хаменеи — плюс все понятные истории про двойную жизнь, чем-то похожие, на внегосударственную жизнь застойного СССР. А если интересно сложить еще более полную картину — можно прочитать дополнительно написанный тем же Филкинсом большой профайл главного комбинатора иранской внешней политики, генерала Касима Сулеймани. Этот текст выходил в 2013 году; в 2019 году американцы убили Сулеймани в Ираке, что вызвало в Иране, кажется, что-то вроде национального единения (и, как в какой-то момент показалось, чуть не привело к третьей мировой). По-своему показательно, что этот эпизод у Филкинса тоже возникает скорее на периферии.

https://www.newyorker.com/magazine/2020/05/25/the-twilight-of-the-iranian-revolution

А вот еще неплохой нью-йоркеровский профайл Юваля Ноя Харари — израильского историка-медиевиста, который за последние годы фактически стал самым популярным философом планеты.

В принципе, если вы Харари читали (что довольно вероятно), то понимаете, что пересказ его идей — дело нехитрое и быстрое: три главных революции в истории человечества; мы стоим на пороге четвертой; главный вызов наших дней — это искусственный интеллект и его возможные осложнения. Это если вкратце, но и метод Харари состоит именно в том, чтобы обо всем говорить вкратце, с высоты даже не птичьего полета, а примерно Луны: он мыслит тысячелетиями и мегаэпохами, это даже не Бродель с его мир-системами. В этом, по всей видимости, одна из находок Харари как историка — с ним трудно спорить, потому что никто из его коллег просто не готов говорить на таком уровне обобщений.

Так вот — про идеи понятно, интересно всякое сопутствующее. Выделю несколько моментов. Во-первых, Харари — образцовый философ-звезда эпохи позднего капитализма: у него имеется бэк-офис из 12 человек, которые занимаются его делами и продвижением брэнда (вплоть до графического романа по «Sapiens»), и менеджер — он же муж, — который выбивает из разных мировых конференций гонорары в сотни тысяч долларов. Следствие этого — то, что Харари крайне осторожно относится к любым политическим высказываниям и редко занимает сторону: это как минимум было бы вредно для бизнеса (в этом смысле яркий пример — его колонка про коронавирус в Financial Times, буквально за все хорошее против всего плохого).

Во-вторых, я не знал, что Харари — дикий фанат медитации: медитирует минимум час в день, ездит на випасану и так далее. Это как будто многое объясняет в его взглядах — собственно, в тексте хорошо об этом сказано: в некотором смысле это такой буддистский подход к истории и философии, который в конечном счете призывает нас принять собственную незначительность в этом огромном мире и почувствовать себя частью каких-то огромных процессов. В конце материала есть очень милая сценка, где украинская журналистка говорит, что «Sapiens» поменял ее жизнь — именно потому, что она расслабилась и приняла, что ее жизнь имеет смысл только для нее самой.

В-третьих, меня почему-то очень зацепил маленький эпизод, где Харари объясняет, как его первая и главная книга родилась: ему нужно было читать лекции по всеобщей истории; он не любил и не любит читать лекции; он писал их текст — и в итоге вышла книга; прямая и немного снисходительная интонация «Sapiens» именно этим объясняется. Тут я это просто примеряю на себя — да, нередко оказывается, что лучше всего какие-то идеи формулируются и кристаллизируются, когда тебе нужно донести их публично в лекционном формате; в этом смысле делаю себе зарубку, чтобы меньше отказываться от таких предложений — и больше использовать их как мотивацию для додумывания чего-то.

А, ну и да — естественно, Харари тоже много говорит про то, что главное — это хорошая история (и — что уже более сомнительно — даже не так важно, насколько она правдива). Но это мы, как говорится, и так знали.

(P. S. Я читал «Sapiens» и более-менее основательно просматривал две следующие книжки Харари; мне кажется, что первая книга — хорошая, а остальные две искусственно раздувают довольно простые мысли и немного похожи на sales pitch для этих самых VIP-конференций с гонорарами в несколько сот тысяч долларов.)

