Выгода подписаться на «Стул» сейчас — следить в реальном времени, как суперталантливый автор осваивает новый медиум. Это ужасно интересно. В третьей серии больше визуального разнообразия — и сложнее история; и поразительное, конечно, сочетание очень красивых домов и интерьеров с полной разрухой внутри. И очень объемный герой — в котором чувствуется жажда жизни, надежда, и оттого все-таки не совсем отчаиваешься.

Чем-то напомнило прекрасный текст Полины Еременко про готический дом в Иваново: https://meduza.io/feature/2018/10/23/sad-zhivyh-i-mertvyh

Главный вопрос, который возникает после документального фильма «Сорокин-трип», — а документальный ли это фильм?

В этом контексте тут есть два ключевых эпизода. Первый: главный герой – великий русский писатель Владимир Георгиевич Сорокин — гуляет по подмосковному лесу и встречает красивую белую собаку. Они идут навстречу друг другу, расходятся и потом — по самым краям кадра — останавливаются, оборачиваются и улыбаются друг другу (ну, насколько собаки умеют улыбаться). Второй: Сорокин приходит в берлинский парк, подходит к огромному старому дубу, обнимает его и просит помочь хорошо написать роман «Теллурия».
Оба этих эпизода сбивают с толку. Первый — своей удивительной срежиссированностью, притом что это явно случайная операторская находка. Второй — своей как бы нарочитой, подмигивающей фейковостью: мы знаем, что все это происходит, когда «Теллурия» уже давно написана и издана. То есть это момент такого демонстративного актерства — оставленный для зрителя как будто как ключик.

Потому что «Сорокин-трип» — это именно что фильм не про Сорокина-человека, а про великого русского писателя Владимира Георгиевича Сорокина. Узнаем ли мы тут что-то про Сорокина-человека — ну вроде как и да, но на самом деле непонятно; Сорокин — гений вживания в любые дискурсы, и кто сказал, что он умеет это делать только на письме, почему бы не заняться этим на экране? Писатель за столом с зеленым сукном; сзади — библиотека, заставленная классической литературой. Писатель в красивой комнате с камином; у ног — красивая собака. Писатель смотрит на родину из окна красивого загородного дома — и ему не нравится то, что он видит. И так далее.

Сорокин, несомненно, в значительной степени сам режиссирует эту конфигурацию — но авторы фильма (Антон Желнов, Юрий Сапрыкин, режиссер Илья Белов, оператор Михаил Кричман — тут стоит перечислить их всех) понимают, какую игру с ними затеял их герой, и тонко ему подыгрывают. Ты так до конца и не понимаешь, кто на экране — человек или персонаж; тут вроде бы расставлены подсказки и улики (вроде «архивных» интервью друзей, врагов и родственников героя, у которых при этом пропечатана на экране дата съемки — совсем недавняя, летняя), но что они до конца значат, ты тоже так до конца и не понимаешь. Вот когда Сорокин начинает говорить что-то прискорбно плоское про политику или русских людей — это он играет со штампом ВПЗР (Великий Писатель Земли Русской; термин, введенный когда Дмитрием Быковым в журнале «Русская жизнь»), который как раз должен любить «народ», взламывает окаменелый дискурс, или он правда так думает? Вот эта сцена с дубом — он его правда обнимал, или это такой фарс, пародия на XIX век? Черт его знает; и то, и другое; ни то, ни другое.

В общем, ускользнул опять Владимир Георгиевич — но может статься, умение ускользать, перерабатывать, мистифицировать в нем и есть самое интересное; и фильм очень красиво скользит вместе с ним — вот вам и тот самый трип.

А еще Сорокин внезапно оказался поклонником группы «Автоматические удовлетворители».

Фильм все еще можно посмотреть на большом экране в Центре документального кино (и стоит это сделать — потому что Кричман); говорят, скоро будут и способы посмотреть его дома; сообщим отдельно.

http://cdkino.ru/event/1113879/

Несколько дней назад в прокат вышел документальный фильм Степана Поливанова «Raving Riot». Про него принято говорить, что это фильм про прошлогодние грузинские протесты. Мне кажется, что важнее — другое.

То есть строго говоря — да, действительно, про протесты. Если кто не помнит: в мае 2018 года в ответ на полицейские рейды в ночных клубах тысячи людей вышли на площадь парламента, устроили там двухдневную протестную дискотеку — и добились того, что власти извинились и вернули все, как было. Поливанов и его команда оказались в самой гуще событий фактически случайно: приехали просто расслабленно поснимать тбилисскую техно-движуху — и тут началось. Это по фильму чувствуется, и это ценно: тут нет дистанции, все по-настоящему, ты чувствуешь, что человек с камерой так же захвачен происходящем, как и те, кого он на камеру снимает, — и тоже не знает, что будет дальше. Герои и авторы «Raving Riot» дышат одним воздухом, живут в одном темпе, вместе волнуются, вместе ликуют и вместе сомневаются (не будет спойлером сказать, что все заканчивается в некотором смысле разочарованием, — потому что революция в процессе всегда больше, чем в результате). При этом кино не впадает в опасный жанр, когда авторы начинают путать себя с героями, — это именно что включенное наблюдение, просто включается оно ровно тогда, когда надо. Это попадание в момент и умение его прожить на экране — большая удача; то, что Даня Туровский называет богом журналистики, хоть это и не журналистика.

