Замечательная выставка «Ненавсегда» в Третьяковке, очевидно, подводит (как минимум промежуточный) итог переоценке эпохи Застоя, которая в здешнем интеллектуальном мейнстриме началась с книжки Алексея Юрчака «Это было навсегда, пока не закончилось» и продолжилась совсем недавней и тоже отличной выставкой «Секретики» в «Гараже». Наверняка были и еще какие-то звенья в этой цепи, которые я пропустил, — например, художественная литература.

Тут хочется бегло зафиксировать два момента, связанных именно с застойным искусством и его реинтерпретацией. Лет 15 назад я думал примерно так (и мне кажется, эти мысли отражали некий тогдашний культурный консенсус): вот был брежневский Застой, затхлое, душное время, где официальная культура душила все живое, и только в подполье ей героически противостояли нонконформисты, делая искусство мирового значения: московский концептуализм и соц-арт. Ну, я огрубляю в известной степени, но в общем парадигма была какая-то такая. Вышеупомянутая переоценка ведет к тому, чтобы думать обо всем этом совсем иначе, — и куда сложнее. Во-первых, с тех пор как-то стало понятно, что никаким искусством мирового значения московский концептуализм, в общем, не был — да, кто-то из его представителей и сейчас ценится на международном рынке, но в истории искусства, кажется, он уже прочно останется сноской к каким-то другим, более обширным и влиятельным феноменам. Во-вторых, оказывается, что в этом нет никакой проблемы.

«Секретики» (особенно) и «Ненавсегда» (отчасти), с одной стороны, предлагают посмотреть на застойное искусство прежде всего не как на некий имманентный эстетический феномен, а как на досуговую практику, плотно встроенную в свое время. Грубо говоря, в силу некоторой выхолощенности и автоматизма официальной публичной сферы у советского человека появляется много свободного времени — и в этой странной ситуации непроговоренной свободы возникают самые разные способы реализации этой свободы: от подмосковных экспедиций «Коллективных действий» до подпольных видеосалонов с эротикой, от мистицизмов до национализмов. И когда эти практики, как на упомянутых выставках, оказываются в одном ряду, они как-то встают на один уровень с человеком, гуманизируются, перестают восприниматься как нечто высоколобое, элитарное; напротив — оказываются пусть очень разными, но равно эмоционально понятными способами находить какие-то прорехи в реальности, которые позволяют эту реальность чем-то насыщить, обогатить, сделать веселой, превратить в какой-то карнавал. И в этом смысле то, что тут друг на друга смотрят искусство «хорошее» и искусство «плохое», делает интереснее и то, и другое.

А с другой стороны, важная ценность «Ненавсегда» в том, что выставка очень убедительно позиционирует концептуалистов и прочих нонконформистов с одной стороны и так или иначе встроенных в официальную культуру художников (Гелий Коржев, Дмитрий Жилинский etc.) с другой не как «два мира — два Шапиро», а как некую единую сложную художественную реальность, которая становится по-настоящему ценной и цельной, именно когда мы видим ее целиком, когда соседствуют друг с другом эпическое почвенничество Виктора Попкова (картинка «Хороший человек была бабка Анисья»), почти китчевые апокалиптические видения Виталия Линицкого, иронический мистицизм Пригова («Боже»), монументальные натюрморты Коржева, персмешничество Комара и Меламида, катастрофический поп-арт Петра Беленка (мое личное открытие, пожалуй), экзистенциальный фотореализм Андрея Волкова etc. etc. То есть оказывается, что интересно смотреть не на луч света в темном царстве, а на само царство — которое, если дать чуть привыкнуть глазу, оказывается совершенно не темным и многое может нам рассказать еще и про то, как можно существовать здесь и сейчас.

Об этом, но не только об этом, а еще о разных вещах куда более тонких и смутных пишет в связи с «Ненавсегда» в «Ъ-Weekend» мой друг Игорь Гулин, вообще большой мастер писать о смутном:

Художник мог вовсе не считать себя искренним коммунистом, но сама позиция творца советского искусства требовала от него ангажированности. Сердцем этого искусства во всех его вариантах, от революционного авангарда до поисков оттепели, была преданность идеальному — меняющемуся, но сохраняющему за собой место основания любого творчества. Отказываясь от советской идеологии, нонконформисты 60-х либо на свой лад разделяли эту преданность (например, в форме возвращения к авангарду), либо открыто бросали ей вызов. В 70-х это чувство становилось почти невозможным. Советский постмодерн — официальный, полуофициальный и подпольный — рождался не в критике идеологии, но в кризисе идеала.

А вот подходящая иллюстрация — картина Юрия Ракши «Разговор о будущем». Сейчас, конечно, читается как разговор о будущем, про которое уже ясно, что его нет

Факт: лучшие музыкальные биографии на русском языке по-прежнему пишет Александр Кушнир — да и вообще корпус его текстов так внушителен и влиятелен, что переплюнуть его ой как непросто (хотя попытки, хочется верить, будут). Можно ворчать по поводу несколько нахраписто-ковбойского стиля или, например, очень уж избыточного подхода к глаголам говорения, но все это, по большому счету, мелочи, потому что в остальном — в главном — автор вполне безупречно исполняет все необходимые процедуры: собирает информацию по всем доступным источникам, устным и письменным, — и превращает ее в связную драматическую историю. Да, какие-то эпизоды почти в каждой книге вызывают подозрение в мифологизации или как минимум в том, что они никак не верифицируемы, — но разоблачений в подлоге или выдумывании в отношении Кушнира мне тоже встречать не приходилось, что, наверное, по меньшей мере означает, что от мифологизации никто не пострадал.