Американский хулиган Мэтт Таибби — когда-то редактор лихой московской экспатской газеты Exile, который теперь профессионально цапает за нос американских леволибералов (но не только — он, например, написал книжку про убийство Эрика Гарнера «I Can't Breathe»), — очень мощно высказался по поводу последних событий в мире американских медиа. Я писал об этом в фейсбуке; если кратко, то после увольнения из The New York Times редактора отдела колонок, опубликовавшего текст сенатора-республиканца с призывом погрозить протестующим в американских городах военными, пошла целая волна увольнений по каким-то более или менее схожим поводам — от заголовка «Buildings Matter, Too» до фото в неподобающем маскарадном костюме 15-летней давности и твита с употреблением слова «bitter».

Все эти Таибби бегло пересказывает, сосредотачиваясь на репортере вполне ультралевого сайта The Intercept (ему влетело за расизм за реплику, сказанную в интервью, которое он брал, — сказанную собеседником, не журналистом), ну а потом уходит в крутое пике. Позиция Таибби, если огрублять, такая: все это — безумие, которое убивает журналистику; когда-то требованием профессии было желание задавать неудобные вопросы, теперь медиа боятся задавать даже очевидные.

Ну и все такое прочее:

The traditional view of the press was never based on some contrived, mathematical notion of “balance,” i.e. five paragraphs of Republicans for every five paragraphs of Democrats. The ideal instead was that we showed you everything we could see, good and bad, ugly and not, trusting that a better-informed public would make better decisions. This vision of media stressed accuracy, truth, and trust in the reader’s judgment as the routes to positive social change.

For all our infamous failings, journalists once had some toughness to them. We were supposed to be willing to go to jail for sources we might not even like, and fly off to war zones or disaster areas without question when editors asked. It was also once considered a virtue to flout the disapproval of colleagues to fight for stories we believed in (Watergate, for instance).

Наверное, все это можно прочитать и как брюзжание представителя старых иерархий о былых деньках (хотя никакой особой власти у автора нет — он пишет для Rolling Stone и более-менее все). Но Таибби тут настолько лихо ссорится примерно вообще со всеми, что это как минимум захватывающе. Чисто эмоционально я его очень понимаю, да и представления о роли журналистики и свободе слова у нас похожие. А что на всю эту ситуацию — не столько медийную, сколько общественную — можно посмотреть и с другой стороны — это тоже да; попробуем сделать это завтра.

https://taibbi.substack.com/p/the-news-media-is-destroying-itself

В книжном разделе американского Amazon сейчас в топе продаж две книги про расизм — фактически обе претендуют на то, чтобы научить читателя расизм в себе изжить. Это вполне логичный расклад; так уж совпало, что обе книги в прошлом году подробно обозрел культурный критик «Нью-Йоркера» Келефа Санне. Полезно присмотреться.

Первая книжка буквально так и называется — «Как быть антирасистом»; написал ее бывший скандальный колумнист студенческой газеты сельскохозяйственного Университета Флориды, а ныне основатель и глава Центра изучения антирасизма в Американском университете в Вашингтоне; зовут его — после полной смены имени — Ксолани Кенди. Конструкция у Кенди примерно такая: существуют расисты и антирасисты; третьего не дано в принципе — и если вы не занимаете сознательно сторону в этой борьбе, скорее всего, вы расист (быть не-расистом, согласно этой теории, невозможно). При этом Кенди предлагает перестать использовать это слово как пейоратив, а использовать его исключительно дескриптивно: есть люди, которые — сознательно или нет — поддерживают расовые иерархии, а есть те, которые с ними борются.

Расистов он делит на сегрегационистов и ассимиляционистов. Первые — расисты в традиционном понимании термина (то есть считающие людей другого цвета кожи — впрочем, у Кенди, кажется, это конкретно черный цвет и никакой другой— опасными / дефективными / менее развитыми). Вторые — те, что выступают против дискриминации чернокожих, но, с другой стороны, призывают их самих встраиваться в белое общее, меняя свою культуру. Во втором смысле расистом оказывается, например, Барак Обама, который говорил, что упадок семейной культуры в афро-американских сообществах — ответственность и самих этих сообществ. По Кенди, виноват расизм и расистские политики; считать иначе — эти политик поддерживать.

