Российские хакеры, судя по всему, взламывали сервера Демократической партии США и людей из окружения Хиллари Клинтон. Судя по всему, они делали это по заказу государства. Судя по всему, это как-то повлияло на результаты президентских выборов 2016 года.

Что можно сказать с куда большей степенью уверенности, так это то, что на результаты выборов повлияла редакционная политика Fox News — самого популярного американского телеканала, открыто и свирепо поддерживавшего республиканцев и Трампа. Не менее уверенно можно сказать, что на положительный итог референдума по Брекзиту повлияли британские таблоиды, объявлявшие день голосования «днем независимости» и пугавшие читателей мигрантами. И уж совсем точно, что в Австралии аналогичные таблоиды и местный канал Sky News — куда больше похожий на Fox News, чем на британский Sky — обладают прямым влиянием на исполнительную и законодательную власть, избирая премьеров и продвигая те или иные законы.

Всеми этими медиа владеет один человек — 88-летний Руперт Мердок — и его семья. До недавнего времени они же владели 21st Century Fox — одной из крупнейших американских телевизионных и кинокомпаний, которая тоже обладает нешуточным влиянием. Проще говоря, Мердок — это человек, который несет куда больше ответственности за то, что современный мир такой, какой он есть, чем Владимир Путин.

Странным образом про это редко подробно говорят, несмотря на то что Fox News — вечное бельмо на глазу у всей так называемой либеральной прессы. И вот за последнее время вдруг вышло сразу несколько текстов, из которых все-таки можно составить себе некое общее впечатление об империи Мердока и его влиянии (о том, что у него в голове, пожалуй, все-таки нельзя). Основных поводов два. Во-первых, семья Мердоков продала 21st Century Fox «Диснею», заработав на этом более 70 миллиардов долларов и создав почти что монополиста на американском рынке развлечений (то, что у американского государства не возникло вопросов к сделке, по всей видимости, напрямую связано с тем, что этим государством правит Трамп). Во-вторых, в прошлом году Руперт Мердок, отдыхая на сыновьей яхте, поскользнулся, упал и чуть не умер, и это событие запустило игру престолов среди его детей. Знаете сериал на HBO «Succession»? По сути он именно про Мердоков.

Мне попалось три любопытных материала за последнее время. Первый — самый необязательный. От австралийского издания The Monthly ждешь, что оно расскажет историю Мердока именно с австралийской точки зрения — и тут действительно есть какое-то количество сценок из времен, когда бизнесмен только строил свою империю, и занимательных реплик работавших в его изданиях людей. Но в главном это все-таки умное эссе, пытающееся осмыслить Мердока-человека, бизнесмена и политика. Получается скорее занудно; впрочем, этот текст я читал давно и могу ошибаться.

https://www.themonthly.com.au/issue/2018/july/1530367200/richard-cooke/endless-reign-rupert-murdoch

Второй — расследование Джейн Мэйер в The New Yorker про Fox News в эпоху Трампа. Мэйер — героическая женщина, написавшая книжку про братьев Кохов и вообще умеющая копаться во всяких правых делах; вот и тут она нарыла достаточно, чтобы убедиться: нынешние Fox News отличаются, допустим, от канала «Россия-1» разве что структурой владения да масштабами пропаганды. И это еще вопрос, у кого покруче: передача Дмитрия Киселева выходит один раз в неделю; на Fox News каждый день с 8 до 11 вечера выходят друг за другом три авторских программы, в которых вполне киселевскими методами хвалят Трампа и кошмарят либералов. Всеми коммуникациями Белого дома теперь руководит бывший начальник Fox News, ушедший с канала, когда его обвинили в том, что он покрывал сексуальную распущенность другого начальника. Главная звезда Fox News Шон Хэннити — друг президента; они созваниваются почти каждый день. Ну и все такое прочее. Как и полагается «Нью-Йоркеру», все это обставлено большим количеством контекста, так что еще тут можно узнать, что Руперт Мердок мог иметь некоторое влияние на то, что администрация Рейгана в конце 1980-х отменила правило, обязывавшее телеканалы представлять сбалансированную точку зрения на противоречивые общественные проблемы. Вскоре после отмены этого правила Мердок запустил Fox News, отлично понимая, в какую аудиторию он метит и какими методами будет ее покорять.

Там много любопытных деталей и анекдотов; один из самых любопытных результатов расследования — вот какой: в 2016 году, незадолго до президентских выборов, из Fox News был вынужден уйти президент канала Роджер Айлс (его как раз обвинили в сексуальной распущенности). Все думали, что после этого канал станет поприличнее. Произошло ровно обратное: место президента занял сам Руперт Мердок — и Fox News превратился в совсем уж дикий канал, в частности, распространявший всякую дикую конспирологию про Хиллари Клинтон. В прайм-тайм сейчас людей, минимально критически относящихся к текущей политике Белого дома, практически не осталось.

https://www.newyorker.com/magazine/2019/03/11/the-making-of-the-fox-news-white-house

Ну и третий и главный материал — колоссальный опус The New York Times про то, как семья Мердоков осуществляет свое влияние и делит наследство. Три части; 17 глав; фактически небольшая книга. Больше всего про Америку, но много и про Британию (которая пытается ограничивать влияние Мердоков законодательно), и про Австралию. И очень много именно про внутрисемейную борьбу и динамику — основной конфликт сводится к борьбе старшего сына Джеймса, который более-менее за цивилизованный бизнес и этичные медиа, и младшего Лаклана, который за большие доходы и сенсационализм (я огрубляю, конечно). Папа сильно больше любит Лаклана; собственно, заканчивается материал тем, что Лаклан победил — Джеймс пытался уйти вместе с 21st Century Fox, ему не дали, но и от участия в семейном медиабизнесе он отстранился.

Анекдотов тоже много (на 17-то глав); из самого запомнившегося — Трамп, уже будучи президентом и разговаривая с Мердоком по телефону из Белого дома, говорит старому приятелю: «You love the action, don’t you? You can’t get enough of this shit». (О долгих и сложных отношениях между Мердоком и Трампом материал тоже рассказывает; Мердок вообще-то, видимо, всегда считал Трампа придурком, но как только понял, что тот реально может стать президентом, изменил стратегию.)

