Ничего не успеваю тут писать катастрофически — хотя за последнее время даже сделал несколько пересказов для «Медузы». Но вот про самое важное.

​​10 лет назад, 19 февраля 2008 года, у себя дома в Омске умер лидер «Гражданской обороны» Егор Летов. У нас сегодня несколько материалов о нем. Слово редактору Александру Горбачеву:

Я очень хорошо помню день, когда умер Летов, — точнее, хорошо помню, что помню его плохо. Я сидел в редакции журнала «Афиша», где тогда работал, и собирался идти в кино; вдруг меня отозвал Юра Сапрыкин, который тоже там тогда работал, и сказал, что умер Летов. Далее наступил какой-то туман. Я почему-то на автомате все равно пошел в кино — режиссер Филипп Гаррель у меня с тех пор намертво с Летовым ассоциируется, хотя из фильма я не помню ни кадра. Потом так же на автомате пошел домой. Было ощущение какого-то ступора — как такое вообще возможно, это же Летов?! Кажется, это примерно единственный случай, когда я плакал из-за смерти человека, которого не знал лично.

Музыка Егора Летова меняла людей, и это не фигуральное выражение. Традиционные таблоидные ассоциации «Гражданской обороны» с грязью, рванью и дешевым алкоголем формально верны — но на деле крайне далеки от реальности. Своими песнями, своими словами, своими подходом к себе и к миру Летов заставлял и тех, кто всерьез расслышал то, что он сочинил, по-другому относиться к жизни; «Гражданская оборона» — это, конечно, в полной мере не только эстетический, но и этический проект. И через 10 лет после того, как все это формально закончилось, эти песни — верный способ замечать своих среди чужих и не терять их из виду. С моим соседом по студенческой общаге мы изначально подружились именно на почве общей музыки и конкретно «Гражданской обороны»; несколько месяцев назад мы встретились, не видевшись те же 10 лет, — и разговор начался так, как будто предыдущий закончился полчаса назад; думаю, дело тут в общей, созданной во многом Летовым почве, на которой мы до сих пор стоим.

Про Летова сегодня неизбежно будут много говорить, так что мы решили, что в первую очередь можно на него посмотреть. «Гражданская оборона» создала вокруг себя сильный и прочный миф, у которого были и свои обратные стороны: со стороны группа могла восприниматься как несколько угрюмых людей, которые с монашеским упорством делают свое дело и больше ничего. Это, в общем, верно, но с поправками; у Егора Летова тоже была повседневность — она запечатлена на фотографиях последних лет «Гражданской обороны»: Летов пьет чай, читает газеты, фотографируется на фоне достопримечательностей, гладит любимых котов. Об историях, которые стоят за этими снимками, рассказывает басистка «Обороны» и вдова Летова Наталья Чумакова; там тоже много прекрасных в своей будничности анекдотов.

Другой распространенный миф про «Гражданскую оборону» — что это простая или даже плохая музыка, песни из подворотни. Это, конечно, тоже неверно — и сегодня мы попросили рассказать о Летове как композиторе людей, которые профессионально занимаются академической музыкой: авторов опер, пианистов, хормейстеров. Много глубоких и неожиданных суждений.

Ну и еще: сегодня по всей России выходит в ограниченный прокат документальный фильм «Сияние обрушится вниз» — летопись последнего концерта «Гражданской обороны», состоявшегося 9 февраля 2008 года в Екатеринбурге. Это стоит посмотреть; особенно — в такой день.

На фотографии — Егор Летов с котом Песиком.

Надо бы уже, наверное, придумать отдельный термин для такого рода текстов, которые вызывают почти физиологическое возмущение; чем дольше читаешь — тем сильнее и больнее сжимаются кулаки. (Типичный пример — вот этот материал Сары Стиллман для The New Yorker про то, как устроена пожизненная стигма вокруг сексуальных преступлений в США.)