Новый том Кушнира — биография Майка Науменко «Бегство из зоопарка», и тут все тоже на верных местах: разговоры с родителями, родственниками, соратниками и неочевидными региональными людьми, которые организовывали концерты Майку и «Зоопарку» и видели издалека немного другое, чем то, что было видно вблизи; хроника событий в вехах и анекдотах; некоторое количество архивных сокровищ — как в форме баек, так и в форме документов и фотографий. Кушнир как хроникер старой закалки всегда издает свои книги так, что в электронном виде они неизбежно теряют значительную часть обаяния; почти как журнал — причем не просто журнал, а рукодельный самиздат, когда-то описанный в «Золотом подполье». «Бегство из зоопарка» — не исключение, и тут надо сказать отдельное спасибо издательству «Выргород», без которого мы бы вообще непонятно что делала.

Я бы сказал, что Кушнир — скорее летописец, чем критик / интерпретатор. Это не упрек и не недостаток — основательность именно летописной работы позволяет читателю четче проделать интерпретационную работу самостоятельно. «Бегство из зоопарка» в этом смысле — один из лучших примеров, даже несмотря на то что текст несколько затушевывает такой существенный аспект музыкальной деятельности Майка как более-менее прямой перевод западной рок-музыки на русский язык (помню, делал давно для «Медузы» текст про «Зоопарк», там был вопрос, что не является переводом, ну и в итоге приходилось его дважды редактировать, поскольку выяснялось, что то, что я считал оригиналом, тоже имеет как минимум прототип, если не прямой англоязычный аналог). Общий сюжет тут виден максимально ярко — и этот сюжет в каком-то смысле рифмуется с выставкой «Ненавсегда» с ее сквозной темой скрытости, игры, отражений, театральности.

То есть главный вопрос, понятно, такой: что случилось в середине 1980-х; почему Майк и «Зоопарк», до того бывшие одними из очевидных лидеров ленинградского рок-подполья, вдруг пропали, отступили, затихли, отошли на второй план? И мне кажется, что книга показывает, что случилось это именно на этапе перехода от игры к реальности — перехода, к которому Науменко был, видимо, не готов. То есть первая фаза творческой карьеры Науменко — успешная — целиком про изображение этой карьеры, про игру в рок-звезду, про театрализованное культурное поведение, осознанно не совпадающее с реальностью. А вторая — неудачная — начинается именно тогда, когда карьера становится более-менее реальной, когда появляются какие-то относительно рабочие культурные и индустриальные механизмы успеха, когда требуется не казаться, а быть рок-звездой.

Почему Майк отказался быть, а не казаться — бог весть. Не мог или не хотел — это из книжки непонятно, но не факт, что это вообще можно узнать наверняка. Так или иначе, «Бегство из зоопарка» ясно показывает, что весь миф о Майке сформировался именно в доперестроечный период, а дальше — история постепенного расхождения этого мифа с реальностью. И тут возникает вопрос, насколько этот миф способен жить сейчас — и для кого он работает. На этот вопрос у меня ответа тоже нет. С одной стороны, на меня в свое время тоже произвели довольно ошеломительное впечатление первые строчки «Пригородного блюза» (в режиме «а что, так можно было»); с другой, сейчас я Майка и переслушиваю, то буквально полудюжину песен. С одной стороны, книжка Кушнира — очевидное следствие некоторого ревайвла, начатого фильмом «Лето». С другой, не очень понятно, насколько этот ревайвл вообще работает для современной аудитории; то есть чувствуют ли нынешние 20-летние что-то свое в «Зоопарке» — и можно ли им объяснить, чем берут эти песни с вторичной музыкой и слабыми стихами? (Замечание в сторону — книжка Кушнира хорошо показывает, что в печатном виде тексты Майка не работают совсем никак, даже у Макаревича с этим лучше.) Я не знаю; и в этом смысле будет интересно посмотреть, станет ли «Бегство из зоопарка» некой чертой, окончательной фиксацией культурного статуса Майка — или начнет новый виток интереса / переосмысления.

http://wyrgorod.ru/shop/details_8500.html

New York Times Magazine сделал номер про глобальное изменение климата — пандемия пандемией, а помрем мы все от этого, ну или жить будем сильно хуже; по крайней мере, так думает значительное количество западных ученых и активистов. Прочитал два текста оттуда.

Один — про жуткие грозы, которые последние годы особенно одолевают окологорный аргентинский регион Кордоба. Устроены грозы так: приходят откуда ни возьмись, буквально за полчаса, извергают огромные потоки воды (известны случаи, когда люди тонули у себя в домах), а нередко еще и высыпают жуткий град в форме ледяных шаров размером с ладонь (одна женщина хранит такой у себя в холодильнике, в конце материала есть фотография, это впечатляет). Для метеорологов, которые пытаются как-то иметь дело с тем обстоятельством, что из-за увеличения выбросов углекислого газа в атмосферу ураганов, торнадо и прочей жути стало сильно больше, а предсказывать ее стало сложнее, такие грозы — удобный материал для исследования. Материал строится вокруг того, что группа американских ученых приезжает в Кордобу, довольно долго ждет катаклизма, но в конце концов дожидается и уезжает с собранными данными. Результатов изучения этих данных журналист, понятно, не дождался, но из текста можно узнать, как в принципе устроены грозы, — а также он позволяет в очередной раз восхититься многообразием мира: оказывается, в США существует специальный Центр исследования суровой погоды из 11 человек, у которого есть специальные грузовики, позволяющие максимально подробно изучить эти самые грозы, оказавшись внутри них.