Это интересная конструкция, но у меня неизбежно возникают к ней вопросы. Во-первых, предложение перестать использовать «расизм» как пейоратив кажется манипулятивным — язык так не работает; и по итогу Кенди, кажется, просто распространяет этот пейоратив шире, в некотором смысле навязывает расизм людям, которые считают, что с ним борются. Во-вторых, такой подход, кажется, логически отрицает свободу воли, «подпольного человека»: все «плохое», что происходит с афро-американцами, заведомо объявляется результатом расистской политики; им как будто отказано в возможности наносить себе вред. Это утопическая позиция.

При этом обратной стороной идеологии Кенди оказывается то, что он в некотором смысле принимает существование расизма — то есть ему бы хотелось, чтобы читатели перешли на его сторону, но он осознает, что все общество целиком никогда антирасистским не станет. А значит — достаточно изменить политику, не меняя сознание всех. Это по-своему обнадеживающий тезис.

(В рецензии Санне есть очень интересный — дополнительное отступление. Кенди применяет свою оптику и к своей жизни — утверждая, что его детский страх перед парнем из Квинса по кличке Смурф, который бил его знакомых и угрожал ему пистолетом, был обусловлен расистскими стереотипами, а не «реальностью». Санне нашел мемуары парня из Квинса по кличке Смурф, который вырос и стал рэпером, одно время тусовался с Фифти Сентом. Автобиография Смурфа называется «Мудрость волка»; и он, с одной стороны, позиционирует себя как тафгая, сумевшего оказать своей жизни суровый отпор, а с другой — пишет о том, что черным районам не хватает надежды и любви.)

Вторая книга из нынешнего топа Amazon называется «Белая хрупкость: почему белым людям так трудно говорить о расизме» — куда более сомнительная история; хотя бы потому что ее авторка Робин ДиЭнджело ровно и зарабатывает тем, что говорит с белыми о расизме, проводя соответствующие тренинги в корпорациях (вообще, корпоративная апроприация антирасистской повестки — все эти инициативы Apple и Google на 100 миллионов долларов — как будто недоописанная тема).

ДиЭнджело считает, что в белой идентичности имманентно присутствует расизм — и считает, что за расистские практики ответственны только белые. Она также считает, что относиться ко всем как к равным технически невозможно — чтобы преодолеть своего внутреннего расиста, придется предоставлять преференции. «Белая хрупкость» — термин, которым ДиЭнджело описывает некую подоплеку комплекса реакций белых людей на открытый разговор о расизме (от молчания до сопротивления). В целом ее идея в том, чтобы полностью принять вину на себя и преодолеть в себе белого, при этом никого не обидев, — на ее семинарах она запрещает белым женщинам плакать, потому что это укладывается в исторический паттерн, в рамках которого чернокожих обвиняли в том, что они расстроили белых женщин, и убивали за это. Кроме того, расизм она никак не определяет — по сути, на ее взгляд, расизм есть то, что любой чернокожий считает расизмом. Санне (который и сам афро-американец) иронически отмечает, что по итогу в конструкции ДиЭнджело белые оказываются сложными людьми, которые должны преодолевать свои недостатки, а чернокожие — хорошими простаками; в оптике Кенди это тоже вполне похоже на расистское построение.

Что еще бросается глаза, когда читаешь про эти книги, — насколько они зафиксированы не просто на США, а на очень конкретном (и очень важном, но не единственном) аспекте американской социальной динамики. Расизм для этих авторов — это, кажется, только и исключительно ситуация в рамках отношений белых и чернокожих; при этом теория Кенди очевидно претендует на некую универсальность — но не очень понятно, работает ли с другими расовыми американскими меньшинствами в Америке или тем более в других странах.