О чем все это в итоге? Ну да, нетрудно догадаться — об онтологической природе капитализме и о людях, которым хватает духу разыграть эту природу на полную катушку. С точки зрения бизнеса Мердока наверняка можно назвать гением; это человек, который находит ресурсы для роста, даже упираясь головой в потолок — и именно идеологией постоянного роста, кажется, объясняются все его зловещие приключения: когда уже особенно нечего зарабатывать в реальном капитале, Мердок начинает не менее ретиво загребать капитал символический; а мораль — ну, она тут не очень важна (или тут о ней просто совсем другие представления). Как пел рэпер ЛСП, «нужно больше денег, будет больше телок, будет больше друзей, будет больше приколов»: вот так и тут, просто на уровне, где существует Мердок, этими самими приколами оказываются президент США Дональд Трамп и Брекзит.

https://www.nytimes.com/interactive/2019/04/03/magazine/rupert-murdoch-fox-news-trump.html

Мне кажется, важнейший российский политический сюжет последнего месяца — это протесты против мигрантов в Якутске (куда важнее, чем арест Абызова, например). Во-первых, это дико интересная социальная коллизия — против мигрантов из Средней Азии протестуют люди, которые с большой вероятностью сами подвергаются дискриминации как «чужие» в европейской России и конкретно в Москве. Во-вторых, когда и если тут всерьез что-нибудь начнется, почти наверняка это начнется не в Москве, а именно на периферии — и то, что происходит в Якутске, где власти пришлось собирать многотысячный народный сход и впрямую говорить с людьми, а мигранты просто позакрывали на некоторое время собственные многочисленные бизнесы (от овощных палаток до городских маршруток), наверное, еще не Алма-Ата и Тбилиси конца 1980-х, но вообще-то уже не так уж и далеко.

В общем, как-то было довольно удивительно, что внятных и подробных текстов про эту историю было страшно мало. Собственно, я нашел два — где люди поехали на место и разобрались. Это текст Наташи Зотовой в «Би-би-си» и текст Таи Бекбулатовой в «Таких делах». Они оба хорошие, и я бы советовал прочитать оба. Первый вышел сильно раньше, написан больше с колес — и больше про человеческое измерение этой истории; плюс у него очень хороший финал с вот этой странной рифмой ксенофобий. Второй — более системный и лучше показывает, как вся эта история связана с общим контекстом региональной политики и взаимоотношений местных элит; плюс у него очень хорошее начало — с рассказом про веру Аар Айыы и цитатой про журналистов как пятую власть. Интересно, кто тогда четвертая.

Про книгу Юрия Слезкина «Дом правительства» уже вроде как принято говорить, что это как «Война и мир» (я даже думал, что это написано на суперобложке, но нет, не написано). Наверное, имеется в виду комплимент, но вообще-то развернуть эту аналогию можно по-разному. «Война и мир» — это великая многофигурная композиция про человека в жизни и в истории плюс порция историософии: достаточно глубокой, но вряд ли продуктивной за пределами этого конкретного большого литературного мира; больше рассказывающей об авторе, чем о своем формальном предмете. Как минимум в этом смысле «Дом правительства» — да, похож.

Не буду сразу нырять в теорию — сначала про многофигурную композицию; кажется, смотреть на «Дом правительства» как документальный — монументальный — роман — самая выигрышная оптика. Это действительно колоссальная работа — и действительно здорово сделанная литературно, хоть и не без натяжек (Бухарин — один из центральных персонажей книги — никогда не жил в том самом доме) и не без перегибов: все-таки героев слишком много, и кажется, что не все жизненно необходимы; иногда в системе персонажей сильно увязаешь; перечисление семейных корней каждого мало-мальски заметного героя кажется скорее данью американской традиции, чем чем-то безусловно нужным. И тем не менее — для каждого читателя здесь найдется несколько человек, которым так или иначе сопереживаешь. Вот мои — подозреваю, что популярные — фавориты: старый большевик Валериан Осинский и его семья; бедовая оппозиционерка Татьяна Мягкова; палач Сергей Миронов и его жена Агнесса, которая, интересуясь в основном платьями, умудряется зафиксировать в дневниках очень выпуклую картину 1930-х; гениальный ребенок-мечтатель Лева Федотов; отдельной строкой — инфернальная судьба Якова Свердлова и его сына. Важно, что все они так или иначе напрямую повязаны между собой; «Дому правительства» удается рассказать большую историю так, что она оказывается частной судьбой.

Но еще на эту большую историю Слезкин навешивает большую концепцию. Как вы уже, конечно, слышали, заключается она в том, что большевики были милленаристской сектой — то есть верили в неизбежность конца света и наступления царства справедливости после оного. Точно так же, как христиане, мусульмане или мормоны (мормоны вроде тоже христиане, но их пример в книге приводится отдельно), — но с той разницей, что в случае большевиков обещанный конец света состоялся, а новое тысячелетнее царство было создано. Слезкин последовательно настаивает на том, что секта — это не метафора, а именно что корректное определение большевизма, которое...

Ну и вот тут возникает главный вопрос: которое, собственно, что? То есть да, это красивая смысловая фигура, позволяющая уложить в некий связный смысловой ряд события, описанные в книге. Но, во-первых, нет ощущения, что такая смысловая фигура — единственно возможная. А во-вторых, есть ощущение, что это изящное ретроспективное объяснение (мы смотрим на уже случившееся и придумываем ему логику), которое не является продуктивным. То есть не очень понятно, что дальше сделать с этой оптикой — ну да, можно попытаться описать как милленаристскую секту еще кого-нибудь, но кажется, имеется в виду все-таки некая философская концепция, а не просто публицистический прием. Это описание, которое не то чтобы улучшает понимание; про советские механизмы сакрализации и мифологизации мне, помню, еще в 7 классе объясняли, когда я приехал учиться в Летнюю школу.

Плюс — тут все-таки есть щели. Некоторые замечательно описала моя подруга Таня Шишкова; скажем, она убедительно указывает, что осмыслять новый старый советский быт как отступничества от большевистских идеалов — это как минимум неполно. Я добавлю каких-то своих мелочей. Скажем, один из ключевых тезисов Слезкина заключается в том, что большевики не могли понять, что делать с семьей и бытом, — и этот быт, «болото», как будто недопустимое в новом мире, в итоге поглотил их; сделал всех или почти всех заведомо потенциально (а значит — и реально) виновными в предательстве идеалов пророчества. При этом самому этому быту — частной жизни большевиков — преимущественно и посвящено само повествование «Дома правительства», что, по всей видимости, формально обусловлено локализованностью книги: речь идет о домашней жизни героев. С другой стороны, здесь много говорится о том, что большевики бесконечно работали — но о предмете и существе этой работы (за исключением, кажется, насилия) речь практически не идет. Как и, например, о том, как менялось это самое «пророчество», как большевистские теоретики меняли и перестраивали марксизм под собственную реальность. Слезкину куда интереснее их отношения с художественной литературой; сам он объясняет это так: герои его книги в письмах и дневниках больше склонны обсуждать Толстого, чем Маркса, литература вызывает у них куда больше эмоций и переживаний, чем теория, а значит, она важнее. Не знаю; меня этот ответ убеждает не до конца.