Все это круто, но по итогу «Raving Riot» — фильм не столько про рейвы, техно и конкретные события, сколько вообще про Грузию. И в каком-то смысле все самое главное по смыслу тут начинается, когда бунт, собственно, заканчивается, и всех его участников развозят по домам. Тогда-то тут возникает и исторический контекст (здесь привыкли решать вопросы на улицах), и политический (в Грузии много правых, а за наркотики людей регулярно сажают на огромные сроки; один из самых сильных героев — человек, который сел на хранение MDMA на 9 (!) лет, и продолжает писать техно в тюрьме), и социальный (грузинское общество между традицией и современностью — обе симпатичные, но вместе им не сойтись).

Из всего этого растет сложная, очень живая картина — и особенно впечатляет и воодушевляет та оптика, в которой эта картина показана. От конфигурации «российский режиссер приехал снимать про Грузии» по умолчанию ожидаешь какой-то неосознанной колониальности, какой-то истории про метрополию, каких-то понятных обертонов. В «Raving Riot» этого вовсе нет: это про жизнь других, но никак не чужих. Здесь нет ни заманчивых параллелей с российскими протестами, ни каких-то имперских дел, ни даже напрашивающейся подоплеки типа «это могли бы быть мы». Нет, не могли бы, потому что не мы — и это ок. «Raving Riot» — фильм, сделанный максимально незамутненным взглядом; и то, что этот взгляд в принципе оказывается возможным, почему-то очень обнадеживает.

Российское документальное кино редко показывают в кинотеатрах вне фестивальных рамок. На «Raving Riot» стоит сходить и потому, что иначе его хрен посмотришь, и для того, чтобы таких фильмов в прокате становилось больше.

Дисклеймер: Со студией Stereotactic, которая выпустила фильм, и режиссером Степой Поливановым мы сейчас кое-что замышляем. Так что люди это мне не чужие (как и прокатывающие фильм ребята из Beat Films). Но, собственно, замышляем мы это ровно потому, что у этих людей получаются крутые штуки вроде «Raving Riot». Все по-честному.

https://www.youtube.com/watch?v=Bcb7whak8Rc

Раз в какое-то время пишу большие тексты про Канье Уэста, потому что он этого достоин. Это, возможно, последний.

С одной стороны, мишень тут — прогрессивные активисты, которых принято огульно называть аббревиатурой SJW: сентенциями про осознанность и лицемерие, намеками и экивоками вроде упоминания ненавистной либералам гомофобной фастфуд-сети Chick-Fil-A, Уэст неназойливо, но заметно указывает на близость нового проактивного гуманизма и нетерпимости. «Если вы за то, чтобы принимать других, почему вы не принимаете меня», — как бы говорит он; и понятно, зачем тут религиозная рамка, если слово «меня» написать с большой буквы, ситуация сразу становится гораздо более объемной. С другой стороны, достается здесь и условным консерваторам: «Я говорю, что Бог — моя миссия, и что я слышу от христиан? — вопрошает Канье. — Они первыми меня осуждают». Это так себе поэзия, да и собственные претензии Уэст обычно формулирует почетче и позлее, но в целом дилемма ясна: пропасть между двумя флангами так просто не перепрыгнуть даже под знаменем всеобщей любви. В «Jesus Is King» можно усмотреть картину современной Америки, в которой противоборствующие стороны разведены по углам и не слышат друг друга, а посередине стоит Канье Уэст и ищет помощи у Бога, потому что больше ему помогать никто не готов.

https://www.buro247.ru/culture/pop-culture/31-oct-2019-kanye-jesus.html

На прилавках книжных уже должна была появиться новая ккнига Александра Эткинда (о котором я тут как-то писал и даже брал у него интервью). Книга называется «Природа зла. Сырье и государство». Издательство «НЛО» попросило написать для нее так называемый блерб; я, разумеется, написал сильно больше, чем надо для задней обложки или где они там располагаются. Ну зато можно повесить полный текст сюда.

Лес, нефть, шерсть, картофель — все эти обыденные спутники и обеспечители современной жизни в новой книге Александра Эткинда становятся игроками большой истории, полноценными актерами на политической сцене, а вовсе не только ее декорациями. Эткинд — мастер находить глубокое в (мнимо) очевидном и парадоксальное в обыденном, и здесь есть множество замечательных наблюдений: и о том, как чай и сахар создали буржуазию, и о том, как сырьевая смена вех определила победу неолиберализма над социал-демократией, и о специфической природе современного российского режима: «паразитического» государства, которое из-за сырьевой ренты фактически не нуждается в своих гражданах.

Впрочем, как мне кажется, ключевое значение этой книги для российского читателя — в другом. На русском языке почти не говорят и не пишут о глобальном изменении климата — то, что на Западе давно признано ключевым историческом сюжетом настоящего и будущего, здесь даже не является предметом для обсуждения, хотя Россия уже испытывает на себе последствия экологических трансформаций. Эткинд нарушает этот заговор молчания — и хочется верить, что его голос окажется услышанным. Тем более что сценарий, который предлагает «Природа зла», в некотором роде даже можно счесть оптимистичным: мир неизбежно изменится — потому что иначе он просто погибнет.