В этом смысле мне кажется не очень логичной попытка впрямую перенести американскую дискуссию про расизм на российскую почву, которых я наблюдал довольно много в последние недели. Да, в России тоже есть расизм, и ксенофобия, и дискриминация по национальному признаку, но они другие, чем американские, и параллели не кажутся продуктивными — поскольку переводят разговор на уровень абстракции, где остается только выступать за хорошее против плохого. Поэтому я сейчас сделаю странную связку и дам тут ссылку на текст об одном из типовых российских социальных стереотипов — тоже со сложной историей и тоже наносящих ощутимый ущерб обществу.

Это стереотип про плохой народ; про то, что в России есть некая безликая масса людей, которые не хотят ничего знать, некритически относятся к пропаганде и подвержены самым диким предрассудкам; и тем самым они постоянно подводят образованные элиты, которые стремятся к добру и свободе; и нынешний режим опирается на этот плохой, безвольный и безответственный народ, а народ отвечает ему взаимностью.

Этот миф о homo soveticus критически разбирает неизвестный мне автор Александр Замятин, и это дельный текст: тут и влияние образа Шарикова на демофобию (хорошее слово) постсоветской интеллигенции, и очень любопытный критический анализ исследований группы Юрия Левады, который и предложил термин про «homo soveticus». Замятин красиво показывает, как внутренние установки исследователей влияли на их же социологию, как бы заведомо определяя содержание и результаты опросов. В некотором смысле эти исследования подводили научную базу под знаменитое «Россия, ты одурела», показывая, что таки да, одурела, и провал реформ — вина плохого народа, а не просвещенных элит. (Кстати, это очень близко к позиции Чубайса, которую он и сейчас транслирует при каждом удобном случае.)

Дальше с опорой на исследования Григория Юдина (у которого, конечно, тоже есть собственные внутренние установки; это тут как-то не упоминается) Замятин показывает, что российское общество скорее индивидуалистское, чем патерналистское; и что его проблема — это не коллективизм как тип безответственности, а наоборот — предельный индивидуализм, неприятие почти любых ассоциаций, атомизация, которая ведет к деполитизации. Это печальный, но в некотором смысле оптимистический взгляд — хотя бы потому что показывает возможную траекторию дальнейшего движения.

И закончу синтезом — прекрасным и совсем коротким текстом историка Ильи Будрайтскиса, который объединяет американскую повестку с российской реакцией на нее. С одной стороны, тут есть очень хорошая мысль про то, что американские протесты разрушают любимую российской либеральной элитой концепцией воображаемого Запада — и конкретно американской политической системы — как некой точки конца истории, пункта назначения, до которого просто нужно добраться. Будрайтскис пишет: «Протесты в Америке напоминают о том, что внутри самой совершенной демократии есть вечный чужой, который никогда не может стать равным – а значит, ставит под вопрос саму реальность политического равенства в рамках этой системы» — и действительно, трудно не заметить, как какая-нибудь Ксения Собчак нервничает на эту тему в своих комментариях: как же так, у них уже есть равные права, чего им еще надо?

С другой же стороны, в тексте Будрайтскиса есть очень вдохновляющая надежда. Возможно, что Россия вовсе не находится на пути к концу истории, уже достигнутому в Америке (или, с другой стороны, не находится на своем вечном внеисторичном особом пути в никуда, как это себе представляет консервативная мысль). Возможно, что мы всей в одной лодке — история продолжается, и какой-то другой мир все-таки возможен. Мне могут не нравиться какие-то аспекты новой этики или новой практики — но чувствовать вокруг историческую динамику в любом случае куда веселее и интереснее, чем барахтаться в статике. Почему-то тут вспоминается Марк Фишер с его настойчивым требованием постараться вообразить мир за пределами капитализма — на наших глазах в этом вечном постылом настоящем появляется все больше прорех, и кто знает, получится ли их все опять заткнуть.

Келефа Санне о двух книгах о расизме
Александр Замятин о homo soveticus
Илья Будрайтскис о конце воображаемого Запада

Ура! Лучший московский кинофестиваль Beat Film Festival пройдет в конце июля в сложном, но захватывающем постпандемическом режиме, и там будет опять моя кураторская программа.