Другой важнейший тезис Слезкина: большевики пытались отказаться от быта и прошлой жизни, но у них не получалось, и они мучались; их дети уже не пытались и не мучались — и перестали верить в пророчество. Не совсем понятно, как в эту линию вписывается хрущевская реформация 1960-х и — особенно — горбачевская попытка реставрировать ленинские идеалы в 1980-х. Особенно — потому что в недавно вышедшей на русском книге Коткина очень убедительно показывается, что Горбачев и его команда стремились не уничтожить большевизм, а очистить его; осмыслить это в парадигме милленаристской секты было бы даже по-своему заманчиво — условно, вот, пожалуйста, новообращенные пытаются разыграть все тот же сценарий. У Слезкина никаких намеков на это нет — возможно, потому что книга и так огромная, а послесталинское время как бы находится за пределом его анализа (хотя эпилог, посвященный Юрию Трифонову, есть), а возможно, потому что послесталинский СССР Слезкину вообще не очень интересен. Я могу вчитывать, но кажется, что для него это время угасания, инерционной и унылой поездки к бесславному и неизбежному концу. И это тоже, конечно, немного бесит, потому что сейчас-то кажется, что в брежневской эпохе можно найти множество важных ключей к пониманию советской цивилизации.

Наконец, еще тут есть важная история с позицией автора. В 2019 году ученому, работающему в области социальных наук, как будто немного странно изображать полную объективность и отстраненность от своего предмета — тем более если этот предмет вообще-то непосредственно касается его жизни. Однако именно этим Слезкин и занимается — и, кажется, лукавит (даже на уровне терминологии: будучи человеком большого литературного таланта, он не может не понимать неизбежных коннотаций слова «секта» в русском языке). Герои автора тут интересуют в первую очередь как иллюстрации его общего теоретического построения; в результате получается — ну, я не скажу, что прямо дегуманизирующий дискурс, но в интонации «Дома правительства» определенно есть что-то неприятно высокомерное. Все колоссальные идеалы и головокружительные сломы истории тут — не больше чем копошение под лупой аналитика: странные люди придумали себе что-то странное, получилось не очень. С учетом бэкграунда Слезкина можно предположить себе, как он в целом относится к советской власти, что такую интонацию объясняет; но зачем скрывать это за притворным объективизмом.

«Дом правительства» — (как минимум) третья вышедшая на русском за последнее время важная теоретическая книжка про советское, построенная в первую очередь на дневниках. Две другие — Хелльбек и Юрчак; вообще, втроем они покрывают почти весь советский период — не хватает только еще чего-то про оттепель (может, оно и существует, а я не знаю). И Хелльбек, и Юрчак мне, конечно, ближе — потому что действительно заставляют по-новому посмотреть на советскую реальность и советского человека; потому что предлагают большие и яркие идеи, избегая при этом универсализма: в конце концов, с какой-то точки зрения, гипотеза, что большевики — это те же мормоны, тоже есть своего рода обесценивание. Я бы сказал, что Хелльбек и Юрчак гуманизируют советского субъекта — а Слезкин его канонизирует.

Закончу благодарностью. Некоторые из этих соображений вряд ли бы пришли мне в голову, если бы я не побывал на разговоре Ильи Будрайтскиса с автором книги в «Мемориале», приуроченном к выходу «Дома правительства»; иные и впрямую позаимствованы у Ильи. Мероприятие тоже было, кстати, показательное — аудитория бузила, что собеседник Слезкина слишком уперся в марксизм и как-то самоупоительно смеялась, когда тот отметил, что никто из присутствующих не читал «Капитал» (ну да, есть чем гордиться). Вопрос про то, марксизм большевиков — особенно в функции пророчества — сильно не такой, как у самого Маркса, о чем в книге ни слова (зато много о довольно маргинальной ранней работе Маркса, из которой выводится ни много ни мало Гитлер, и я не преувеличиваю), Слезкин просто не понял — или сделал вид, что не понял. Ну и так далее. Не знаю, существует ли внятная рецензия на «Дом правительства» из лагеря левых интеллектуалов; мне как читателю она была бы очень интересна.

https://www.litres.ru/uriy-lvovich-slezkin/dom-pravitelstva-saga-o-russkoy-revolucii/

Довольно важную часть своей юности я провел в квартире своей подруги и учительницы Саши Архиповой (сейчас она, наверное, самый известный городской антрополог в стране, и заслуженно) в самом конце Ленинского проспекта. Ни метро «Тропарево», ни окружающих его домов тогда не было; прямо за домом Москва более-менее кончалась — дальше стояла небольшая рощица, а за ней шумел МКАД, физически отграничивавший обнинское детство от суетливой юности. На кухне в этой квартире висел загадочный плакат — там был анонсирован митинг-концерт, проводившийся когда-то организациями с заманчиво обсценными аббревиатурами «За анонимное и бесплатное искусство» (кажется) и «Движение ультра-радикальных анархо-краеведов» (точно). Выступали на этом митинге группа «Лисичкин хлеб» и еще кто-то. И еще там был изображен юноша с интересной прической и огромным барабаном, на котором был нарисован знак. Сопоставляя свои воспоминания и нынешние знания, я прихожу к выводу, что то был не барабан, а бубен «зАиБи» с изображением символа антикопирайта. Хотя, может, и нет, черт его знает. Так или иначе, тогда, в конце 1990-х, этот плакат был символом какой-то совсем другой жизни — абсолютно непонятной, но притягательной. До записей «Лисичкиного хлеба» и (что гораздо важнее) «Соломенных енотов» я добрался значительно позже.

Про этот самый бубен сами «заибисты» рассказывают в книжке Феликса Сандалова «Формейшн», которую я наконец прочитал. Не секрет, что изначально мы с Феликсом и Ильей Зининым вместе делали главу про группу «Соломенные еноты» для нашей книжки «Песни в пустоту»; потом Феликс решил, что будет делать что-то свое и отдельное; было неприятно — хотя, конечно, по прошествии лет очевидно, что разругаться из-за нюансов трактовки Бориса Усова — это очень по борис-усовски. Так или иначе, чисто психологически осадок остался; нужен был толчок, чтобы его преодолеть. К сожалению, им оказалась смерть Усова-Белокурова. Книжка «Формейшн», как я и предполагал, просто замечательная, очень хорошая и очень необходимая.

«Формейшн» — это летопись сокровенного московского подполья, чей расцвет (если это можно так назвать) пришелся на 1990-е: «Соломенные еноты», «Резервация здесь», «Банда четырех», «Лисичкин хлеб», «Ожог», «Н.О.Ж.» — плюс еще большое количество сопредельных образований. Меня лично из всего этого всерьез задели только «Еноты» и отдельные песни остальных; творчество некоторых из героев книги (вроде Ермена Анти или Александра Непомнящего) вызывает скорее раздражение; но это совершенно и неважно: во-первых, все акценты в «Формейшне» расставлены четко; во-вторых, это книгу про этику настолько же, если не больше, чем про эстетику. И в этом смысле как раз очень ценно, что тут подробно прочерчена и генеалогия — от советской фантастики и тюменского панка к нынешним подпольщикам вроде группы «Ленина пакет», умудряющимся даже в интернет-эпоху сохранять заповедную кружковость, — и география (от Коньково до Казахстана), и идеология (от анархизма до правого поворота в НБП). Вообще, именно главы про контекст — про НБП и про «зАиБи» с их партизанским акционизмом — тут для меня были самыми ценными; возможно, потому что про самих «Енотов» я как бы уже и сам знал и даже писал — и при всем при этом их универсум столь глубок и подробен, что все равно не кажется исчерпанным: так, на сухом историческом уровне было бы интересно составить все-таки некую подробную дискографию их записей, а на концептуальном — почитать чуть больше про сложную связь текстов Усова с советской цивилизацией. Так или иначе, тот факт, что о «Соломенных енотах» существует уже полторы книжки, а, скажем, об Алле Борисовне Пугачевой в том же культурном поле — ни одной, знаменателен сам по себе.