Дальше важное дополнение. Я знаю, что Эткинда нередко критикуют — главным образом за фактические ошибки в деталях или не только в них. Судя по всему, ему свойственно такие ошибки допускать; вполне вероятно, найдутся они и в новой книжки. Конечно, ничего хорошего в этом. Но, как говорится, любим мы его не за это. То есть я вообще не уверен, что назвал бы Эткинда историком — хотя он себя, может, и назвал бы. Мне в его книгах интереснее всего некий полет мысли, умение увидеть неочевидные связи между далекими на первый взгляд вещами, сконструировать какие-то парадоксальные построения, которого тебя самого вдохновляют интереснее думать. То есть это больше такая интерпретационная, критическая деятельность, чем собственно историческая. Конечно, из этого не следует, что можно сколько угодно допускать ошибки, но тем не менее. Я недавно прочитал биографию Фуко (довольно сомнительную, увы; все никак не успеваю тут написать) — ну и там, среди прочего, сообщается, что почти каждую его книгу специалисты по тем или иным эпохам тоже критиковали. Понятно, что Эткинд — не Фуко. Но, конечно, метод у него похожий; и думает он интересно.

В этом смысле, кстати, новая книжка — точно не лучшая у него, потому что в ней-то основной сюжет довольно очевидный, и пафос тоже понятный. Культура неразрывно связана с натурой, политика — с ресурсами; современная карта мира и современные конфликты во многом определены тем, на каком топливе работает наша цивилизация; климатический кризис это все неизбежно кардинально изменит. Все это наверняка вполне мейнстримно, да еще и грантоемко. Но тут — см. выше. Про это мало говорят на русском, про это нужно говорить на русском, спасибо Эткинду, что он это делает.

https://www.nlobooks.ru/books/otdelnye_izdaniya/21570/

Имел честь поредактировать новый текст на «Холоде». Это история про Николая Стремского — священника из Оренбургской области, который построил в своей деревне градообразующую православную обитель и усыновил с женой 70 (!) детей, а теперь сидит в СИЗО по обвинению в сексуальном насилиии над некоторыми из них. Конкретный сюжет о преступлении, про которое не очень понятно, было ли оно вообще, по дороге превратился в сагу про современную историю России в целом: как капитал превращает праведника в локального олигарха с соответствующими моральными последствиями; как постепенно происходит слияние церкви и государства; как патриархальные ценности сталкиваются с цифровым поколением — и чем может заканчиваться это столкновение. Ну и другие не менее интересные вопросы.

В принципе, этого было бы и достаточно — история мутная до чрезвычайности, кто прав, кто виноват, не разберешь. Но авторка — Мария Карпенко — рыла-рыла землю носом и в итоге более-менее докопалась до реальности. Во всяком случае, по итогам текста более-менее становится понятно, что, видимо, произошло — и это, конечно, мощная комбинация случайностей, страстей, ценностного конфликта и догорающих костров амбиций.

Почитайте — и поддержите «Холод»: он того стоит.

https://holod.media/tsargrad

Есть такая мантра, которую часто произносят при разговоре о нарративной журналистике (в частности, я произношу): Россия — это страна нерассказанных историй. Если в американских медиа вскрыть новую тему ужасно сложно, и в основном люди (зачастую блистательно) занимаются тем, что уточняют или разворачивают новыми сторонами уже разработанные сюжеты, у нас эти темы валяются под ногами. Странным образом это относится даже к историям почти таблоидного рода — сенсационным, звездным, драматичным, лежащим на поверхности и так далее. И их тоже можно, нужно и важно рассказывать.

Чем, собственно, и занимается фильм Романа Супера «С закрытыми окнами» — документальная биография Кирилла «Децла» Толмацкого, который умер в феврале этого года от сердечного приступа. Это честная, красивая, драматичная и здорово сделанная история — при том, что ничего нового к нашему знанию о Толмацком она, по-моему, не добавляет, тут этот странный и яркий сюжет наконец раскрыт целиком, со всеми проставленными акцентами: успех как травма, отказ как попытка найти собственную идентичность, борьба как этос и род самооправдания. Много ярких и работающих графических решений. Много здорово найденной документальной хроники — от совсем маленького Децла, проводящего экскурсию по своей комнате (рифма в самом финале фильма — потрясающая; обойдусь без спойлеров), до гастролей Bad Balance на пике успеха и позднейших попыток стать своим среди хоть кого-нибудь. Какие-то обязательные темы выведены, но поданы достаточно тонко: слава богу, обошлось без рассказов про Децла как флагмана гражданского протеста; конфликт с Бастой хорошо показан как комический эпизод с трагическими обертонами; ну и так далее. Главными героями, помимо самого Кирилла, оказываются его родители — опять же, Александр Толмацкий, надо отдать ему должное, всегда был готов говорить о сыне подробно и откровенно, но тут все сделано, как надо, ну и интервью с мамой — отдельная удача. Плюс есть классные находки по спикерам — просто прекрасное интервью с Тимати, который как бы говорит о Децле, но на самом деле о себе; замечательное камео Олега Кулика.

В общем, в журнале «Афиша» в таких случаях писали: кажется, что таких фильмов должно быть много, но на самом деле их мало.

Не обошлось, впрочем, и без моментов, которые смутили. Ну, во-первых, однажды в документальном фильме о музыке не спросили мнения Артемия Троицкого, и у режиссера отвалилась жопа (нет, сам эпизод с разговором АКТ, Децла и Охлобыстина про траву в эфире Ren-TV прекрасный, но вот обобщения Троицкого про рэперов ну какие-то совсем уж плоские). Во-вторых, как-то некрасиво вышло с вдовой Толмацкого — еще на самом раннем этапе подготовки фильма она и сын музыканта Тони его громко не одобрили; понятно, что в фильме они не появляются; но в итоге там примерно 10 минут разные люди рассказывают о том, что эта вдова — нехороший человек, и это выглядит так себе (можно было хотя бы поставить титр про то, что Юлия отказалась давать интервью или что-то такое). Ну и в-третьих, там есть сквозной прием про лес в Сочи со съемками зеленых склонов — съемки красивые, но смысла и необходимости этой метафоры я не понял вообще.