Это материал того же жанра — слишком жуткая даже для кино история про челябинский интернат, где насиловали детей. Про такие еще иногда говорят «тяжело читать, но надо», но мне что-то ужасно надоела эта формула; тут нет никакого «надо» — это страшно, но вообще-то интересно. В конце концов, любой журналистский нарратив можно свести к рассказу о том, какие бывают люди, — и полезно знать, что бывают и вот такие.

https://meduza.io/feature/2018/02/27/deti-kotorye-govorili-strannye-veschi

Несколько лет назад (интернет безжалостно свидетельствует: много лет назад, аж 9) Лев Данилкин воспел в журнале «Афиша» книгу историков Валерия и Татьяны Соловей «Несостоявшаяся революция». Речь в ней шла о судьбах русского национализма; основная мысль, как она мне помнится через годы и через расстояния, заключалась в том, что российское государство, хоть и настойчиво провозглашало себя русским, никогда таковым не было: основными бенефициарами обеих империй — что царской, что советской — были другие народы; номинально русские колонизировали других, в реальности у колонизованных было больше прав и возможностей, а за гордым понятием «русский народ» никогда не стояло реальных преимуществ титульной нации.

Книжка была написано людьми, явно симпатизирующими националистическим взглядам, — и при всех своих умеренности и академизме интеллектуальным событием, кажется, не стала; слишком controversial. Не ссылается на нее и Александр Эткинд в своей «Внутренней колонизации» — крайне умной и глубокой работе о потайных двигателях и смыслах имперского опыта России; но и ладно, что не ссылается, — потому что один из многих неочевидных и захватывающих тезисов в любом случае с изысканиями Соловьев четко коррелирует. Эткинд четко показывает: основными жертвами крепостного права были именно русские крестьяне «внутренних» губерний, а вовсе не завоеванные / присоединенные народы окраин. Да и вообще — российское государство, империя и ее аппарат, относилось к своему родному подбрюшью, по сути, как к колонии — и с точки зрения режима культурного и политического управления, и с точки зрения метафорики: путешествие «вглубь» России воспринималось как поход в нечто экзотическое, дикое, чужое. Россия, оказавшись на перепутье между Европой и Востоком, смотрела на себя одновременно как на субъект колонизации и как на ее объект; как просвещенный исследователь на дикаря — и как дикарь на просвещенного исследователя.

Это, конечно, не единственная ценная мысль «Внутренней колонизации», до которой я наконец добрался, не прошло и четырех лет (впрочем, это можно сказать о многих обозреваемых здесь книгах). Вообще, одно из основных впечатлений — именно концентрация здесь ценных и неожиданных суждений, которая одновременно восхищает и удручает. Первое — потому что это прямо какое-то наглядное свидетельство того, насколько интересен и неисчерпаем мир идей. Второе — потому что понимаешь, что ты в этом мире можешь быть реципиентом, но никак не производителем. (Наверное, этот восторженный абзац выглядит странно для тех, кто читает такие книги часто. Увы, я делаю это редко.)

Если совсем общо, книга Эткинда анализирует, как историю досоветской и главным образом имперской России — ее политику, экономику, литературу, историческую науку — пронизывают сюжеты, связанные с колонизацией, с освоением «культурным» «дикого», с концепцией «ориентализма» (причем Эткинд значительно углубляет исходные выкладки автора термина Эдварда Саида) и постколониальной теорией (аналогично; например, тут оперируют сравнениями не только с европейским и американским историческими опытами, но и с индийским); как формируется эта вышеупомянутая двойственность идентичности — и как она, в конечном счете, приводит к фатальному внутреннему разлому в российском обществе. Если конкретнее, я попробую ниже выписать те сюжеты, которые меня зацепили и поразили больше всего:

— Территориальная экспансия допетровской / доромановской России была в первую очередь с одним конкретным экономическим фактором: торговлей пушниной, которая была основной статьей государственного дохода примерно в той же степени, что ей в современной России является нефть (рифма тем более поразительная, что некоторые территории, малопригодные для человеческой жизни, осваивались и колонизовались прежде всего из-за пушнины; а через много веков стали регионами нефтедобычи).