Еще две мелких структурных заметки на полях — которые, наверное, относятся даже больше к себе, чем к «Формейшну». Во-первых, любопытно вот что: при всей толщине своего культурного слоя песни «Соломенных енотов» в конечном счете всегда очень ясные (не равно — простые, но тем не менее). При этом всех, кто писал о них в последние годы, все равно сносит в немного громоздкий, переполненный отсылками и афористической культур-философией язык; наверное, в этом можно усмотреть еще одно свойство «енотовской» вненаходимости.

А во-вторых, кажется, что этот формат — немного авторской речи плюс прямая речь героев, — в котором сделаны и «Песни в пустоту», и «Формейшн», и еще тонна хороших и плохих книг про музыку на русском языке — по гамбургскому счету все-таки очень лукавый. Те, кто его выбирает (я — не исключение; это вообще в первую очередь про себя), обыкновенно ссылаются на «Прошу, убей меня», но в том-то и нюанс, что там ведь нет никаких авторских преамбул. Никто ничего не осмысляет и не абстрактизирует: вот тебе жизнь и история во всей ее неприглядной реальности. Другой формат — собирать такие книжки репортажным способом, то есть — превращая фактуру из интервью в связное повествование от третьего лица; на такое здесь последовательно решается только Александр Кушнир, за что честь ему и хвала. Потому что серединный метод — это все-таки немного попытка посидеть на тех самых двух стульях: авторской воли не хватает на то, чтобы упаковать все собранное в полноценный нарратив (да, есть аргумент «меня там не было», но примерно вся традиция американского нон-фикшна говорит нам, что это не аргумент), но авторские амбиции слишком велики для того, чтобы не высказать свое мнение. «Я тут немного выскажу мнение, но вообще-то я не при делах». Повторюсь, «Формейшн» при этом — прекрасная книжка; совершенно точно одна из лучших, сделанных в этом жанре на русском языке. Но глобально, кажется, этот жанр пора бы уже куда-то сдвигать.

https://bookmate.com/books/Qgg5Qgex

Фактически случайно в самолете ткнул в Pocket в этот текст — и это лучшее публицистическое про современную Россию, что я читал за последнее долгое время. Самого Фишера тоже, конечно, надо уже нормально почитать.

Чрезвычайно показательно, что русское издание «Капиталистического реализма» вышло в 2011 году, практически совпав с началом массовых уличных протестов, общим настроением которых было требование безусловного распространения на территорию России универсальной «нормальности»: честных выборов, политической конкуренции, приоритета прав человека и так далее. Эти требования черпали свою энергию из двух основных иллюзий: 1) представления о существующем политическом режиме как специфическом пережитке советского прошлого, препятствующего вхождению страны в пространство «общего будущего» (или, точнее, «европейского будущего»); 2) способности изменить положение вещей посредством публичной саморепрезентации (того самого «митинга, на который все пришли», о котором Фишер пишет во второй главе своего «Капиталистического реализма»).

Первая из этих иллюзий прочно защищала российское протестное движение от восприятия реальности постсоветского капитализма как легитимной составляющей глобального уже-наступившего будущего глобального рынка, с его пронизывающим все социальные структуры неравенством и доведенными до совершенства идеологическими механизмами фрагментации общества. Если большинство протестующего меньшинства представляло себя в качестве жителей пока не наступившего «нормального» будущего, политически пассивное большинство населения страны было успешно мобилизовано для электоральной поддержки Путина на президентских выборах марта 2012 года.

Ну и так далее.

https://www.nlobooks.ru/magazines/neprikosnovennyy_zapas/123_nz_1_2019/article/20859/

10 лет назад мои друзья Алена Бочарова и Кирилл Сорокин придумали фестиваль Beat — и, как теперь уже понятно, изменили то, как вообще воспринимают (и смотрят, и снимают) документальное кино в России. Это очень круто. Еще круче то, что благодаря им я могу почувствовать себя куратором. И рассказать вам, каково это, чтобы вы позавидовали.

Вот как придумывалась программа этого года (помогло то, что в процессе этого придумывания у меня некоторое время не было основной работы). Я подробно изучил сайты основных мировых документальных фестивалей — Санденс, IDFA, CPH:DOX, еще что-то. Посмотрел кучу трейлеров, выписал себе под три десятка перспективных, даже разделил их на возможные тематические программы — одна была про секс, другая про злодеев, третья про постчеловеческое будущее, были другие.

Потом я начал, собственно, смотреть эти фильмы — из тех, что были доступны. (Кирилл и Алена тоже смотрели и очень кстати подсказывали.) И все концепции, разумеется, немедленно развалились — просто не получался бронебойный уровень фильмов ни с одним из придуманных заранее концептов. Зато из смотрения постепенно выплыла новая идея — про пионеров. Людей, которые придумали что-то первыми — или сделали вид, что придумали. Все эти люди очень разные, но у всех истории очень поучительные — и так или иначе резонирующие с миром и временем, в которых мы живем прямо сейчас.

То, что получилось в итоге, называется программа «Новые люди». В ней будут вот такие фильмы:
— The Inventor — история создательницы стартапа Theranos Элизабет Холмс, которая всех обманула
— Hail Satan? — история американской Церкви Сатаны, которая совсем не то, чем кажется
— Mike Wallace Is Here — история журналиста Майка Уоллеса, который придумал телевизионные конфликтные интервью и формат передачи «Намедни»
— What's My Name: Mohammed Ali — история Мохаммеда Али, который бил, но уже не будет
— War of Art — история первой выставки современного западного искусства в Северной Корее
— XY Chelsea — история Челси Мэннинг между выходом из тюрьмы и очередной посадкой

Ну и плюс к этому — разговоры с умными и интересными (и новыми!) людьми вокруг самих фильмов. В общем, почти что мини-фестиваль в контексте большого фестиваля. Должно быть здорово. Спасибо Кириллу и Алену за то, что вырастили такую фантастическую историю. Приходите на сеансы — о них я еще отдельно нарассказываю, никуда не денетесь.