Ну и не беда, на самом деле. Общее впечатление от фильма все это не портит. И чтобы закончить-таки на мажорной ноте — отдельно похвалю оригинальную музыку к фильму, которую написал Искандер Еримбетов. Это прям выдающаяся работа, по-моему, очень сильно влияющая на тот общий эффект, который производит кино. Не помню, честно говоря, чтобы в русских документалках кто-то так убедительно работал именно со звуком как драматургическим приемом. Браво.

Мне повезло посмотреть «С закрытыми окнами» в кинотеатре, но с сегодняшнего дня это можно сделать бесплатно в телевизоре или компьютере — вот тут:

https://premier.one/show/9033

Текст про группу Shortparis — альбом, клип и феномен в целом.

Один из главных теоретиков и критиков постмодернизма Фредрик Джеймисон говорил о том, что эпохе постмодерна свойственно угасание аффекта, имперсонализация чувств. Shortparis как люди амбициозные, видимо, ставят своей целью возвращение непосредственности выражения — и как люди разумные одновременно понимают, что это невозможно. Грубо говоря, Shortparis — это танец из фильма «Джокер», исполненный всерьез, но с полным осознанием того, что его главная культурная функция — это мем в TikTok. Их музыка — это обреченная утопия страстей. «Даже не успела, даже не успела никому себя продать», — поет Комягин в первой песне альбома; штука в том, что сам-то он — успел.

https://www.the-village.ru/village/weekend/musika/366499-shortparis

Обычный аргумент: «Все критикуете, а попробуйте сами сделать». С текстами у меня на него был ответ, с документальным кино — нет. Теперь есть. Мы с ребятами из Stereotactic делаем документальный сериал про музыку «Поток». Первая серия уже вышла на Premier (можно посмотреть бесплатно); она посвящена Юре Бардашу — человеку, который сделал группу «Грибы» и распустил группу «Грибы». Остальные серии — там же весной. А чтобы самих себя не расхваливать, вот мнение патриарха российской рэп-журналистики Андрея Никитина.

Бросьте дела, освободите 40 минут, чтобы сегодня посмотреть этот фильм! Это первая серия проекта "Поток" (получается, Flow) — документари о новой местной музыке. И заход настолько убедительный, что хочется еще скорее ворваться в весну-2020, когда выйдут остальные серии.

Все знают проекты Бардаша: он круто переформатировал Quest Pistols, на момент превратив их в самую модную поп-группу, он серьезно качнул с "Грибами". Его последние работы, однако, совсем другие: Youra явно делался не с прицелом на кассу. А по "Коррупции" пока есть ощущение, что прицел подвел.

Но никто не знает самого Бардаша: ведь за последние несколько лет единственным его публичным заявлением или высказыванием так и остался знаменитый пост на фейсбуке про "мышу".

И вот этот фильм пускает зрителя на максимально близкое расстояние к Юре. То есть, я не хочу рассказывать, что крутая фигура, что грамотно снято — это по дефолту понятно; меня подкупила как раз вот эта степень открытости: как он Крупину советует внести коррективу в текст, как ругается, как ставит танец, как продумывает, какое интервью куда дать и все такое. И понятнее стало, почему без него у Грибов ничего не поехало.


Короче, надо смотреть! Ссылка здесь: https://the-flow.ru/news/yuri-bardash-potok

И прямая ссылка на серию! https://premier.one/show/9048

​​В марте этого года экономический антрополог и автор книги «The Divide» Джейсон Хикель опубликовал очень важные статистические исследования относительно роста неравенства в мире, которые в пух и прах развенчивают старый добрый неолиберальной миф о том, что глобализация обогатила в разы не только самых богатых, но и самых бедных. Миф, в который на данный момент вкладывают огромные деньги «филантропы» и благотворители типа Билла Гейтса, исследователи типа Пинкера и Кристоффа, а также основные спикеры Давоса. Миф, который называют также неолиберальной индустрией оптизма, по мнению Хикеля, является основным инструментом мягкой силы по обеспечению «статуса-кво и убаюкивания людей до состояния соглашательства и политической импотенции».

Хикель разоблачает знаменитый напоминающий слона график роста доходов Бранко Милановича и Кристофа Лакнера, созданного на основе данных Мирового банка. Согласно «слоновьему» графику, основной рост доходов за годы глобализации пришелся именно на беднейшие 60% мирового населения. Относительно их положения с начала 1980-х их доходы выросли в 2-3 раза более, чем у остальных 40% населения земли.

Хикель показывает, что график на самом деле вводит в заблуждение, так как показывает лишь относительный рост доходов по отношению к базовому уровню в начале 1980-х. Учитывая же, что базовый уровень в случае с бедными был крайне низким, зачастую составляя несколько долларов дохода в день при росте до 4-5 долларов в день к 2010-м годам, Хикель использовал новый метод подсчета «distributive national accounts», который показывает рост в абсолютных, а не относительных значениях.

Исследование Хикеля при помощи нового метода показало, что именно 1% самых богатых оказались реальными бенефициарами глобализации. График в итоге выглядит не как слон, но как бумеранг или коса, которой богатые стригут доходы за счет бедных.