— Здесь же — история про приглашение Рюрика и «варягов» как магистральный в каком-то смысле сюжет русской истории. Она фактически начинается с самоколонизации — и продолжается ею; этот сюжет становится лейтмотивом самоосмысления России ее (внутренними колонизаторами). Одна из ключевых риторических формул, которые анализирует Эткинд, — формула историка Сергея Соловьева: «русская история есть история страны, которая колонизуется». Отдельный интерес вызывает деятельность полузабытого историка Афанасия Щапова, который уже в XIX веке крайне прогрессивно по нынешним временам писал историю России прежде всего с точки зрения экологической и экономической экспансии.

— В рамках этой экспансии были самым жестоким образом колонизованы (Эткинд употребляет этот глагол именно так) десятки и сотни нативных племен; многие из них фактически были стерты с лица земли — в общем, сюжет не менее трагический, чем с американцами и индейцами, просто очень плохо зафиксированный.

— Кризис рынка пушнины привел к кризису государства, Смутному времени и перерождению России в империю.

— В самоколонизующей империи, где метрополия и подчиненные ей колонии не были отделены друг от друга океаном, а порой вообще оказывали в непосредственной близости друг от друга, место расовых разграничений заняли сословные. Сословия легитимизировали имперскую власть, но они же конструировали культурные разломы, в которые в конце концов эта власть провалилась. (Один из самых ярких эпизодов — когда Эткинд анализирует впечатления Грибоедова от столкновения с деревенскими жителями под Петербургом; рассказ писателя трудноотличим от европейских нарративов про встречи с дикарями на далеких колонизуемых островах.)

— Замечательное понятие «отрицательной гегемонии»: предполагается, что империя должна насаждать свою культуру на колонизуемых территориях; на деле, как показывает Эткинд, зачастую происходит наоборот — обратная ассимиляция, врастание завоевателей в завоеванных. Таким образом, колонизация кусает сама себя за хвост.

— Ужасно интересно про немецкие колонии, появившиеся в Поволжье при Екатерине II: по сути империя колонизировала собственную территорию руками «просвещенных» европейцев. Как показывает Эткинд, опыт немецких колоний затем применялся империей в ее более широких социальных экспериментах — и, с другой стороны, с этими колониями так или иначе связаны многие люди, впоследствии способствовавшие демонтажу империи.

— Основным политическим инструментом колонизации было Министерство внутренних дел, к концу XIX века фактически превратившееся в главный политический орган империи (про это, кстати, много есть и у Зыгаря). В тех или иных органах тогдашнего МВД служили и делали карьеру большинство интеллектуалов и русских писателей; а также — героев русской литературы, в которых с началом эпохи расцвета русской литературы и начал давать о себе знать тот самый разлом между колонизаторыми и колонизуемыми, которые были одновременно слишком близко друг к другу — и слишком далеки.

— Отдельный потрясающий эпизод — про Кенигсберг, который на несколько лет стал русским в XVIII веке во время Семилетней войны. Причем и стал русским в произвольном режиме, и перестал быть русским беспричинно. Эткинд умудряется очень красиво вывести из этого превращение жителя Кенигсберга Иммануила Канта в одного из главных европейских философов нового времени.

— «Хождение в народ» Эткинд тоже разбирает в логике внутренней колонизации — и отдельно интересен аспект, что это хождение во многом происходило не просто в народ, а конкретно в расплодившиеся по «глубинной» России христианские секты, отрицавшие государство (Граалем «народников» была полуфантастическая секта бегунов). Сектанты, по Эткинду, — вообще одни из главных героев русской культурной жизни рубежа XIX-XX веков, что особенно ярко и многогранно воплощается в фигуре Толстого и его последователей; тот самый разлом начинает давать о себе знать.