Немного подробностей есть по ссылке: http://beatfilmfestival.ru/programs/#novye-lyudi

А вот тут — телеграм-канал самого фестиваля: https://www.tg-me.com/beatfest

Ну а вот для контраста — плохая книга про музыку. История Джоанны Стингрей — американской девушки-рокерши, которая приехала как туристка в СССР начала 1980-х, более-менее случайно познакомилась с Борисом Гребенщиковым и стала главным связующим звеном между советской и мировой рок-музыкой — чисто событийно кажется готовым киносценарием: тут и преодоление опасностей, и беготня от КГБ, и большая любовь (с гитаристом «Кино» Юрием Каспаряном), и большие победы (издание пластинки «Red Wave» на Западе). Немудрено, что, как рассказывает сама Стингрей, в 1987 году с ней встретился Дэвид Боуи и предложил ей продать ему права на свою историю для экранизации; сам он должен был играть БГ.

Увы: вышедшая 30 лет спустя книжка Стингрей при этом — плохая литература и скучные мемуары, а история про Боуи — один из редких моментов, который как-то обогащает наши знания о мире. Еще из таких — долгая эпопея 1987 года, когда Стингрей, уже назначившей дату свадьбы с Каспаряном, вдруг отказали в визе (решали вопрос в итоге на самом верху); упоминание о том, что в конце 1980-х планировался концерт Боуи в СССР с «Аквариумом» на разогреве; в какой-то мере — рассказ об общении авторки с советским авторским обществом. Остальное — совершенно двумерный и пустой рассказ, в котором веселые гении советского андеграунда противостоят серости окружающей жизни и КГБ, а молодая американка про все это переживает. Даже удивительно, что Стингрей настолько хорошо знакома с БГ — но все, что о нем может сообщить, это что от него сияние исходит. То же касается, Цоя (в жизни он был добродушный парень, совсем не такой, как на сцене — вот так сюрприз), Курехина, Кинчева и других; тема секса тоже как-то затушевана, хотя казалось бы; как и тема собственных творческих амбиций ДС — вроде как она понимала, что сильно менее талантлива, чем ее русские друзья, и вроде как ее это совсем не беспокоило, тоже так себе интрига. Ну и кроме прочего, это просто очень плохо написано — что видно и по переводу, который тоже, прямо скажем, не спасает: «Если это не есть свобода, то я никогда не пойму, что это есть»; «То, что мне довелось увидеть, было лишь верхушкой его полного души и чувства айсберга» — такие перлы тут буквально на каждой странице.

Черт его знает, может, Стингрей потому и не рассказывала эту историю все эти тридцать лет, что ей, в общем, нечего рассказать. Лучше было бы это все издать как фотоальбом — картинки тут правда любо-дорого. Поэтому если соберетесь-таки читать — лучше покупать бумажную книжку. Поэтому вместо ссылки на «Литрес» — первый клип «Аквариума» на великую песню, который как раз Стингрей и снимала.

https://www.youtube.com/watch?v=YzKCIECyGFI

Я тут вроде как обычно не пишу про фикшн, но с другой стороны — а почему бы разок и не написать.

Лет 10 назад Джонатан Коу был одним из моих любимых писателей — я прочитал, по-моему, все, что у него перевели на русский; и почти все из этого мне очень нравилось — разве что раз за разом раздражали финалы, которые у Коу получались уж очень ходульные. Теперь вышла «Срединная Англия» — заключительная часть незапланированной трилогии, начатой «Клубом ракалий» и «Круг замкнулся» (это лучшие романы Коу, еще мне очень нравился то ли «Дом сна», то ли «Пока не выпал дождь», сейчас уже не помню). Те же герои, которые подростками в первой части переживали британские стачки и волнения 1970-х, а потом наблюдали приход к власти Маргарет Тэтчер, которую Коу считает буквально корнем всех бед, теперь оказываются свидетелями Брекзита — и общества новой нетерпимости, где одни готовы репрессировать за другой язык или цвет кожи, а другие — за «микроагрессии».

Ну то есть — вроде как подходящий расклад, чтобы увлечься; не на то ли и нужны большие романы, чтобы вот так комплексно и человечно осмыслять тектонические общественные сдвиги. Наверное, на то, но я прочитал «Срединную Англию» — и совершенно не понял, зачем я это сделал (взбеситься не успел, так как на чтение ушел день, не жалко). И это не к тому, что романы не нужны, или худлит не нужен, или даже что эта конкретная книжка плохая (не хочу сказать ничего из этого), а скорее к тому, как меняются какие-то ощущения и культурные потребности с возрастом; через какую оптику становится интереснее познавать мир.

Вот Коу пишет про Брекзит, и у него там сложная конструкция с участием трех поколений британцев, а также политиков (слегка ходульных), злодеев-капиталистов (еще более ходульных) и мигрантов. Окей, но честно говоря, можно прочитать текст в London Review of Books про фабрику Cadbury, которая переехала из-под Бристоля в Польшу, и найти там настоящих героев и настоящие конфликты более выпуклые, чем сконструированные писателем.

Или: другой важный сюжет книги — героиню отстраняют от преподавания в университете почти на год из-за одной микроагрессии в адрес трансгендерной девушки. Описание этой истории в романе выглядит крайне неправдоподобно: во-первых, из-за одной микроагрессии все-таки не отстраняют; во-вторых, если бы это случилось, преподавательница уже через пару дней стопроцентно оказалась бы героиней национальных новостных программ, консервативных изданий и так далее (а в романе она просто полгода ждет слушания по своему делу). Тот самый случай, когда реальность ярче вымысла.

Ну и да — у меня почти всегда есть вопросы к переводу, и кажется, что предыдущие романы были переведены лучше, чем этот, хотя это тоже может зависеть больше от меня, чем от текста. Но одна штука никогда не перестанет меня удивлять. Зачем переводить названия групп и песен?! Почему тут фигурирует ансамбль «Хэтфилд и Север» и все в таком духе? Можно еще понять, если песня называется как-нибудь существенно для движения сюжета, но тут это не так, название и название. И это ведь повсеместная практика. Никогда не мог понять.

https://bookmate.com/books/kJZn0NS3

Фактически в первой сцене романа-фантасмагории Захара Прилепина «Некоторые не попадут в ад» происходит следующее: донецкий батальон, в котором автор работает как бы замполитом, но на самом деле все равно что комбатом, шмаляет ракетой в сторону расположения украинских войск. Кажется, в нарушение всех возможных перемирий; кажется, просто потому что с той стороны тоже чем-то шмальнули — и кого-то из бойцов батальона ранило. Ракета непредсказуемая — может упасть на сам батальон, а может — на мирное село, которое тут рядом; но в итоге падает правильно и убивает 11 человек. На рефлексию по этому поводу уходит более-менее одно предложение (это не прямая цитата): прислушался к себе, ничего не почувствовал, это война.

Можно на этом — и многих других — основаниях считать Прилепина военным преступником (и на самом деле, для этического суждения не так уж важно, был ли этот эпизод на самом деле). Значит ли это, что его книжку — более-менее беллетризованный отчет о пребывании на Донбассе в 2018 году и окружающей жизни — не надо читать? Я не уверен, я прочитал; слишком важный сюжет и слишком редкая оптика, чтобы это игнорировать.