Она называется «Наперекор», и в ней — пять фильмов о людях, которые активно сопротивляются современности и пытаются перекроить ее под себя. В основном — «слева», но немножко и «справа». Есть фильм про подростков-активистов, которые так бесят российскую фейсбучную элиту. Есть сногсшибательное кино про девушку, которая пытается сбежать от насильного замужества в Саудовской Аравии. Есть фильм «Под запись», в котором очень любопытно сталкиваются две влиятельных повестки — про дискриминацию чернокожих и про сексуальное насилие над женщинами. Есть очень трогательный фильм про скандинавских бодипозитив-активисток. Ну и бодрейшее кино за борьбу за душу Лягушонка Пепе, название которого, ура-спасибо, переведено, как я и предлагал, «Ништяк, браток». Обо всем подробнее расскажу ближе к делу.

Я смотрел и придумывал все это зимой — когда самыми живыми и болезненными сюжетами оставались московское протестное лето-2019 и Грета Тунберг. Потом, понятно, эпоха подкинула проблем. Сначала казалось, что все это стало немного неактуальным. Но в последние три недели тема сопротивления вернулась так лихо и красиво, что — ну, в общем, весь этот разговор опять кажется крайне своевременным.

Подробности по ссылке. Польщен быть в кураторской компании Юры Сапрыкина, у которого, наоборот, все максимально далеко от заголовков новостей — и тем тоже абсолютно прекрасно. Покупайте абонементы! Наконец-то можно не просто поддержать людей, которые делают культуру в городе, но и собственно стать посетителем фестиваля.

https://beatfilmfestival.ru/programs/festival

В «Бодался теленок с дубом» есть занятная деталь. Солженицын пишет про осень 1965 года — и говорит: мол, две новости порадовали меня в эти дни, «поражение шелепинской затеи» и «поражение индонезийского переворота». Что имеется в виду про Шелепина — честно сказать, не знаю. А вот про Индонезию как раз недавно вышел мощный текст в New York Review of Books. И эта мелкая реплика Солженицына, кажется, как раз хорошо показывает, как произошедшее в Джакарте 30 сентября 1965 года и последующие месяцы подавалось в западных СМИ, долетавших до СССР. А именно — в Индонезии произошла попытка коммунистического государственного переворота, которая была предотвращена армией, но только после того, как коммунисты жестоко убили шесть высокопоставленных генералов — причем женщины-активистки их пытали, отрезали половые органы и танцевали вокруг еще живых измученных жертв. Ну и все такое прочее.

Про то, что это именно так понимал Солженицын, я додумываю, конечно, — но факт в том, что именно так это подавали быстро подавившие мятеж индонезийские военные во главе с генералом Сухарто. А вот, по всей видимости, более близкая к реальности версия событий. В Индонезии действительно назревал конфликт между президентом Сукарно (генерал Сухарто его сменил) и левыми силами. Левые митинговали на главной площади, и 30 сентября действительно попытались совершить переворот — в частности, похитив генералов, шесть из которых были убиты. Никаких свидетельств всех вышеописанных ужасов, которые паразитируют на разнообразных традиционных индонезийских стереотипах, не существует. Сторонников неудавшегося переворота вытеснили с главной площади с Джакарты без единого выстрела. И вся эта история была использована как предлог для жутких массовых репрессий — в течение следующего года военные власти и обычные граждане, поощряемые властями, жестоко пытали и убивали без суда всех подряд членов Индонезийской коммунистической партии (причастность которой к организации переворота понятна не до конца). Сами партийцы, их симпатизанты, члены профсоюза — жертвой мог стать кто угодно; и даже те, кто выживал в мясорубке и потом выходил из тюрьмы, куда его или ее (15 процентов репрессированных — женщины) посадили без суда, не возвращали себе свою жизнь назад — их презирали, не брали на работу, их стеснялись и не принимали обратно в семью родственники и так далее. До сих пор в Индонезии «коммунист» — тяжелейшее оскорбление и стигма. Репрессии не признаны государством, главой которого генерал Сухарто оставался больше 30 лет, до сих пор; в Джакарте есть Музей коммунистического предательства, который более-менее рассказывает посетителям, что все было сделано правильно.