— Еще тут есть мощная литературоведческая составляющая: Гоголь, Достоевский, Андрей Белый, параллельный анализ Джозефа Конрада и Николая Лескова — то есть Эткинд еще и анализирует то, как все эти движения интеллектуальной истории материализуются в культуре.

В общем, бесконечно захватывающая книга, которая у меня еще и хорошо зарифмовалась с не менее захватывающими размышлениями про концепт «особого пути России»: только что про это вышел научный сборник статей в том же издательстве «НЛО», что выпустило Эткинда, и вот прекрасное интервью с составителями. Они, в частности, рассказывают, что идею «особого пути» придумали не в России, а в Германии (и вообще ее придумывают более-менее все народы почти одновременно) — и это, конечно, хорошо встраивается в сюжет про внутреннюю колонизацию: как российское государство интериоризирует колонизующую идею — и в каком-то смысле выворачивает ее наизнанку.

https://www.litres.ru/aleksandr-etkind/vnutrennyaya-kolonizaciya-imperskiy-opyt-rossii-12192344/

В пятницу был день рождения у Михаила Горбачева — кажется, примерно единственного правителя в истории России, который добровольно отдал власть своему противнику (есть еще Николай II, но их с Горбачевым ситуации сколь схожи, столь и принципиально различны). Этот сюжет уникален еще и тем, что Горбачев, который на момент своей отставки был на 5 лет моложе, чем Владимир Путин сейчас, ушел совершенно не на пенсию: на родине его скорее ненавидели, но за рубежом — и это, кстати, тоже примерно единственный прецедент — обожали, что позволило бывшему президенту СССР зарабатывать на жизнь примерно как это делают бывшие президенты США. Но уезжать туда, где его больше любили, Горбачев не стал — и до сих пор живет в том же доме, что ему выделили по указу Ельцина после отставки.

Обо всем об этом — о зарубежных поездках и о «Горбачев-фонде», о безуспешных и, в общем, бессмысленных попытках вернуться в политику и о международной благотворительности — большой материал Ильи Жегулева. Для меня самое важное в нем — не попытка бороться за власть, несмотря ни на что, не триумфальные лекции на Западе, не последовательная поддержка «Новой газеты» и даже не история про борьбу за защиту окружающей среды, которой Горбачев, оказывается, начал заниматься сильно до того, как это стало модным. Самое важное — это любовь: несмотря на то что текст просто по жанру совершенно не о ней, тут ясно, пронзительно видно, насколько многое в жизни бывшего генсека определялось именно любовью к жене. Красиво было бы предположить, что именно это самым радикальным образом выделяло его из череды других советских лидеров; что именно любовь, в конечном счете, погубила советскую империю. Даже если это на самом деле и не так.

https://meduza.io/feature/2018/03/02/raspnite-menya-zdes

Еще есть интервью Горбачева — оно короче и уж совсем про любовь. Кроме того, он здесь выражается достаточно ясно, — те, кто хоть раз видел, как Горбачев отвечает на вопросы в прямом эфире, поймут, что это серьезное журналистское достижение.

https://meduza.io/feature/2018/03/02/esli-by-ne-glasnost-solzhenitsyn-prodolzhal-by-rubit-drovishki-v-vermonte

До сих пор казалось, что про арт-группу «Война» и их европейскую одиссею существует несколько плохих текстов, но при этом история, в общем, рассказана. Теперь вышел хороший материал Олеси Герасименко — и стало ясно, что наоборот: полностью эту историю еще только предстоит рассказать.

С «Войной» есть одна понятная структурная закавыка: они принципиально отрицают какую-либо границу между художественными практиками и жизнью — и все время очень настойчиво изображают, разыгрывают самих себя. После их перехода на ультрапатриотические позиции «Войне» стало уж совсем легко в этом смысле с журналистами, которые пытались про них писать: одни ужасались и демонизировали, другие радовались и демонизировались; в результате из истории «Войны» пропало все, кроме плоских идеологических баталий, — кажется, к радости самих героев, которых все это изрядно забавляет.