«Некоторые не попадут в ад» ходит кругами, переживая один и тот же цикл событий: Прилепин пребывает в батальоне, который опять двинули на новый участок передовой — болтает с бойцами и соратниками, участвует в авантюрах, обеспечивает жизнедеятельность солдат; Прилепин в Донецке общается с Захарченко и его командой, бесконечно ими восхищаясь; Прилепин встречается со знаменитостью — единожды в самом Донецке (Хаски), чаще — в мирной жизни, которая служит контрастом к войне (Кустурица, Михалков, Лимонов). С каждым циклом эта последовательность событий становится все более предсказуемой; это утомляет, но это и обусловлено логикой повествования — ослепительная яркость жизни увязает в рутине и политических играх; к тому же мы знаем — и автор знает, что мы знаем, — что все эти круги в итоге приводят ко взрыву в кафе «Сепар» и смерти Захарченко, то есть некий саспенс тоже есть.

Можно ждать от этой книги анализа конфликта на востоке Украины, его причин и следствий, — но это вряд ли продуктивный подход. Прилепин даже не пытается анализировать; наоборот, тут важно как раз, что война для него (по крайней мере, в рамках этой книжки) есть данность: человек не творит историю, но творим ею. Война здесь — не про правых и неправых, а про своих и чужих: вот мы, вот они, мы убиваем друг друга, потому что так надо; и кажется, у автора не будет сомнений, что родись он не в Рязанской области, а где-то в районе Карпат, сидел бы в блиндаже по другую сторону от линии фронта с таким же восторженным отчаянием. Самая характерная в этом смысле сцена — когда автор наблюдает за попыткой своих бойцов пролезть на вражескую территорию и взять языка (зачем — не очень понятно; приказали; с ними местный человек, который общается с обеими сторонами), и в какой-то момент с той стороны отчетливо говорят: куда вы лезете, только что наших положили, даем две минуты, чтобы уползли обратно. Кстати, украинцы тут практически не называются этим словом — и даже аббревиатура ВСУ используется довольно редко; Прилепин почти всегда использует выражение «наш несчастный неприятель».

Можно искать тут фактологии про то, как на самом деле устроены донбасские дела, про присутствие России, о котором все знают, но официально никто не говорит. Этим уже успешно занялся Илья Барабанов; и да, в этом смысле тут есть полезная фактура. Упоминается, что половина боевой силы ДНР — это российские солдаты, руководимые российским же генералом (или кем там, не уверен в звании). Четко проговаривается, что если Путин захочет, чтобы в Донецке как-то было, то так и будет. Занятно при этом, что Путин называется исключительно словом «император» — как бы и иронично, а как бы и не совсем: автор испытывает много очевидного презрения к политтехнологам и околокремлевским стратегам, но император — это другое, нечто сакрально-непостижимое. И недостижимое: один из главных сюжетов романа — попытка ЗП встретиться с Путиным, чтобы в свою очередь организовать встречу с Захарченко (и обезопасить его), эта встреча так и не происходит: и вроде как Михалков уже даже готов ее организовать, но автор не может придумать, что именно сказать «императору».

Мне представляется, что лучше всего «Некоторые не попадут в ад» отвечает на два вопроса. Первый — почему на похороны Захарченко или Моторолы выходят столько народу (а они ведь выходят, непохоже, чтобы их выгоняли угрозами). Захарченко в романе — абсолютный святой, без всяких там полутонов; и я не к тому, что это так и было (все же речь идет о головорезах), но к тому, что тут более-менее понятно, как такой образ может создаваться — власть плюс лихость плюс бедность плюс еще какие-то компоненты; в этом котле потому и получается такая харизма, что замешано на крови; этим сложно проникнуться, но примерно понимаешь, как оно работает. И у Прилепина есть, конечно, эта задача — создать свой героический эпос, противопоставив ему всему, что о Донбассе пишется; он это вполне впрямую проговаривает — мол, историки все мумифицируют, а как было, помнят по песням; ну так я спою.

А второй вопрос — почему, собственно, люди туда едут, что они там находят. Три цитаты:
«Вышколенные бойцы без страха и упрека, стреляющие без рассуждений, на самом деле — ласковые дети»; «Война — она всегда за детство, за первые стихи»; «Близость к смерти делает многие вещи предсказуемыми и понятными». Да, не то чтобы это какое-то новое объяснение влечения к войне, но — яркое, живое, контрастное, на конкретном реальном материале, с конкретными, очень мощными типажами (в том числе тех, кто по тем или иным причинам на войну не приезжает, но также ищет простоты, ясности бытия — и киснет, и стреляется). И хорошо написанное объяснение, кстати, — я вообще-то совсем не поклонник Прилепина-писателя; из предыдущих книг мне правда нравился только его первый роман «Санькя», а хваленая всеми «Обитель» не понравилась совсем; но тут веский, крепкий язык, не попрешь. Важно при этом, что себе Прилепин, конечно, отвечает не на вопрос, почему он туда отправился, а на вопрос, почему вернулся; оттого и вся болезненная рефлексия, дающая роману контрастность.

И вот еще что любопытно. Прилепин как публичная фигура бесконечно занимается (огрубляя) борьбой с интеллигенцией, даже не столько отстаивает свое — национальное, консервативное и проч., — сколько бесконечно тычет в глаза условным «либералам»: мол, вот вы думаете, что вы — это «мы», а на самом деле мы — это «мы». Последняя нашумевшая (и по-настоящему идиотская и омерзительная) колонка про «Колыму» Дудя — про это же, конечно; вообще чувствуется, что это довольно мучительная навязчивая идея. Так вот: при том, что Донбасс как раз кажется идеальным полем для подобных выступлений, тут их почти нет. Сарказм и злоба в адрес московских «решальщиков» — есть, а вот это курощение фейсбука — ну совсем какими-то мельчайшими моментами. Реальная война напрочь вытесняет битвы за прошлое. Не до них (нас). Может, отчасти потому и поехал.

https://www.litres.ru/zahar-prilepin/nekotorye-ne-popadut-v-ad/

МАРК ФИШЕР И ДУХИ УТРАЧЕННОГО ВРЕМЕНИ

Середина 2000-х: круг авторов, близких к музыкальному отделу «Афиши», внимательно изучает англоязычный блог k-punk, извлекая оттуда, например, социокультурную подоплёку первых альбомов Burial или термин «хонтология» во всех его многообразных проявлениях. Конец 2010-х: автор блога Марк Фишер на глазах превращается в значительную философскую величину; автора из тех, что (пользуясь выносом с обложки «Афиши» того же периода) «объясняют мир»; вот только прокомментировать битву за Винтерфелл с лаканианских позиций или выйти на дебаты с Джорданом Питерсоном ему не суждено — Фишер покончил с собой два года назад, ему было 48 лет. Основополагающая работа Фишера «Капиталистический реализм», давно переведенная на русский, не была здесь особенно замечена; но Россия постепенно возвращает долги — наследие Фишера стало темой номера в журнале «Неприкосновенный запас», с биографическим введением Оуэна Хэзерли и эссе Ильи Будрайтскиса, раздающим по ходу увесистые щелчки столичным благим намерениям последних лет — от урбанистических малых дел до бума благотворительности. Тем временем на родине героя вышло более-менее полное собрание постов Фишера из того самого блога k-punk (книжка потолще Слезкина, но когда-нибудь будет прочитана и она), и вот только что появилось основополагающее эссе о Фишере в London Review of Books авторства Дженни Тернер; к нему и привяжемся.