По результатам исследования, годовые доходы 60% населения выросли лишь до уровня в 1200$ за 36 лет. Доходы из 80-90 процентилей выросли в 4 раза, а доходы 1% в сто раз. Если же говорить о сливках, то их доходы выросли в 14,000 раз более, чем у представителей 60%.

https://www.jasonhickel.org/blog/2019/3/1/global-inequality-from-1980-to-2016

Через пару дней наступит 2020-й — и очевидно, что за эти пару дней я не напишу тут с десяток запланированных постов. Смысла в традиционном режиме подводить итоги по лонгридам тоже особенного нет — длинные журналистские тексты в этом году я читал спорадически; в первую очередь причина в том, сколько времени отнимают собственные проекты, во вторую — в том, что я больше читаю книжки; в третью — в том, что в США жанр зачастую ходит по замкнутому тематическому кругу из судеб мигрантов, проблемах судебной системы, историй о гендерном неравенстве и сексуальном насилии (все три сюжета — абсолютно casus belli, но просто надоедает).

В общем, я решил, что про значимые прочитанные книги все-таки постараюсь написать отдельные посты, а вот про понравившиеся тексты за последние несколько месяцев сделаю некий краткий дайджест. Собственно, поехали. Порядок обусловлен исключительно очередностью попадания этих материалов в архив моего Pocket.

— В поисках гения из советской психушки | Юлия Вишневецкая, Миша Яшнов | «Медуза»

Образцовое расследование неочевидного сюжета: откуда взялся советский наивный лагерный художник Фома Яремчук, рисунки которого в Европе продаются дорого. Почти авантюрный роман с типично российским сочетанием мошеннической хитрости и творческой безалаберности.

— Billie Eilish and the Triumph of the Weird | Josh Eels | Rolling Stone

Просто образцовый профайл 17-летней девушки, которая на наших глазах меняет звуковые и поведенческие конвенции поп-музыки. От свободного воспитания до паломничества Тома Йорка и Эдди Веддера в гримерку Билли.

— The Book of Prince | Dan Piepenbring | The New Yorker

Очень трогательная история того, как Принс нанимал автора материала написать свою автобиографию. Они даже начали работать, но Принс взял и умер. Не только истории про встречи с великим, но и фактически рассказ о том, чем был Принс для американских слушателей и конкретно для Миннеаполиса. (Если что, я не фанат Принса и не смогу напеть ни одной его песни, но текст прочитал взахлеб.)

— «Кто сказал “а”»: выезд Иосифа Бродского из СССР | Глеб Морев | Colta.ru

Блистательный исследовательский нарратив про то, как Бродский уезжал из СССР. Отчасти детектив, отчасти — убедительная реконструкция не только сюжета, но и смысла произошедшего и впечатляющая демонстрация того, насколько культурные модели определяют наше поведение даже (или особенно) в самых решающих жизненных ситуациях.

— The Obamanauts | Corey Robin | Dissent

Разоблачение эпохи Обамы слева в форме критического эссе, обозревающего несколько книг сотрудников его администрации. Ну понятно, Обама оказывается неолибералом и вообще президентом, эмоциональный образ которого сильно не совпадает с его реальной политикой, но меня больше всего поразил тезис про то, что успех Обамы строился на том, что автор называет «моральным минимализмом»: он оппонировал Бушу-младшему по линии здравого смысла — республиканцы в этой версии были слишком безответственными в своих грандиозных амбициях. Обама готов был на малое — небольшие шажочки, меньшее зло, несовершенные компромиссы, — а американцы к моменту его появления устали от тех, кто требовал большего. По версии автора текста, эта стратегия по итогу провалилась — с этим выводом можно спорить, но сама конструкция интересная.

— What’s Left of Condé Nast | Reeves Wiedeman | New York Magazine

Профайл главного журнального ИД мира, которому сейчас так же непросто, как менее главных. Анна Винтур печально ходит по своему огромному кабинету и привыкает ко временам, когда конференции приносят больше денег, чем печатные издания. В компании постоянно меняют структуру и пытаются устроить синергию между изданиями (люди, работавшие в «Афише» в 2013-14 годах, на этом месте вздрагивают); это никому не нравится. Новые менеджеры пытаются придумать, как все спасти, и, разумеется, придумывают, что нужно делать видео. «Нью-Йоркер» — едва ли не самый успешный конде-настовский журнал прямо сейчас, потому что люди готовы на него подписываться (отдельное спасибо Трампу). Ну и прочие индустриальные анекдоты.

— Добрый человек без берегов: история первого убийства, заказанного в даркнете | Светлана Рейтер, Андрей Сошников, Темур Кигурадзе | Би-би-си

Очень красивое и захватывающее расследование про то, как хакер-авантюрист заказал подросткам убийство следователя, которая расследовала его преступления. Образец того, как превращать всякую сухую аналитическую фактуру в нарратив с детялами и характерами.

— The Unbelievable Story of Threatin: Heavy Metal's Fyre Festival Moment | KJ Yossman | Kerrang

Заголовок перегибает палку, но сюжет все равно классный. Осенью 2018 года металлическая группа Threatin поехала в тур по Европе. Хозяева клубов были уверены, что на группу придут сотни людей, — им об этом заявили промоутеры. Однако всю дорогу группа играл для 7-10 человек; половина из них обычно были музыкантами группы разогрева. Вскоре сами музыканты Threatin обнаружили, что промоутеры, которые заговаривали зубы владельцам клубов, не существуют — всех их придумал в интернете лидер группы Джаред Имс; примерно так же, как и свой лейбл и рецензии на свою музыку. Зачем он это сделал, так до конца и непонятно — видимо, просто из тщеславия (после просмотра нетфликсовского документального сериала «Don't Fuck With Cats» в голову приходит зловещий Лука Маньотта с подобными же методами, но тут вроде бы все безобидно). Так или иначе, история крутая, и распутывают ее тут здорово.