Герасименко делает действительную журналистскую работу и преодолевает эту уловку — прежде всего через сокращение дистанции и через оптику. Этот текст смотрит на Воротникова, Сокол и их семью не в логике постылого сюжета «были наши, стали крымнаши» — и даже не в логике жизнетворческой стратегии «я всегда буду против». Их история здесь рассказана в первую очередь как человеческая трагикомедия. Как приключения одной удивительной семьи, которая настолько отказывается вписываться в какие-либо существующие конвенции людского общежития, что их с кулаками выгоняют даже анархисты (сцена штурма комнаты «Войны» швейцарскими сквоттерами — пожалуй, сама впечатляющая во всем материале; я как-то пропустил эту историю), — но которая при этом поразительным образом по-своему гармонична и счастлива. «Войну» и их антиобщественный образ жизни обычно принято вздыхать в том смысле, что «жалко детей»; так вот по прочтении этого текста детей не жалко совершенно, и даже наоборот — кажется, что эта удивительная семья благополучнее многих.

В этом материале много ужасно интересной психологии (про отношения Воротникова и Сокол со своими родителями — чуть ли не ключевой с точки зрения смысла эпизод) и мало искусствоведения. Но последнее не кажется недостатком; скорее, кажется недостатком попытка его сюда вставить — дадаизм дадаизмом, но все-таки есть подозрения, что для художественных практик «Войны» релевантны далеко не только вещи, происходившие 100 лет назад, а тут на них все и кончается. По большому счету, искусство, даже в специфическом понимании «Войны», тут — скорее фон; главное — люди; и это нормально: на то, чтобы осмыслить «Войну» как художников, есть и время, и профессионалы; на то, чтобы посмотреть на них, как на людей, нужен был хороший журналист.

И собственно, возвращаясь к истории, которую только предстоит рассказать, — это именно история про искусство «Войны». Из текста очевидно, например, что корпус их европейских творений — фейсбук и инстаграм как арт-проект; воровство как художественная практика — пока совсем не осмыслен. Ну то есть — до этого текста казалось, что про «Войну» думать уже совершенно неинтересно и нечего. После текста кажется, что думать необходимо.

http://www.bbc.com/russian/features-43267469

Кстати, еще до того как прочитал Эткинда, сделал топ своих любимых книг великого издательства «НЛО». И канал у них классный!

В общем, пришло время признать, что с названиями у нас не очень. Тем не менее, рубрику мы отменять не собираемся — сегодняшним гостем стал журналист и редактор Meduz’ы Александр Горбачев, который составил свой топ НЛО и рассказал о лекциях, запомнившихся на всю жизнь, признался в том, что знает одну из книг лишь в пересказе (зато дружит с автором) и что книги о балете могут захватывать — даже если бывал на нём всего раз в жизни.

К слову, Александр ведет замечательный канал о книгах, музыке и культуре в целом: @thedailyprophet. Мы там нашли, к примеру, интересную рецензию на книгу Хелльбека, которая есть в списке.

goo.gl/EryCNg

Нерегулярный вестник материалов про порно. Один из многочисленных интересных вопросов, связанных с его повсеместностью в цифровую эпоху, — это то, как порно влияет на новые поколения потребителей. Насколько оно определяет, как молодые люди сейчас понимают секс, — и как это новое понимание отличается от прежних стереотипов и моделей поведения? Условно говоря, если раньше доступ к порно был, хоть и широким, но все же ограниченным, то теперь его фактически невозможно избежать, — и это должно как-то влиять на то, как люди занимаются сексом.