Автор материала в NYRB Винсент Бевинс строит свой текст про всю эту историю по двум главным линиям. Одна — история девушки по имени Магдалена, которая в юности переехала из деревни в Джакарту и работала на ткацкой фабрике, где вступила в аффилированный с коммунистами профсоюз. В октябре 1965-го она приехала навестить родных в провинцию, ничего не зная о происходящих в стране событиях и не слишком ими интересуясь. Там ее схватили, пытали, изнасиловали, посадили в тюрьму. Сейчас она живет одна на 14 долларов в месяц и не имеет никаких связей с тем коммьюнити, в котором росла.

Вторая линия — это роль США во всех этих событиях. Бевинс не говорит, что всю операцию с массовыми репрессиями придумало ЦРУ. Но на конкретных документах — в частности, недавно рассекреченных дипломатических — показывает, что американское правительство (президентом тогда был демократ Линдон Джонсон) о происходящем хорошо знало с самого начала и всячески это приветствовало и поощряло; в частности — поставляло войскам Сухарто оружие и технические средства массовой коммуникации, а также повторяло обвинения в адрес коммунистов в своих пропагандистских СМИ (отсюда моя гипотеза про Солженицына). Цель была достигнута — до событий осени 1965-го года Индонезия пыталась придерживаться третьей линии в противостоянии США и СССР и сопротивлялась американскому империализму; после — стала тихим сторонником американцев в тихоокеанском регионе. Более того — операция оказалась настолько успешной, что через несколько лет, когда бразильская военная хунта, тоже пришедшая к власти не без помощи американцев, взялась за шельмование и угрозы массовых расправ местным коммунистам, это называлось «Операция Джакарта».

Индонезийские репрессии не назовешь совсем неизвестными — в конце концов, именно про них снят один из самых громких и влиятельных документальных фильмов 2010-х, «The Act of Killing» (и его компаньон «The Look of Silence»). Но режиссеру Джошуа Оппенхаймеру все-таки интересно конкретно-психологическое измерение террора — травма, память, плюс попытка найти новую территорию между художественным и документальным; события 1960-х для него — скорее бэкграунд. Текст NYRB — в каком-то смысле хороший аккомпанемент к фильмам; четкая и страстная историческая справка, которая делает весь этот спектакль насилия еще более зловещим.

https://www.nybooks.com/daily/2020/05/18/how-jakarta-became-the-codeword-for-us-backed-mass-killing/

Лучший текст про американские протесты и российскую реакцию на них из тех, что я читал. Написан Михаилом Ямпольским, который десятки лет работает в NYU — в самом сердце либеральной кампус-культуры; то есть это взгляд, безусловно, изнутри ситуации.

Тот редкий, к сожалению, случай, когда сложные вещи называются сложными — но при этом проговариваются и осмысляются. Собственно, тут хочется заострить и предположить, что на английском языке прямо сейчас невозможна такая степень нюансировки и такой спокойный тон, но зачем заострять — наверное, возможна, просто мне таких на английском не попадалось.

Выход из невидимости в значительной части эмансипационных проектов принимает либо форму контрнасилия, либо — что бывает еще чаще — форму гиперутверждения идентичностей. Поскольку «общечеловеческое» парадоксально стало признаком доминантности и несправедливости, в противовес ему возникла установка угнетенных на отрицание антропологической всеобщности в пользу своей инаковости, особенности, чужести. Жертвы расизма, лишенные украденной у них идентичности, начинают выстраивать ее по тем моделям, которые они заимствуют у угнетателей. Речь идет именно об идентичностях как неких социальных личинах, масках своей особости.

https://www.colta.ru/articles/society/24752-mihail-yampolskiy-blm-universalnyy-gumanizm-i-giperidentichnosti

В конце мая разным российским журналистами начали приходить сообщения про то, что некие стримеры из Брянска взяли в заложники человека, которого они используют для видео с издевательствами: закапывают живьем, заставляют есть рыбьи потроха и прочий torture porn за деньги зрителей. Два издания сделали про это материал: Дмитрий Швец в «Медиазоне» — скорее в формате оперативной реакции; Ирина Щербакова в «Батеньке» — в режиме лонгрида (и на две недели позже). История очевидно мощная и соединяется с общей рамкой так называемых треш-стримов, где в эфире люди претерпевают разные неприятные процедуры, — то есть кажется, что лонгрид тут формат очевидный и беспроигрышный. Только вышло по-другому.