— How Brexit Will End | Sam Knight | The New Yorker

Текст из тех, которые стоит прочитать, если хочешь относительно быстро уложить в голове какой-то сложный сюжет. В данном случае — Брекзит. Текст написан до победы консерваторов на выборах, но общую историю вопроса и то, в чем там основные разногласия (все эти ирландские дела), вроде бы описывает хорошо, хоть и не без предсказуемых ламентаций, заведомо свойственных автору «Нью-Йоркера» в отношении предмета рассказа.

— Dropshipping Journalism | Daniel Tovrov | Columbia Journalism Review

Если в Conde Nast — что-то вроде медийного чистилища, то нынешний Newsweek — настоящий журналистский ад. Я стажировался там три месяца летом 2015 года, и вопросы, конечно, возникали уже тогда — то есть для меня лично выглядела странной некая рутинность происходящего, зримое отсутствие какой-то большой миссии и мысли. Но все-таки это была более-менее нормальная журналистская работа. А потом, как рассказывается в тексте, она превратилась в реальную вьетнамскую контент-потогонку. Авторы должны публиковать не менее 4 текстов в день; первый — к 9 утра. Питчи согласовываются с редактором в форме заголовка, который уже должен учитывать SEO-требования. Зарплаты привязаны к просмотрам материалов. Существует ежедневно обновляемая таблица самых успешных сотрудников и тех, кто намолол меньше всего просмотров. Ну и тому подобный ужас, не говоря уж про задержку гонораров внешним авторам. Если вы работаете в медиа, обязательно прочитайте этот текст — почти наверняка у вас на работе ситуация получше. Ну и да: Nobody I spoke to for this article had a sense of why Newsweek exists — это и раньше так было.

— «Люди не справляются с амбивалентностью» | «Декодер»

Просто познавательное интервью с писательницей и философом Свеньей Фласпелер про новую чувствительность, identity politics, MeToo и все эти дела. Фласпелер все это критикует, но делает это тонко и интересно, борясь тем самым за сложность реальности.

— A Cybersecurity Firms Sharp Rise and Stunning Collapse | Raffi Khatchadourian | The New Yorker

Веселый мужик из пенсильванской провинции в середине 2000-х придумал, что можно написать алгоритм, который будет находить в пиринговых сетях вроде Limewire файлы с нелегально скачиваемыми фильмами. Задумка была в том, чтобы продавать информацию студиям, которые бы дальше заставляли пользователей эти файлы удалять (ну или что-то такое). Однако алгоритм мог видеть все файлы на компьютерах пользователей — и начал находить в том числе государственные документы, информацию об оружии и так далее. Вскоре Роберт Бобак и его партнер Ричард Уоллес уже встречались с людьми из Конгресса и ЦРУ, а также начали продавать информацию огромным корпорациям, у которых утекали в интернет ценные внутренние документы. Проблема была только в том, что утечки эти нередко организовывала сама фирма Бобака, — чтобы потом продать свои услуги подороже. Авантюристская история про IT, приватность и государство, которое ничего не понимает в интернете, ценная прежде всего двумя сюжетообразующими характерами — если бы про это сняли фильм (что наверняка произойдет), получилось бы что-то среднее между «War Dogs» и «Finders Keepers».

— The Jungle Prince of Dehli | Ellen Barry | The New York Times

Абсолютно литературная история королевской семьи, которая сорок лет жила в заброшенном дворце в Дели, якобы когда-то принадлежавшем их династии. Королева и ее дети-принцы почти не выходили за пределы дворца и только изредка встречались с иностранными журналистами. Разумеется, когда одна журналистка решила копнуть в историю, выяснилось, что все еще интереснее, чем история, которую рассказывали герои. Текст крайне нашумевший; на мой взгляд, в нем многовато авторки и маловато исторического контекста — притом что сюжет-то реально про то, как большая история раздела Британской Индии катком прошлась по человеческим судьбам и душам.

— Waiting for Obama | Ryan Lizza | Politico

Барак Обама (да, опять он) снял офис в незаметном здании в Вашингтоне, где он встречается с людьми — и, в частности, принимает кандидатов в праймериз Демократической партии, давая им советы, но никого впрямую не поддерживая. Основные сюжеты текста — отношения Обамы с Трампом (сложные; Обама старается ничего не отвечать на провокации Трампа, но иногда все-таки приходится); с Берни Сандерсом (Обама якобы сказал кому-то, что если Берни станет лидером гонки за демократическое кандидатство, он лично позвонит старику и уговорит его устраниться); с собственным политическим наследием — ну и с собственным бывшим вице-президентом Джо Байденом, которого он до сих пор открыто не поддержал и вроде бы не собирается. В связи с чем мы логично переходим к следующему пункту нашего списка.

— The Zombie Campaign | Olivia Nuzzi | New York Magazine

В топе агрегатора Longform фигурирует текст из The Atlantic про то, как Джо Байден героически преодолел заикание (и поэтому до сих пор так странно говорит). Но мне больше понравился этот борзый материал про кампанию, которая существует как бы механически, потому что должна существовать, и кандидата, который максимально оторван от реальности и в силу возраста, и в силу количества времени, проведенного в большой политике.