Должно. И, видимо, как-то влияет. Но — увы — достоверно установить тут никакие корреляции и каузальности почти невозможно. Аналитическая часть материала New York Times с многообещающим названием «Чему подростков учит порно в интернете» скорее разочаровывает: да, смотрят; да, родители думают, что не смотрят, а смотрят; да, смотрят примерно то же самое, что и взрослые, — включая сцены, где кончают на лицо, или с анальным сексом, или с грубым мужским доминированием. Но как это влияет на сексуальное поведение — в общем, неясно; в конце концов, мужского доминирования много и в мейнстримовой культуре. Более-менее достоверно можно заключить, что из-за порно люди стали больше заниматься анальным сексом. Есть исследования, из которых следует, что большая часть подростков считают порно «реалистичным». Чисто эмпирически ясно, что именно порно для многих становится первым и главным источником информации про секс. И это, в общем, все. Есть еще, куда стремиться современной науке.

Впрочем, текст все равно интересный, потому что его основной предмет — конкретный опыт по исследованию восприятия порно подростками. Он настолько же научный, настолько образовательный: группа ученых и активистов в Бостоне с 2016 года ведут кружок под названием «Порнограмотность» в рамках общей программы дополнительного образования для подростков из наименее защищенных социальных слоев. (Тут я, конечно, грубо выдаю самый мощный поворот текста: он начинается просто с разговоров о порно с подростками, кажется, что и дальше будет такая наивная социология, и тут — опа — эти подростки встают и идут на урок порнограмотности.)

В кружке этом подростки обсуждают со взрослыми, что они видят в порно, насколько это «реалистично», как это коррелирует с реальностью (статистика показывает, что большинству женщин больно заниматься анальным сексом; в порно все устроено иначе); как устроена сама порноиндустрия и как она эксплуатирует актрис и актеров — ну и так далее. Все устроено, судя по тексту, максимально гуманно и неагрессивно: начинается курс с обсуждения терминологии в порно — и с голосования по ряду ключевых вопросов (нужно ли запрещать порно, нормальный ли это источник заработка), продолжается — обсуждениями, как менялись представлениями о сексуальном за последние полвека, разговорами о типах интимности, которых нет в порно, докладами об устройстве женских половых органов, клиторе и вульве, а также лекциями о «порномести» и о законодательном регулировании секстинга. Преподаватели выслушивают то, что говорят студенты, и не оценивают их высказывания по шкале «правильно / неправильно»; есть в уроках и игровые элементы.

Все это ужасно любопытно и, судя по всему, довольно успешно — во всяком случае, если считать успехом то, что подростки начинают по результатам таких курсов относиться к порно более критически. Но меня в таких историях всегда интересуют еще и отношения власти — которые тут есть даже при всей корректности и ненавязчивости авторов курса. Как ни крути, а это все равно во многом история про то, что одни люди рассказывают про «правильный секс» другим, про установку норм — а кто, собственно, сказал, что эти нормы не могут меняться? Текст, конечно, написан из традиционной американской либеральной оптики, и в ней преподаватели выглядят прогрессивными молодцами, — но эта оптика не единственная возможная; и тот факт, что один из подростков-героев текста по итогам прохождения курса говорит, что порно для него теперь «испорчено», можно тоже оценивать по-разному.

В рамках неудачной попытки найти какую-то внятную и читаемую книжку про СССР ленинских времен прочитал в итоге натуральный студенческий учебник — «Историю советского государства» Николя Верта. Ленинское время он все равно проскакивает довольно быстро, как и все остальные, — но вообще книжка полезная. Во-первых, тем, что, пусть и поверхностно, но четко излагает историю СССР в основных ее аспектах (политика, экономика, внешняя политика) — и наглядно показывает ее преемственность. Во всяком случае, я вынес из прочтения то, что кризис, приведший в итогу к распаду СССР, был вызван не только и не столько конъюнктурой цен на нефть, но и — в большей степени — предельным истощением экономики, вызванным последовательным принятием неработавших решений в попытке решить ее проблемы, причем последовательность эта тянулась с 1930-х годов, а решения были в известной степени взаимозависимы (если считать одним из типов зависимости окказиональные развороты на 180 градусов).