Второй материал — профайл Джейми Марголин, одиннадцатиклассницы из Сиэттла, которая раньше фанатично занималась художественной гимнастикой, а потом увлеклась темой глобального изменения климата, начала сходить с ума от тревоги за собственное будущее в мире, где никто будущим не обеспокоен, и основала организацию Zero Hour, став одной из первых, а теперь все более многочисленных соратников и соратниц Греты Тунберг по всему миру. Теперь Марголин, пока едет на двух автобусах в свою школу в Сиэттле и обратно, успевает провести несколько рабочих совещаний с единомышленниками в Zoom и одновременно готовится к поступлению в киношколу и к большому маршу в Вашингтоне (основной материал для текста был собран до начала пандемии, а потом жизнь Марголин стала еще тяжелее — в частности, от коронавируса у нее умер дедушка). На самом деле, самое интересное в этом тексте, на мой взгляд, — не детали жизни и быта героини, а то, как дана ее мотивация: то, что так заботит некоторых пользователей русского фейсбука («лучше бы она ходила в школу»). Неистовый политический активизм Марголин и ее ровесников здесь объясняется через психологию: это способ победить тревогу по поводу того, что, когда они вырастут, они окажутся в мире, где почти невозможно будет жить так же, как жили их родители. Оказывается, даже есть такое специальное слово — ecoanxiety, экотревога (хотя еще больше мне понравилось фигурирующее тут слово соластальгия: когда скучаешь по дому, хотя ты никуда не переезжал, — просто место, которое ты считал домом, очень изменилось). В общем, подростки идут протестовать на улицы, просто потому что альтернатива — сидеть дома в ужасной страхе и тревоге по поводу неизбежного; а так ощущение, что ты хотя бы что-то делаешь. Думаю, очень знакомый механизм для многих людей в России, которые выходят на митинги не в надежде что-то изменить, а чтобы чуть меньше чувствовать себя говном (а потом в фейсбуке ругают Грету Тунберг, которая действует ровно так же).

Из вышесказанного, должно быть, понятно, что профайл довольно скучный — и это обычное свойство профайлов хороших людей, которые пока еще не гении и не герои с выдающимися биографиями; при этом ясно, что в дискурсе New York Times критика Марголин не очень возможна. В таком пространстве, кажется, лучше работает не формат как бы объективного журналистского описания, а формат манифеста: он по крайней мере не стесняется своей оптики — а от прямого приписывания таким героям-подросткам героичности могут получиться интересные результаты.

Именно так — как манифест — устроен фильм заметного фотографа Джима Ракете «Cейчас или никогда», который мы покажем в рамках программы «Наперекор» на фестивале Beat (да, он будет; в том числе — в настоящих кинотеатрах, которые откроются как раз в первый день работы фестиваля, 1 августа). Это портреты нескольких молодых активистов — связанных прежде всего именно с борьбой за климатическое действие, — подкрепленные поддержкой разных хороших людей постарше (например, Патти Смит или Вим Вендерс). Мне кажется, что этот фильм полезно будет увидеть даже тем, кто относится к Грете Тунберг (она здесь тоже есть, но не как главная героиня) и ее поколению скептически: хотя бы потому что он убедительно демонстрирует, что если вы считаете себя их противником, то противник этот максимально серьезный. Ровно тот, который может стереть нас с лица земли, — потому что они убеждены, что в противном случае земля сотрет их.

Мы покажем этот фильм трижды: 2 августа в «Октябре», 6 августа в ЦДК, 8 августа — снова в «Октябре». Первый сеанс интересен отдельно, потому что предмет и героев фильма мы обсудим со здешними, российскими молодыми активистами, которые — во многом в отличие от западных — практически постоянно сталкиваются и с обесцениванием со стороны взрослых, и со вполне реальными репрессиями. Аршак Мачикян — самый заметный российский последователь кампании Тунберг Fridays for Future; Ольга Мисик прославилась тем, что читала (прошлую) Конституцию ОМОНу; Татьяна Колобакина много месяцев героически координирует общественную кампанию в поддержку фигурантов дела «Нового величия». По вышеупомянутым причинам думаю, что посмотреть на этих людей и послушать их — точно не худший способ провести вечер воскресенья.

Творчество Линды, Глюкозы и Агузаровой открывает простор для политического и теоретического воображения и множества различных интерпретаций, чем я и старался воспользоваться в этом тексте. Парадоксальным образом, для того, чтобы увидеть эти возможности, необходимо отнестись всерьез к создаваемым им образам, текстам, музыке и видео. Необходимо перестать смотреть на них с подозрением и критикой, нужно попытаться принять вычерчиваемую ими перспективу, пусть она и кажется невозможной, нереальной и на сто процентов несерьезной. Поверив в марсианскость Агузаровой, шаманские перевоплощения Линды и киберэмпаурмент Глюкозы, можно увидеть то, что останется незаметным и непроговоренным с критической позиции. Это, конечно, не значит, что критика этих исполнительниц нерелевантна или неуместна, просто в этом тексте мне показалось более интересным пойти другим путем. Путем серьезной и последовательной несерьезности.