— Игра в пул | Михаил Рубин | «Проект»

Хорошо скроенный, изобилующий анекдотами, но по сути грустный материал про то, как осмысленная работа кремлевского пула журналистов превратилась в совсем бессмысленную. Причем дело, кажется, не только в самом Путине (хотя в нем, конечно, прежде всего — один из самых ярких моментов в тексте как раз про то, когда Путину перестало быть интересным общение с журналистами), но и в том, что наступил 21-й век.

— Пятилетняя девочка всю жизнь провела в частной клинике — и никогда ее не покидала. Так решили родители | Катерина Гордеева | «Медуза»

Тот случай, когда вся коллизия есть в заголовке, а дальше надо читать. Ну и тем более вы наверняка так или иначе знакомы с содержанием этого текста. Тем не менее, он, конечно, должен быть в этом списке.

— мужские фантазии либертарианства: в будущее возьмут не всех | Андрей Шенталь

Прекрасный текст Андрея Шенталя (который вообще едва ли не самый интересный публицист в России прямо сейчас), изящно связывающий две ключевых российских проблематических повестки прямо сейчас — либертарианскую и гендерную. Вообще очень нравится такой жанр аналитических, фундированных, но при этом осознанно и открыто ангажированных эссе; хочется больше такого на русском — потому что сейчас чаще либо аналитика без позиции, либо позиция без аналитики.

Новогодние каникулы в Москве — повод взяться за книжки, которые невозможно вынести из дома. В прошлом году таким был фолиант «Искусство с 1900 года»; в этом я наконец добрался до стоящего на той же полке труда Григория Ревзина «Русская архитектура рубежа XX — XXI веков», в котором главный архитектурный писатель России осмысляет феномен лужковской Москвы через связывание своих публикаций 1990-х-2000-х в некую единую смысловую конструкцию. Весом он, конечно, чуть поменьше, но формат такой же неподъемный — что вообще-то не очень правильно: читается эта книжка взахлеб, и вообще-то она важная и нужная; думаю, что по-хорошему стоило бы переиздать ее в каком-то более транспортируемом формате.

Первое: Ревзин тут и правда конструирует довольно внятную концепцию происходившего с архитектурой (да и с Москвой) в лужковские времена. Если совсем огрублять, эта концепция, кажется, будет выглядеть примерно так. Лужков тайком аппроприировал у националистического фланга культуры идею возрождения исторического (дореволюционного, без авангарда и модернизма) облика Москвы, соединив ее со своим варварским пониманием механики этого возрождения — когда всякие культурные конвенции по поводу реставраций и реконструкций являются помехой, а на месте исторического здания просто строится новое как бы такое же; постоянная историческая идентичность заменяется динамической современной. На этот заказ власти разные исполнители реагировали по-разному. Некоторые отдались ему со всем чиновническим (но не творческим) рвением. Некоторые отозвались, но как бы дистанцировались от происходящего через постмодернистские приемы. А некоторые ему противостояли — делая эта в разных этических моделях. Главной концептуальной линией противостояния был средовой неомодернизм, придуманный Алексеем Гутновым и воплощенный Александром Скоканом на Остоженке, где новые здания максимально тонко встраивались в тщательно исследованную и просчитанную ткань города, — так, что в принципе можно было бы построить целиком новый район, который выглядел бы абсолютно органично.

Это противостояние продолжалось до конца 1990-х, когда монархические (то есть президентские) амбиции Лужкова потерпели крах, и идеологическая подоплека из его программы ушла — остался только бизнес. В 2000-х эти бизнес-устремления привели к экспансии западных архитектурных фирм в Россию — довольно катастрофической как с реальной точки зрения (поскольку построили они в итоге очень мало что, столкнувшись с российской спецификой согласований и коррупционных схем), так и с идеологической (поскольку российские архитекторы слишком легко признали собственную провинциальность и западное первенство). В итоге история архитектуры лужковского периода — это история поражения: на оба главных вопроса — о месте России в западной, европейской традиции и о возможности существования проекта России вне коммунистического наследия — были получены отрицательные ответы; российская архитектура не смогла ни утвердить в мировом культурном контексте собственные программные успехи (хотя они были), ни внятно ответить на вопрос об историческом смысле происходящего. В альтернативной исторической версии все могло быть иначе — таким содержательным как для производства внутри, так и для презентации вовне проектом могла бы стать воплощенная в какую-то реальность бумажная архитектура, — но не сложилось. Все это, впрочем, не отменяет отдельных удач — о которых в книге тоже много: от того же Скокана до неоклассика Михаила Филлипова. Наверняка я что-нибудь перепутал.

​(Отдельно отмечу, что от текстов Ревзина про попытку западной экспансии ловил изрядные флешбэки; любопытным образом ситуация в архитектуре 2000-х во многом повторяла / предвосхищала ситуацию в тогдашней русской музыке. Мы становимся провинциальной страной, где местные архитекторы делают средний уровень строительства, а чтобы получить что-нибудь хорошее, нужна звезда с Запада. И все радостно это приветствуют, делают про это выставки, пишут манифесты и статьи. Господа, нельзя выйти из провинциальности, восхваляя тысячи раз расхваленных западных звезд. Единственный путь — это научиться любить своих. Это материал 2004-го года; про музыкантов я писал в «Афише» буквально то же самое пять лет спустя. Мысль сама по себе вообще довольно простая, а Ревзин потом в книжке еще и немного кается за собственный национализм. Но рифма занятная — интересно, насколько все это распространялось и на другие дисциплины.)