Во-вторых, когда воспринимаешь историю советского проекта именно так, целиком, возникает искушение трактовать ее в психоаналитическом ключе: как сюжет про постепенное эмоциональное выгорание огромного общества, измученного рывками и порывами, за которыми не следует никакой компенсации. Вся история 1920-1960-х в известной степени сводится к череде подобных рывков под знаменем радикального утопического переустройства общества, близость создания которого с каждым разом провозглашается все более настойчиво («следующее поколение будет жить при коммунизме» и так далее). Однако эти обещния последовательно не сбываются, что приводит вначале к апатии, а потом и к тотальному срыву. Банальная метафора, и вряд ли я первый ее придумал, но из Верта прямо вычитываешь это — хотя сам историк в этом смысле последовательно придерживается исключительно фактологического описания происходившего.

Книжку можно найти в любой нелегальной онлайн-библиотеке; вешаю тут обложку, еще и потому, что, кажется, это один из тех томов, что в начале 1990-х был почти в каждой квартире.

Хороший день, чтобы прочитать (и посмотреть!) очень выразительный материал про деструктивные отношения государства с человеком в России.

https://meduza.io/feature/2018/03/16/85-let-nazad-na-stroitelstve-belomorkanala-pogibli-desyatki-tysyach-chelovek-teper-on-nikomu-ne-nuzhen-reportazh-meduzy

Отличный лонгрид Медузы - в наконец-таки появляющемся у нас жанре, который соединяет историческое расследование и репортаж про современную жизнь. История Беломоканала от с момента его строительства в начале 1930-х - до наших дней. На меня самое сильное впечатление произвела история Алексея Григоровича — сына инженера-заключенного, работавшего на канале. История про то, как террор оказывается "продуктивным" — его жертвы не могут отделить себя от него и срастаются с ним: "Алексею Григоровичу недавно исполнилось 70. Он живет в Петрозаводске, но на ББК приезжает каждый месяц — потому что «тянет». С каналом связана вся история его семьи: помимо отца и отчима, сюда отправили деда Алексея по материнской линии. Впрочем, как и отец, Григорович канал любит и сердится, когда о нем говорят плохо. Особенно он зол на Солженицына — его «Архипелаг ГУЛАГ» Григорович называет «художественным исследованием в кавычках». «Это пример того, что может получиться, когда человек берется описывать то, о чем имеет смутное представление, — рассуждает Григорович. — Да еще пытается выполнить чей-то заказ». https://meduza.io/feature/2018/03/16/85-let-nazad-na-stroitelstve-belomorkanala-pogibli-desyatki-tysyach-chelovek-teper-on-nikomu-ne-nuzhen-reportazh-meduzy

Мы познакомились с Дельфином в 2007 году — тогда у него выходил альбом «Юность», и я ездил с Андреем и его группой в Архангельск, чтобы написать про них текст для журнала «Афиша». Название «Юности» было придумано при мне, сам альбом я впервые слушал в 4 часа ночи в гостиничном номере после концерта и перед самолетом (именно тогда я ощутил на собственной шкуре, что гастроли — это тяжелая работа); в общем, поездка запомнилась — да и разговор, кажется, удался.

Потом мы еще виделись в 2012-м в студии Дельфина под «золотыми мозгами» на Ленинском проспекте — ну и в третий раз поговорили сейчас, когда Андрей выпустил свой, пожалуй, самый мощный альбом со времен «Юности» и самый политизированный вообще. Больше всего меня в этом разговоре удивило, пожалуй, то, что сам Дельфин к пластинке «442» относится бесконечно спокойно. Вот ведь как бывает: выходит злой злободневный альбом, резонирующий с тысячами людей, а автор его говорит — ну, огрубляя, — мол, да это был просто концептуальный ход, вдохновленный фотосессией, ничего особенного, я не отношусь к этому, как к прорыву, и вообще, чего вы взбеленились? Все-таки искусство в этом смысле удивительная штука — и важно не то, что хотел сказать автор, а то, как его услышали.