Как мне кажется, такой подход к исследованию поп-культуры в целом резонирует с ее постоянным трикстерским, ироничным духом. Попса сама как бы говорит своей аудитории: «Не воспринимайте нас всерьез. Мы просто дурачимся, это же индустрия развлечений, не более того». Но именно это шутовство, это искусство ускользания от серьезного и повседневного и конструирование утопических, нелепых, странных воображаемых миров является, возможно, самым ценным элементом поп-культуры. Творчество Агузаровой, Линды и Глюкозы интересно как раз в той степени, в которой оно антиреалистично.

Другими словами, поп-культура дает нам шанс всерьез подурачиться, и не стоит этот шанс упускать.

«Нож» опубликовал одну из статей нашедшего вышедшего в ИМИ сборника «Новая критика» целиком (кстати, это единственный такой прецедент — ну помимо предисловия); в остальных СМИ пока будут фрагменты. Это текст Даниила Жайворонка, разбирающий творчество Жанны Агузаровой, Линды и Глюкозы в парадигме киберфеминизма. Заход вообще интересный, но для меня как редактора и общего автора всей этой затеи особенно важен, конечно, этот манифестационный финал: хочется просто под ним подписаться.

А «Афиша» тем временем сделала еще большую остроумную и концептуально верную штуку (поскольку весь проект — про расширение количества оптик и парадигм) и попросила авторов сборника выбрать свой любимый — вообще или в данный момент — текст о музыке. Подборка получилось страшно увлекательная; я из этих текстов читал полтора примерно. Но вообще это нормальная и даже радостная ситуация, когда авторы умнее своего редактора. Буду теперь наверстывать.

Напоминаю, что изданный ИМИ сборник «Новая критика» постепенно расходится по магазинам; в некоторых его даже уже раскупили, к моей огромной радости, — но скоро он там появится вновь. Перечень магазинов и все необходимые ссылки — здесь. А здесь можно подать заявку на участие в следующей серии.

Кратко продолжу дайджеcт хороших подкастов — в этом жанре я никакой конкуренции людям, сидящим на теме, составить не могу, так что буду выступать в режиме любительских рекомендаций.

Подкаст «S-Town» — история удивительного человека из максимально темного американского захолустья — это уже очевидная классика; эпитафия, каких мало. Вышел он давно, все уже обсуждено; добавлю только, что, когда слушаешь его с мороза в 2020 году, возникает непредвиденная аналогия с «Tiger King»: в каком-то высшем смысле и тот, и другой сериал — это такие оды глубинной Америке, стране, где среди жуткой бедности, поразительных предрассудков и этики имени второй поправки обретаются такие истории и характеры, которые не придумать ни в каком Нью-Йорке. (Что характерно, все то же самое можно сказать про Россию, но документальных высказываний того же уровня мы пока ждем — впрочем, уверен, дождемся.)

Ну и совершенно сроднился с подкастом «Поэпизодный клан», где три больших российских сценариста — Николай Куликов («Горько!» и еще много что), Константин Майер («Физрук» и еще много что) и Рома Кантор («Эпидемия» и еще много что; мы с Ромой дружим, поэтому я фамильярничаю) — обсуждают свою профессию и разные ее аспекты, рассыпая байки из нелегкой местной теле- и киножизни, всяческие рекомендации теоретического и практического характера, а также смешные шутки. Честно говоря, был уверен, что я предельно далек от формате «три человека обсуждают что-то без нарратива», но тут почему-то поддался. Может быть, потому что когда начал слушать, сам сидел и мучился со сценарием — впрочем, совет посидеть час наедине с проблемой в темной ванной пока на практике не опробовал.

Когда я был маленьким, я был реально маленьким. Низкорослым, худым, хилым, без мускулов и прочих атрибутов традиционной маскулинности. Чтобы как-то с этим побороться, меня сначала отдали в секцию дзюдо, где я за три года выиграл три боя и дико стрессовал. Потом ставили всякие условия (научись пять раз подтягиваться, или не поедешь в любимый зимный лагерь; я подтянулся три и не поехал); также звучали тезисы в режиме «девочки любить не будут». Никто не имел в виду ничего плохого, но с последствиями этой борьбы я борюсь до сих пор, обсуждая их с терапевтом. Есть ли на свете вообще люди, у которых никогда не было сложностей с собственной телесностью? Не уверен, что встречал таких.

Это я к тому, что бодипозитив, который зачастую воспринимают довольно ригидно — грубо говоря, как борьбу с дискриминацией полных людей, — на деле в той или иной степени касается всех: люди, полностью соответствующие капиталистическим телесным нормам, если и существуют, то достигли этих норм ценой больших моральных и физических усилий. Фильм «Армия плюс», который мы показываем на фестивале Beat в рамках моей кураторской программы о сопротивлении современности «Наперекор», — формально как раз соответствует ригидному пониманию: это история четырех скандинавских больших девушек, которые так или иначе заставляют общество принять свои размеры. Однако — в отличие от «Сейчас или никогда», о котором я писал выше, — это все-таки не фильм про активизм, а фильм про то, что — простите за напрашивающуюся цитату — дано мне тело, что мне делать с ним. Героини выбраны, потому что они активны, но режиссерок скорее интересует не их политические действия, а их внутренняя жизнь, их отношения с собой, еще и потому что в этой зоне именно с выстраивания отношения с собой начинается политика. Открывающая сцена, где одна из героинь просыпается в своей постели и идет к зеркалу умываться, — одна из самых интимных, что я видел в документальном кино. И дальше — тоже здорово и тонко.