Фишер — публичный интеллектуал эпохи, которая (как сформулировано в манифесте близкого ему издательства Zero Books) уничтожила понятие публичного и фигуру интеллектуала: он не пасёт народы, не высказывается по актуальным темам и не выступает «моральным ориентиром»; он преподавал в университете, но оставался равнодушен к академической карьере, главным хранилищем его трудов стал эккаунт на платформе blogpost с аналитикой разнообразных поп-культурных явлений. При этом Фишер ничуть не похож на критика-постмодерниста, применяющего свой веселый инструментарий к каждому новому тренду из твиттера; у него есть круг постоянных героев и тем — Баллард, Кроненберг, лейбл Ghost Box — и болезненно-напряжённая мысль, за которой он следует. В самом общем виде, это мысль о современности, эпохе «позднего капитализма», главная характеристика которой, по Фишеру — вовсе не в укреплении авторитарных режимов, или наоборот, радостном освобождении меньшинств, а в базовой безрадостности, серости и отсутствии альтернатив. «Проще представить себе конец света, чем конец капитализма»: западный мир, по Фишеру, застыл в бесконечном стазисе, где нет места фантазии, воображению, возможности помыслить себя чем-то радикально Другим, и поп-культура — самый точный индикатор происходящих в нем изменений (или точнее, воцарившейся в нем неизменности). Ярость и утопические амбиции психоделического рока, эстетические причуды новой волны, политизированная строгость постпанка сменились консюмеристским цинизмом хип хопа, впрочем, даже хип-хоп все чаще — о том, как не очень хорошему человеку плохо, и он сам не поймёт отчего. Эта культура колеблется между ностальгией и дистопией, бесконечным возвращением к идеализированным моделям прошлого и созданием безрадостных вариантов будущего, и где-то посредине — отыгрывание в мирах, позаимствованных из комиксов и фэнтези, разлитой в воздухе депрессии. «Поздний капитализм» заставляет видеть себя как нечто естественное и навсегда установившееся — и не замечать своих прямых психологических последствий: мы привыкли думать о депрессии как о «болезни, которая лечится таблетками», и находить у себя симптомы «выгорания», которые можно снять, «реализовав себя в новом проекте»; меж тем, по Фишеру, это естественные состояния человека сегодня, современность порождает депрессию с той же логической неумолимостью, что огонь — угли. Весь «цивилизованный мир» превратился огромный депрессивный регион, в котором «сегодня тот же день, что был вчера»; он не заканчивается катастрофой и не переходит в новое качество, но уныло влачится; его культура не производит ничего принципиально нового и давно потеряла способность удивлять; самое яркое (или точнее, тусклое) его воплощение — рекомендательные сервисы и алгоритмы, подсказывающие пользователям фильмы и книги, которые «нравятся людям, похожим на вас». Все, что предлагает современность людям, мечтающим о более счастливом и справедливом мире — это рутинные социальные микродействия: можно репостить Сталингулаг, переводить донейшнс в ФБК, записать микстейп и попасть с ним на главную страницу The Flow или поучаствовать в конкурсе на редизайн ближайшего скверика; можно вообще уйти в себя, заняться бесконечным самосовершенствованием и раз и навсегда решить, что «я политикой не интересуюсь»; и это все происходит не потому, что Путин, Бастрыкин и Чайка, а «в социальном лифте сломались кнопки»: по логике Фишера, даже в местах, максимально отдаленных от субкультуры российских коррупционеров и снабженных хорошо работающим социальным лифтом, этот лифт все равно привезёт тебя лишь на другой этаж того же самого железобетонного здания. «Дистопия скуки», в которую погружена современность, убивает любую живую и сложную мысль — и даже способность эту мысль воспринять: «Ask students to read for more than a couple of sentences and many … will protest that they can’t do it. The most frequent complaint teachers hear is that it’s boring … To be bored simply means to be removed from the communicative sensation-stimulus matrix of texting, YouTube and fast food; to be denied, for a moment, the constant flow of sugary gratifica

​​tion on demand. Some students want Nietzsche in the same way that they want a hamburger; they fail to gasp – and the logic of the consumer system encourages this misapprehension – that the indigestibility, the difficulty is Nietzsche». Фишер успевает проехаться и по «войнам за социальную справедливость» — которые, претендуя на структурную социальную критику, на деле ограничиваются цеплянием к «некорректно» употребленным словам; он саркастически наблюдает за тем, как в абсолютизируются в сегодняшних культурных войнах понятия гендера и расы — и совершенно сходит со сцены понимание класса, социального происхождения, накладываемых им стереотипов и ограничений; он ищет утраченные возможности для оптимизма, то в поп-футуризме начала 1980-х с его культом странности и «чужести»,позволяющей выскочить из тех самых классово-расово-гендерных ограничений через бесконечную эстетизацию повседневной жизни, то в утопическом порыве конца 1960-х, где мечта о лучшем мире ненадолго сплавила вместе анархизм, психоделическую утопию, освободительные движения гендерного и расового толка — эту смесь Фишер называет «кислотным коммунизмом», так называется его последняя ненаписанная книга, осталось одно предисловие (почему-то кажется, при всем формальном несходстве, что самым идейно близким к позднему Фишеру текстом на русском было нашумевшее эссе Алексея Васильева о Фредди Меркьюри). Понятно, что на российской почве все это воспринимается с известным скепсисом: Колыма — не просто родина нашего страха, но еще и родина страха помыслить современность в хоть сколько-то утопической перспективе, в отдалении сразу видится котлован; и нет ничего проще, чем свести рассуждения автора о повсеместной депрессии к его собственной медицинской карте, но ей богу, подумать о происходящем вокруг в таких терминах — никак не менее интересно, чем снова и снова, по сто восемьдесят седьмому кругу, обсуждать, русский народ, он за Сталина (и это ужасно) или все-таки за Сталина (и это хорошо).