Сюжет действительно впечатляющий и выглядит примерно так. Есть некий человек по имени Валентин Ганичев, он же Валентин Депутат. Насколько он здоров, понятно не вполне; Ганичев любит рассказывать, что работал следователем и был депутатом от ЛДПР, но вся эта информация не подтверждается. Последние три года Ганичев регулярно появляется как герой в самых разных треш-стримах — по сути кочует от одних стримеров к другим, зарабатывая для них деньги, за которые они поливают его мочой, заставляют пить и так далее (вплоть до разрушения строительными инструментами принадлежащей Ганичеву квартиры). Между этими стримерами регулярно происходят конфликты; возможно, вся эта история с рассылкой о том, что Ганичева взяли в заложники, — одно из проявлений такого конфликта. Брянские люди, у которых Ганичев находится сейчас, — по его утверждению, по собственной воле, хотя непонятно, насколько ему вообще можно верить, — самые лютые ребята; еще и потому что они несовершеннолетние и, по всей видимости, не боятся ответственности.

В общем, тут действительно есть где развернуться — не до конца понятно, насколько все эти стримеры много зарабатывают, но это уж точно мощный материал для наблюдений о морали и этике в цифровую эпоху. История Ганичева сама по себе при этом довольно запутанная и является таким материалом только до некоторой степени — погрузившись в нее, автор рискует увлечься бесконечным пересказом взаимных обвинений и грустных приключений злосчастного героя ютьюба, который с кем только ни жил и где только ни бывал. Именно это и происходит, к сожалению, в тексте «Батеньки» — это сложная многофигурная композиция, где ни одна фигура не выписана до конца; мы узнаем очень много о том, как жил в последние три года Валентин Ганичев, но совсем не узнаем, что в головах у людей, которые с ним «работают», и откуда берется (прежде всего в психологическом смысле) этот странный мир альтернативного телевизора с добровольными пытками. Это просто очень длинная и дикая история одного парня — с кучей мощных деталей (вроде подкинутых свиных голов как орудия блогерской борьбы и сурового кавказского мужчины как одного из интерессантов), но без выведения на какой-то более общечеловеческий уровень.

У «Медиазоны» в этом смысле все, во-первых, честнее — все-таки материал действительно сделан как оперативный и не вполне нарративный. А во-вторых, просто лучше в плане контекста — есть и внятная предыстория (хотя тезис, что именно бывший уголовник Мопс породил в русском ютьюбе тренд на треш-стримы, немного смущает — когда три года Юлиана Скибицкая писала нам в «Медузу» профайл Мопса, казалось, что жанр уже вполне существовал и до него), и какой-то дополнительный контекст; в частности, про загадочного Лудожопа — некоего пользователя, который произвольно приходят к разным стримерам и перечисляет им десятки тысяч рублей просто так.

И это, на самом деле, едва ли не самый интересный сюжет тут, который пока остается неосвещенным. Окей, примерно понятно, что за люди делают эти стримы, эксплуатируя бездомных и больных (хотя не то чтобы очень понятно все-таки; в материале «Батеньки» много лиц и мало характеров). Но что за люди их смотрят — и тратят на это деньги? Из каких соображений они это делают? Как устроена эта аудитория? Ну и так далее. Про это пока ничего толком не известно — а если найти в этой области хорошую историю, то она куда больше сможет рассказать о человеческой природе, чем все эти перипетии с Ганичевым, который, к тому же, сам ничего особенно рассказать не может. В общем, надеюсь, что кто-нибудь когда-нибудь напишет текст про Лудожопа.