У фильма будет четыре показа. Первый — в понедельник, 3 августа, в «Эрмитаже», где мы предварительно обсудим всю эту проблематику с людьми, которые в бодипозитиве понимают куда больше моего (это Татьяна Никонова, одна из лучших писательниц про все гендерное на русском, и бодиактивистка Лера Ананьева). Второй — в воскресенье, 9 августа, в «Октябре». Третий — во вторник, 11 августа, который будет сопровождаться интервью Златы Николаевой с героинями фильма (а поверьте, с ними очень хочется поболтать после просмотра). И наконец, четвертый — в четверг, 13 августа, в Центре документального кино.

Приходите.

Я в последние годы очень редко читаю новую художественную литературу, но тут вдруг взялся по рекомендации Юры Сапрыкина (спасибо) за книгу Аллы Горбуновой «Конец света, моя любовь» — и очнулся через два дня другим человеком. Ну не прямо так, конечно, но давно не было книжек, которые переполняют так, что заснуть не можешь, — а эта именно такая. Формально это сборник рассказов, на деле — очень цельная вещь; то есть по одному или даже нескольким рассказам очень мало что понятно; важна вся конструкция. Я тут ни на какую экспертизу не претендую (стихов Горбуновой — а она в первую очередь поэтесса — не читал; за современной русской литературой подробно не слежу уже лет семь), но пару мыслей хочется зафиксировать.

Первое. Мне до сих пор не попадалось книг, где фиксировался бы опыт именно моего конкретного поколения — детей Перестройки, которые вошли во взрослую жизнь в 2000-х; людей, у которых в детстве и юности было ощущение, что в окружающей реальности столько открытых возможностей и прорех, что аж страшно (причем совершенно не фигурально выражаясь, реально страшно), и которые через несколько лет обнаружили, что прорехи более-менее залатаны, а возможности присвоены людьми постарше; что история прошла рядом, но мимо. Ну, это у меня такое ощущение, у других может быть иное, понятно. Так или иначе, в «Конец света, моя любовь» — главным образом в ее рамочной части — в режиме того, что на английском называется creative nonfiction (в рецензии Гали Юзефович прочитал также термин «автофикшн») этот опыт схвачен как-то бесконечно точно. Притом что про историю (то есть политическую историю) там нет ровным счетом ничего за пределами того, что где-то в телевизоре демократы воюют с коммунистами. И я дажу не скажу, что она там где-то между строк присутствует, нет. Но почему-то кажется, что это вот прямо «про нас».

Почему? С одной стороны, наверное, потому что тут очень сильно выведено и поймано вот это ощущение юности, когда мир вокруг представляет собой одну большую бесприютность, опасность и травмирующий опыт, но в этой бесприютности и есть какая-то свобода, какое-то обнаружение себя; и Горбунова умеет как-то не затушевать ни чудовищность происходящего, ни его исключительную внутреннюю важность. Тут можно сказать, что это про любую юность, а не про конкретно «нашу». Ну да, но тут вступает другая сторона — конкретика. На уровне примет реальности — почти случайные цитаты из Неумоева, автостоп, выпадение из социальных конвенций, неловкий секс и еще более неловкое его отсутствие, рок-магазины, хиппи, клички; все это бесконечно узнаваемо и к тому же описано так, что в этом появляется какая-то очень мощная ценность, вплоть до того, что хочется как-то по-новому обдумывать свой личный опыт схожего харакрера. И на уровне ощущений: в центральной части книги в реальность вторгаются хтонические чудища и бытовой сюрреализм — и кажется, что выползли они именно из наших, тогдашних рубежей.

Второе. Тут я вступаю на совсем зыбкую почву, но это же мой телеграм-канал, так что вай нот. Мне кажется, что «Конец света, моя любовь» — это такой русский литературный метамодерн. (Возможно и даже наверняка не первый, тут я просто не знаю.) Потому что вообще-то во всех этих почти жж-образных мемуарах и страшных сказках спрятаны или, скорее, помянуты самые разные узнаваемые дискурсы. Назову самые банальные, наверняка там есть и больше всего, мне просто не хватает кругозора. Тут есть и мамлеевская жуть, и сорокинские карнавальные перевороты, и даже что-то от лучших вещей Пелевина — особенно в самом финале, когда все, что было до, объединяется в какое-то единое откровение (причем тянет это слово написать с большой буквы). При этом никаких постмодернистских подмигиваний и игры тут нет, все по-настоящему; то есть там, где у Сорокина вскрытие языка, у Горбуновой происходит реальное вскрытие тела, с говном и кровищей. Здесь живет та самая метамодерновая осцилляция между реальным и ирреальным, серьезным и смешным, своим и чужим, убивающим и оживляющим — и во многом благодаря этому мерцанию по итогу рождается книжка, от которой, так сказать, сияние исходит.

В самом первом рассказе тут есть такая фраза: «Мы умерли на той войне, которая так и не наступила». В каком-то смысле вся книжка и есть хроники этой войны.

https://bookmate.com/books/C8LyBkDe

Мощная история Маши Карпенко на «Холоде» про одно бессмысленное убийство, которое легко можно было предовратить. Во-первых, это вот прямо наглядное обоснование, почему надо действовать по протоколу, даже если он кажется бессмысленным (поведение полицейских как бы «можно понять», но по факту из-за них убили человека). Во-вторых, ну да, гуманизация — хотя тут скорее дегуманизация, то есть показано, как живые люди превращаются в чудовищ из-за условий жизни и/или аддикций.

(Я текст не редактировал, если что, рекомендую чисто по любви.)

https://holod.media/gorod-skazok

Есть также подкаст, который я пока слушать боюсь: все-таки когда читаешь про все эти разговоры с будущим убийцей по телефону — это одно, а слушать — другое. Но не сомневаюсь, что там еще покруче перепахивает.