Второе: эта книжка — еще и прекрасный материал по истории российской прессы и критики. Большинство текстов тут из «Коммерсанта», и некоторые тексты тут такие, что кажется, что современный «Ъ» их бы не опубликовал. Не потому что плохие, а потому что слишком резкие по отношению к уважаемым людям (вот про Глазунова, например). Могу и буду рад ошибаться. Так или иначе — следить за тем, как меняется и позиция критика по отношению к тому и тем, о чем и о ком он пишет, и его язык, ужасно любопытно.

И третье. Прочитав эту книгу, я не до конца понимаю, стоит ли восхищаться умелой политикой мэра, сменившего Юрия Лужкова, в отношении архитектурной критики — или стоит ему посочувствовать. Я вот о чем. Как главный архитектурный мыслитель на русском Ревзин стал участником архитектурной бизнес-системы уже в лужковские времена — книга в этом честно признается. Однако во времена Собянина он стал фактически частью этой системы со стороны мэрии — как партнер КБ «Стрелка», которое принимало самое непосредственное участие в разработке облика московского благоустройства. С признания в этом, собственно, начинался легендарный текст ГР на «Карнеги» с попыткой убедить русскоязычный фейсбук в том, что от этого благоустройства не одно только зло происходит; текст, после которого его многие прокляли. Опять же, могу ошибаться, но я подписан на фид текстов Ревзина в «Коммерсанте», и в последние годы, кажется, он больше пишет про архитектуру вообще, чем про архитектуру Москвы; собственно, и новейшая его книга «Как устроен город» — это в чистом виде книга философская, где автор осмысляет город как сложную социальную конструкцию, которая создается во взаимодействии трех принципиально разных страт: жрецов (власти), торговцев (бизнеса) и рабочих. Книга любопытная, хотя, как мне кажется, как критик, анализирующий конкретную социально-эстетическую ситуацию, Ревзин все же сильнее, чем философ. И, конечно, узнать его независимое мнение по поводу произошедшего в Москве за последние 10 лет было бы страшно интересно. Но этого независимого мнения нет и уже быть не может. Наверное, в этой своей околособянинской позиции Ревзину может быть особенно непросто в последние полгода, когда уличное насилие и судебный произвол окончательно перевесили любые урбанистические украшения даже в моей лояльной голове. Но дело даже не в этом. Лужковская архитектура книгой Ревзина, конечно, разоблачена — но и увековечена. Найдется ли кто-то, кто сделает ту же работу на таком же уровне для архитектуры Собянина — большой вопрос.

Пару месяцев назад прочитал биографию Толстого, написанную А. Л. Зориным, а уже в январе — биографию Пушкина, написанную Ю. М. Лотманом. Никакой прямой связи между этими двумя фактами нет; я даже затрудняюсь объяснить, с чего вдруг схватился за Лотмана (почему-то после того, как перечитал «Мертвые души», интересно стало именно про Пушкина, а не про Гоголя). Но не зарифмовать между собой две эти книги трудно.

Обе упаковывают насыщенные литературные биографии в компактный объем текста (у Зорина это решено, конечно, более радикально — хотя бы потому что Толстой и жил в 2,5 раза дольше). Оба явно пишут для людей, которые, в общем, в курсе общих черт жизни героев и уж тем более их произведений; фокус обеих книг — не столько превращение сырой жизненной фактуры в историю, сколько концептуализация и попытка представить литературные труды и жизненные события как некий единый смысловой комплекс. Оба выделяют некоторые ключевые силовые линии, которые как бы определяют жизненные и творческие стратегии героев на всем протяжении их жизни.

У Пушкина основных таких линии — если трактовать по Лотману — две. Во-первых, это постоянная рефлексия статуса поэта/писателя в обществе и переопределение этого статуса (отчасти побочным продуктом этого процесса становится изобретение современного русского языка; я заодно перечитал «Евгения Онегина», и самое сокрушительное впечатление производит именно то, как Пушкин этот язык создает буквально на твоих глазах — и как бы играючи). Во-вторых, это отношения с историей и попытка нащупать наиболее уместное место человека в истории — здесь Пушкин развивается от героической / романтической / наполеоновской концепции к более гуманистическим представлениям о простоте, укорененности и проч. Ну и отдельно, конечно, интересно, как — опять же, если верить Лотману — восстание декабристов становится абсолютно ключевым общественным событием для Пушкина и его поколения; как значительная часть его мыслей обо всем крутится вокруг сначала попытки сформировать некий правильный исторический шанс, а потом — вокруг фатального изъятия этого шанса из повестки дня (и там тоже есть интересные стадии — от некоего форсированного очарования новым царем, который прикидывается реформатором, то неудачной попытки бегства в частную жизнь).

У Зорина к Толстому более психологический подход, что как бы и немудрено – все-таки между книгами разница 40 лет, и за это время многое изменилось. Хотя и тут текст зачастую оказывается равным человеку. Так или иначе, в случае Толстого Зорин выделяет следующие направляющие его жизни. С одной стороны, это очень сложные, мучительные отношения с сексуальностью — между манией и полным отрицанием. С другой, некая завороженность смертью (другой исследователь сказал бы — влечение, но Зорин до этого не доходит). С третьей, борьба с идеей подчинения — чем дальше, тем более фундаментальная и приводящая к многочисленным идеям, которые опередили свое время (от пацифизма до экологии). Важно, что все эти вещи усугубляются общим онтологическим подходом Толстого к собственным и чужим воззрениям: он везде максимально последователен, абсолютно не склонен к компромиссам и считает, что как человек думает, так он и должен жить — понимая при этом, что сам не соответствует собственным максимам. Из этого постоянного внутреннего конфликта и рождается биография Толстого, которая по Зорину оказывается его ультимативным произведением.