В преддверии выборов в американский Конгресс осенью 2018 года несколько либеральных активистских групп объединились, чтобы найти прогрессивных (то есть — левее истеблишмента) кандидатов, которые могли бы на праймериз бросить вызов демократическим кандидатам, уже отсидевшим несколько сроков в Вашингтоне и предположительно оторвавшихся от избирателей. Разумеется, среди этих кандидатов было много меньшинств во всех смыслах; в частности — женщин с разным этническим бэкграундом. Четырех таких женщин за пару месяцев до праймериз начала снимать группа фильма, который теперь вышел под названием «Knock Down The House». Им дико повезло: одной из этих женщин оказалась Александрия Оказио-Кортез, тогда — официантка в баре в Бронксе, сейчас — самая яркая новая звезда в американской либеральной политике со времен Обамы. Неудивительно, что когда фильм начали показывать на фестивалях, его тут же купил Netflix за большие деньги.

Конечно, в некотором смысле логичным монтажным решением было бы превратить фильм только в историю Оказио-Кортез, отрезав остальных героинь (которые свои праймериз проиграли). Разумеется, режиссерка Рэйчел Лирз этого не сделала — думаю, как минимум потому что это было бы очень невежливо. Разумеется, «Knock Down the House» от этого страдает: положим, история женщины из Аризоны, которая пошла в политику после того, как ее дочь умерла из-за того, что у нее не было страховки, мощная, но остальные две героини — афро-американка из Сент-Луиса и представительница рабочего класса из Западной Вирджинии — совсем неинтересные. Все они говорят правильные и ожидаемые вещи, как и их менторы (наши политики нас даже не представляют; все куплены лоббистами, а надо беспокоиться о рабочем человеке и глобальном изменении климата — ну и так далее); встречаются с избирателями; вдохновляются и вдохновляют — в общем, американский политический и документальный язык для таких историй очень хорошо разработан, и смоделировать, как это выглядит, легко, даже не смотря. Есть, конечно, свои хорошие моменты — как когда Пола Джин Сверенгин из Западной Вирджинии митингует для трех водителей бульдозера где-то на пустыре, — но в целом ничего особенного.

И вытягивает это все-таки неизбежно Александрия: удивительный кейс инстинктивного политика; девушка редкого магнетизма и редкого обаяния. Вот она насыпает колотый лед для коктейлей в подвале бара, где работает (сцена, которая повторяется несколько раз), — а вот уже наглухо разбивает очень опытного демократа в дебатах, причем один раз — когда он сам не явился, а другой — когда все-таки вынужден был поучаствовать, но на своих условиях. Отдельно крутой, конечно, момент с победой АОС: она действительно не знала, что может выиграть (публичные соцопросы не проводились, а на свои у них не было денег), и искренне офигевает, когда радуется. Ну и бойфренд ее очень классный — прямо вот образец для подражания с точки зрения любви, поддержки и невмешательства.

Да, конечно, это фильм-агитка — противники-демократы тут однозначно изображены как корпоративные коррумпированные негодяи, и Лирз даже не пытается предоставить им слово; республиканцев тут нет вовсе, они как бы настолько за скобками, что с ними даже спорить не о чем. Но это сильная и вполне пронзительная агитка (я честно всплакнул пару раз, когда смотрел) — и что-то о тех людях, которые будут играть очень существенную роль в американской политике в следующие 20 лет минимум, она сообщает.

https://www.netflix.com/watch/81080637

Вы будете смеяться, но в возникновении российской организованной преступности тоже виноват Сталин. Именно из-за того, что в 1930-х население тюрем резко выросло, а система ГУЛАГа связала всю страну, прежде существовавшая в довольно аморфном и регионализированном виде воровская субкультура была четко кодифицирована и даже в каком-то смысле централизована. Позже, ближе к концу сталинской эпохи и сразу после нее, к тому же случилась большая война «блатных», отказывавшихся сотрудничать с государством в любом виде, и «сук», которые на это сотрудничество шли; «суки» не без помощи лагерных администраций победили — и тем самым дали ход воровской системе, которая живет в постоянном симбиозе с коррумпированным госаппаратом. На днях по фейсбуку широко разошлись фотографии с дня рождения одного из основателей тамбовской ОПГ Владимира Кумарина, где его празднуют и депутаты Госдумы, и Михаил Леонтьев; в некотором смысле такое положение дел — следствие событий 1930-х-50-х.

Во всяком случае, такую теорию выдвигает Марк Галеотти, британский эксперт по России, выпустивший сейчас книжку «Воры» про историю здешнего организованного криминала. Эта связка со сталинскими временами — пожалуй, самое интересное и неожиданное, что в этой книжке есть; по крайней мере, на макроуровне — остальная яркость тут спрятана в деталях: встреча с матерым чеченским киллером в аэропорту; история про то, как один из грабителей, поняв, что они ворвались в дом Михаила Круга и убили хозяина, сразу завалил подельника в надежде, что ему удастся избежать возмездия (не удалось); что-то еще. В целом «Воры» — это скорее социология криминала, чем нарративный рассказ: Галеотти расписывает, как могут быть устроены структуры банд (от более жестких вариантов, целиком завязанных на главаря и вертикальную интеграцию, до произвольно связанных сетевых формаций), рассказывает про основные этнические их подгруппы — грузины, чеченцы и так далее; и самую историю ОПГ излагает скорее не через героев и не через сюжеты, а через общественные сдвиги и макропроцессы: например, как Перестройка, сама того не желая, первым делом дала свободу именно ворам — или как уже в путинскую эпоху главными конкурентами ОПГ оказались не другие ОПГ, а силовики, которые сами начали действовать в том же режиме. Еще важная ценность книги Галеотти, конечно, в том, что он убедительно показывает: нет никакой всесильной русской мафии; напротив, «русские» (то есть — русскоязычные, да и то не всегда; скорее постсоветские) преступники удачнее всего ассимилируются тогда, когда не стремятся навязать на чужой земле собственную волю, а находят свободные зоны, где становятся посредниками, принимая тамошние условности.

Ну и так далее — то есть важно, что Галеотти все это формулирует, но на большей части дистанции книги есть немного ощущение, что он проговаривает все то, что более-менее и так было понятно. Возможно, тут дело в обманутых ожиданиях. Одно время — кажется, под влиянием сериала «Boardwalk Empire» — я очень увлекся историей американской мафии и, в частности, прочитал книжку Селвина Рааба «Five Families» про то, как она создавалась и как с ней боролись. Книжка немного занудная, но отличная — в частности, потому что действует проверенным журналистским методом, и всю эту, несомненно, важную структурную аналитику рассказывает через судьбы конкретных людей — от Лаки Лучиано до Джона Готти.

У Галеотти этого почти нет — все эти ужасные харизматичные люди от Япончика и Отари Квантришвили до Деда Хасана и того же Кумарина, которых мы знаем по сайту Prime Crime, проходят тут скорее как примеры, чем как герои. А ведь про всех них страшно интересно было бы почитать именно квалифицированный, четкий и умный нон-фикшн (а не бульварную журналистику, которой наверняка много). Теория российской оргпреступности написана; история — пока (хочется верить, что пока) нет.

https://bookmate.com/books/oV7APu4d