​​Бюрократия часто называется одним из главных препятствий на пути развития рыночной экономики в России. Ложность данного утверждения прекрасно иллюстрируется в работе антрополога Дэвида Гребера «Утопия Правил». В ней Гребер попытался подтолкнуть левую политическую мысль к созданию «левой критики бюрократии», отсутствие которой, по его мнению, объяснят тот факт, что каждый новый социальный кризис, у истоков которого лежит неэффективная бюрократия, приводит к власти именно правых, а не левых. Это наблюдение, кстати, прекрасно иллюстрируется кризисом ЕС. В то же время Гребер считает, что правая критика бюрократии, которую вынуждены брать на вооружение леваки за неимением собственной критики, не способна отразить истинную суть проблемы. Правая критика основывается на противопоставлении бюрократии и рынка, однако Гребер путём многочисленных эмпирических иллюстраций показывает, что развитие рынка и тотальная бюрократизация на самом деле идут рука об руку, выводя «железный закон либерализма»: «всякая рыночная реформа, вся­кое правительственное вмешательство с целью уменьшить бюрократизм
и стимулировать рыночные силы в конечном итоге приводят к увеличению общего объема регулирования, общего количества бумажной волокиты
и общего числа бюрократов, которых привлекает на службу правительство».

Новая левая критика бюрократии, по мнению Грэбера, должна исходить именно из тезиса о том, что бюрократия является основным политическим инструментом капитала, а не его антагонистом. Бюрократия и капитал сливаются в единую самоподдерживающую сеть через финансиализацию экономики, насилие, технологии, слияние государственного и частного.

В рамках этой самоподдерживающей сети правительство, использующее насилие и технологии, превращается в главный инструмент извлечения корпоративной прибыли.

К слову, необходимо отметить, что современная Россия опережает наивысшие показатели СССР по количеству чиновников. 102 чиновника на 10 тыс. населения сейчас против 73 в 1985 году в СССР.

Вышла по-русски «Хиросима» Джона Херси — убедительный, пусть и не единственный претендент на звание важнейшего лонгрида в истории жанра; текст, который во многом определил то, как мы думаем об атомной бомбе. Писал тут пост, когда прочитал его впервые. Имел честь сочинить для бумажного издания — выходит в Individuum — блерб, вот он.

Вы замечали, что на видео со взрывами атомной бомбы никогда нет людей? Самое разрушительное оружие на планете как бы оторвано от человеческой перспективы — и потому, возможно, зачастую в нем больше мифа, чем мяса. Джон Херси сумел описать бомбардировку Хиросимы и ее последствия именно глазами тех, кто ее пережил, — и навсегда запретил американцам гордиться содеянным. Абсолютная классика нарративной журналистики.

https://bookmate.com/books/JLeasyTb

События и обвинения последних недель в очередной раз обострили дискуссию, которая, по всей видимости, будет вечной: может ли талантливый человек быть одновременно, например, насильником — и насколько это дезавуирует его талант и продукты этого таланта — и вообще есть ли тут какой-то выбор, или это ложная, отвлекающая постановка вопроса? То есть это как бы все та же дилемма про гения и злодейство, но на новом витке, осложненного identity politics. И понятно, что еще более ситуация осложняется, если обвиняемый — сам из уязвимой группы.

Ровно такую ситуацию исследует и показывает в реальном времени фильм «Под запись», который мы показываем в рамках моей программы «Наперекор» на фестивале Beat. С одной стороны — хип-хоп как важнейший социальный лифт для афроамериканцев и движущая сила их культурно-политической борьбы, общественного самоутверждения. С другой — традиционная для рэпа мизогиния, которая проявляется не только в текстах песен, но и в самой культуре хип-хоп-индустрии. Дело происходит на ключевом для жанра лейбле Def Jam, который потоком выпускает суперхиты и доказывает коммерческую и массовую состоятельность рэпа. Там успешно делает карьеру девушка по имени Дрю Диксон — продюсирует записи, которые потом продаются миллионными тиражами и получают премии, придумывает удачные дуэты, вообще наслаждается творческой самореализацией. И ее боссу — великому продюсеру Расселу Симмонсу — тоже вроде бы все нравится. А потом он однажды приглашает ее к себе в номер послушать новую группу. И происходит то, что происходит.

Да, с одной стороны, это очень американская история. Но с другой — общечеловеческая, потому что фильм и окружающая его история (Опра Уинфри вышла из состава продюсеров незадолго до премьеры) поднимают вопросы, которые и в нашей реальности более чем актуальны. Например, это самое подробное объяснение, «почему они так долго молчали», которое мне приходилось видеть: мы видим Диксон буквально в тот момент, когда она решается дать интервью с New York Times, — и понимаем и ее резоны, и ее страхи. Например, эта история не только про одно изнасилование, но и про серийное злоупотребление властью; не только про конфликт двух людей, но и про сети поддержки обоих участников конфликта (и про то, почему аргументы про обвинения «ради хайпа» абсурдны), ну и так далее.

То, как все это проецируется на нашу реальность, мы обсудим после завтрашнего показа «Под запись» в «Музеоне» с Дашей Серенко — художницей, куратор и, насколько я могу судить, самой изобретательной прямо сейчас активисткой в поле гендерной политики; это она вместе с другими замечательными людьми придумала прекрасную серию акций #заЮлю и организует вместе с другими замечательными людьми кампанию в поддержку сестер Хачатурян. Еще есть шанс, что к разговору присоединится журналистка и куратор Анна Наринская, что сделает его еще более объемным.

Приходите, а если не сможете — фильм еще будет можно один раз посмотреть в Центре документального кино на следующей неделе. Ну и до кучи: билетов на понедельничный показ фильма про лягушонка Пепе и альт-правых «Ништяк, браток», после которого мы подискутируем о новой американской политике с журналистом республиканских взглядов, уже нет, зато добавили один его показ на завтра — и туда еще можно успеть.

Питер Померанцев приезжает в Манилу, и там плохо пахнет и неудобно ходить пешком. Питер Померанцев приезжает в Белград, и там здания разваливаются на глазах, и вообще сплошная разруха. Эта полуколониальная, полукомандировочная оптика — солидный европейский умник приезжает куда-то в другой мир на пару дней, чтобы провести пару встреч и ретироваться, — первое, что бросается в глаза в книге «Это не пропаганда». Второе — то, что британский стиль нарративной журналистики, впрямую переведенный на русский, выглядит довольно нелепо: «”Вся политика сейчас крутится вокруг создания идентичности”, — заявил политтехнолог, с которым мы сидели в баре в Мехико. Терраса, где мы беседовали, была так сильно затенена густой листвой, что, несмотря на ярко-голубое небо, казалось, будто на дворе ночь. Он объяснил мне, что старые понятия класса и идеологии мертвы». Ну и так далее. И дальше впечатления не улучшаются.

Тема-то вообще интересная. Померанцев — сын советских диссидентов, в 1970-х уехавших в Лондон, бывший российский телепродюсер, а ныне британский журналист и эксперт по России и международной информационной политике в Лондонской экономической школе — предпринимает попытку описать мир постправды, путешествуя по разным странам и разбирая разные кейсы. Вопрос понятный: что это за мир, в котором мы оказались, где больше нет истины, а факты неважны и со всех сторон подвергаются сомнению? И как говорить об информационной войне, если сам этот разговор тоже моментально становится инструментом этой войны?

Кейсы, впрочем, тоже понятные: Дутерте, сумевший прийти к власти на Филиппинах через объединение людей в соцсетях под одним максимально простым и общим лозунгом войны с наркотиками; Cambridge Analytica с их демонической обработкой больших данных и микротаргетирование политических кампаний; архитекторы «Брекзита»; беспринципные политтехнологи, научившиеся работать с фейсбуком и объединять в большие макрогруппы атомизированные микрогруппы людей по интересам; исламские и правые радикалы, использующие новые коммуникационные среды для вовлечения новых сторонников в свои сети. Наверное, именно в смысле кейсов самым интересным для меня тут был рассказ про Срджу Поповича — сербского активиста, который организовывал низовые кампании против Милошевича, а потом создал масштабную методичку по ненасильственному сопротивлению и протестной мобилизации, которой теперь пользуются как разнообразные оппозиции, так — и сюрприз — те самые праворадикалы.

Дополнительным пунктиром по всему тексту проходит семейная история Померанцева: бегство из СССР от КГБ, который хотел посадить отца за распространение запрещенной литературы; юность во встроенной в Европу Британии; работа родителей на «Радио Свобода»; ну и так далее. Рифма между биографической и репортерской линией довольно натужная, но все-таки есть — и в ней в некотором смысле и состоит проблема.

То есть честно скажу: мне прямо не понравилась эта книжка, и вот почему. Во-первых, за всеми ламентациями автора по поводу нынешней ситуации, где смешались «правда» и «неправда», факты и ложь, просвечивает непроговоренная ностальгия по временам Холодной войны, когда, с одной стороны, было ясно, кто хороший, кто плохой (во всяком случае — автору и людям, которые думали, как он), а с другой стороны, благодаря более монопольному устройству медиасреды, было ощущение связных больших групп населения, объединенных общими целями и идеалами. Ну то есть, проще говоря, ностальгия по старой доброй общественной среде западного типа, где карьерные политики, поддержанные партийным аппаратом, формировали (один наш кумир сказал бы — фабриковали) консенсус с помощью газет и телевизора. Не то чтобы эта ностальгия казалась мне лично недопустимой, но автор то и дело пытается сделать вид, что ее нет, а это не очень приятно. Во-вторых, разумеется, не обходится без некоторой демонизации России, которая, опять же разумеется, оказывается передовиком на фронте постправды и новой манипулятивной политики, и еще в 90-х что-то такое практиковала (и вот глава, где Глеб Павловский нам об этом расскажет, при этом мысли Павловского кажутся страшно упрощенными), а сейчас уж вообще куда ни ткни, всюду «Кремль» со своим фантомным присутствием (почему-то очень бесит вообще эта синекдоха с Кремлем). Это кажется чистой конъюнктурой — очевидно, что автор с русской фамилией, выпуская книгу про постправду в 2019 году, обязан чего-то написать про «Кремль»; ну и ладно бы, пусть бы писал, но чего же так поверхностно? Характерно, что в книге про то, как мы перестали верить в то, что истина существует, вообще не упоминается про деконструкцию и последние 50 лет западной философской мысли, которая не в последнюю очередь похоронами истины занималась.

В общем, по итогу все это читается не как исследование, а как даже не журнальный, а скорее телевизионный репортаж, в котором автор съездил в ряд интересных мест, поговорил с интересными людьми и разбавил все это риторическими вопросами. Не то чтобы недопустимо, но, учитывая восторги знакомых, хотелось ждать чего-то сильно большего. Ну и, пожалуй, еще одно сообщение этой книги — что эксперты, которые консультируют британский парламент по поводу информационных войн и всех этих дел (а Померанцев консультирует), сами не то чтобы в этом всем глубоко разобрались.

https://bookmate.com/books/tkLCOFfI

Небольшой дайджест полезных ссылок:

— главный хит моей программы «Наперекор» на фестивале Beat — фильм «Ништяк, браток» про борьбу за душу рисованного лягушонка Пепе — покажут на этих выходных еще дважды: завтра в «Октябре» и в воскресенье в «Музеоне». Все предыдущие показы были солд-аутами, так что торопитесь. Оффлайн-показы фестиваля скоро кончаются, но еще некоторое время многие фильмы можно будет посмотреть онлайн на «Кинопоиске» — я лично собираюсь наверстать упущенное и глянуть «Мэйден» про приключения девушек-яхтсменок, хитяру про поиски Бэнкси, фильм про нью-йоркских букинистов и рекомендованный Юрой Сапрыкиным фильм про стрит-фотографа Марту Купер.

— наша книга «Новая критика» продолжает появляться в магазинах и быстро исчезать из них, но все-таки много где ее сейчас можно купить. С момента последнего сообщения по теме издание «Плюс-Минус» опубликовало фрагмент статьи Леонида Грибкова про журнал «Птюч» и культурную программу российского рейва, а «Сигма» — часть исследования Артема Абрамова о том, как люди из мира свободной музыки переживают и инкорпорируют в творчество жизнь в российских столицах.

— а в ближайший вторник по поводу «Новой критики» будет целый сабантуй аж в «Мутаборе»! Сначала — дискуссия с все тем же Юрой Сапрыкиным и Кристиной Сарханянц, потом — дискотека под управлением дорогого Коли Редькина и двух неизвестных мне, но, несомненно, также талантливых диджеев.

— напоминаю также, что во всем этом празднике мысли можете поучаствовать и вы, подав заявку на участие во втором томе «Новой критики», который будет посвящен звуку.

— last but not least: друзья из «Психо Дэйли» собрали список полезных ссылок для тех, кто хочет помочь людям, борющимся с государственным насилием в Беларуси, но не знает, как. ✊

Традиционная претензия к разнообразной критике российской современности звучит примерно так — ну да, положим, все действительно настолько плохо, а что конкретно вы предлагаете делать? Это манипулятивный, но не то чтобы совсем необоснованный аргумент; действительно в самых разных сферах констатация упадка — куда более частая история, чем какие-то предложения по его преодолению. Книжка Николая Эппле «Неудобное прошлое» тут — счастливое и воодушевляющее исключение, поскольку действительно предлагает внятную и конкретную программу общественной проработки ключевой российской исторической травмы: советских репрессий.

Собственно программа — третья, финальная часть книги; до этого тоже интересно. Сначала — общий обзор текущей ситуации с разговором о репрессиях: читатель, следящий за темой, вряд ли обнаружит тут новую фактуру, но может ухватить четко сформулированные важные смыслы. Например, про то, что история в современной России фактически заменила политику как основное поле борьбы за идеологию. Или про то, как современное — окей, путинское — государство выстраивало свою версию героического прошлого страны: нарратив великой державы, которая продолжает одновременно достижения российской и советской империи и как бы исключает все плохое и травматичное; причем в качестве события, восстановившего эту преемственность двух максимально противоположных друг другу систем, выдвигается сакральная искупительная Великая отечественная война. Похоже на правду — еще если судить по тому, какого накала достигла сакрализация войны в 2020 году; думаю, если бы мы все чаще выходили из дома в последние три месяца (или включали телевизор, вероятно), эта тема постоянно всплывала бы в разговорах — одной поездки в «Сапсане» достаточно, чтобы изумиться тому, как неистово государство разжигает пламя вечного огня.

Вторая часть «Неудобного прошлого» — самая познавательная: здесь рассказывается о том, как на институциональном уровне с памятью о государственном насилии работали в других странах. Страны очень разные: от Аргентины, где военные во времена хунты расправлялись с людьми, сбрасывая их в море с самолетов, а одним из главных двигателей работы с памятью оказалось движение бабушек погибших, пытавшихся разыскать своих внуков и внучек, отданных на воспитание в лояльные семьи (я ничего про это все не знал), до Японии через Германию, Польшу, Испанию и ЮАР. Ни у одной из этих стран опыт государственного насилия не соответствует российскому полностью — но понятно, что прямых соответствий в таких сюжетах и не бывает; зато тут и там раскиданы маленькие рифмы, а опыт «договорной» постфранкистской демократии в Испании конца 70-х и вовсе кажется возможной реалистической схемой будущего постпутинской России.

Ну и везде много любопытных деталей и мыслей. В ЮАР опыт проработки апартеида осложнялся тем, в процессе демонтажа апартеида прямого насилия и жертв стало сильно больше, чем в сами времена апартеида, а борцы с апартеидом сами нередко прибегали к насилию. Нюрнбергский процесс вовсе не закончил проработку немецкой травмы и в некотором смысле — будучи результатом внешнего воздействия — даже затруднил ее; потребовалось несколько десятилетий, чтобы запустить этот процесс изнутри и отказаться от отстранения от прошлого. Происходящее в Польше (в том числе прямо сейчас) изящно объясняется сложившимся у страны / нации комплексом жертвы вначале нацизма, а потом советского режима, — жертвы, сакральность и чистоту которой нельзя подвергать сомнению ни при каких обстоятельствах. И так далее.