https://meduza.io/feature/2018/03/25/kazhdyy-den-novosti-o-tom-kakie-my-krutye-voyaki-nas-gotovyat-k-voyne?utm_source=telegram&utm_medium=live&utm_campaign=live

Объявление полезного характера. Все-таки этот канал про сторителлинг, а этому можно научиться. Вот, например, такая возможность. Нина Назарова, материалы которой здесь не раз появлялись (и на которой я, к счастью, женат), в середине апреля будет проводить небольшой и очень полезный воркшоп про то, как разговаривать с людьми так, чтобы они рассказывали вам истории, которые потом можно превращать в хорошие тексты. Нина это прекрасно умеет — и может этим умением поделиться. В общем, «я просто текст» рекомендует.

[NB. Написал на выходных четыре пересказа новых текстов на будущую неделю, но случилось Кемерово, а потом у меня поломался компьютер, а с ним и заготовки. Все будет; канал жив.]

http://litschool.pro/kak-razgovarivat-s-lyudmi/

У самого известного наркобарона в истории человечества Пабло Эскобара были свои боевики — их называли sicario, и они убивали много, жестоко и безжалостно. Одним из них был человек по кличке Попай — сам он признал, что собственноручно убил около 250 человек и помог организовать убийства еще трех тысяч. В 1991-м — за два года до убийства Эскобара — Попая поймали, судили и посадили. Отсидев 23 года от звонка до звонка, в 2014 году Попай вышел на свободу — и теперь зарабатывает тем, что продает собственную биографию. По мотивам его мемуаров сняли 60-серий сериал для Netflix, а сам он ведет видеоблог, где вспоминает минувшие дни и комментирует актуальные новости. Совершенно непохоже, чтобы Попай раскаялся в своих преступлениях; собственно, он даже не пытается это раскаяние изображать. Он живет в небольшой, но неплохой квартире в Медельине, на стенах которой висят изображения боевых петухов и маска Ганнибала Лектера; на его руках татуировка, которая провозглашает его «Генералом мафии». (Это, конечно, интересный кейс с точки зрения общественной морали: человек признал вину, понес наказание, достаточно гуманное, вышел, не раскаялся; и что с ним делать?)

Когда вышел на Netfix первый сезон «Narcos», я написал для «Афиши» текст, в котором в меру своей скромной образованности попытался подумать про сериал в постколониальной оптике: как там изображена Колумбия, колумбийцы — и какие у них отношения с колонизующей силой в лице США и их официальных представителей. Теперь в The New Yorker вышел текст, который, огрубляя, анализирует последствия «Narcos» для Колумбии. То есть взят эскобаровский миф, зафиксированный в популярной культуре, миф, основанный на всяких удивительных реальных событиях (от количества денег и жертв до специальной тюрьмы-поместья, в которую Эскобар сел по договору с колумбийскими властями), — и к нему применена моя любимая оптика «жизни после», только в данном случае это жизнь не после новостей, а после поп-культуры.

Выясняется следующее: после того, как в последние годы американцы дораскрутили миф об Эскобаре, его родные края превратились в места туристического паломничества. Люди, так или иначе аффилированные с историей наркобарона, зарабатывают хорошие деньги, возя туристов по памятным местам и тем или иным образом эксплуатируя его приключения. Другие люди, пострадавшие от действий Эскобара, возмущаются этим — и пытаются работать с этой травматической памятью как-то по-другому, не по-голливудски, так, чтобы голоса жертв были слышнее, чем голоса убийц.

В общем, это мой любимый жанр про увязывание прошлого с настоящим — плюс для любителей истории Эскобара тут масса интересных деталей и персонажей (типа священника, знавшего наркобарона, и сестры Эскобара). Кроме того, хоть интонация типа «как они могут мифологизировать насилие» и просачивается, все же материал честно показывает многозначность этой истории: культ Эскобара создан не только Голливудом; при всей своей чудовищности он действительно охотно давал деньги бедным и вообще старался как-то облагородить родной город, построив целый микрорайон для жителей трущоб, — если угодно, это можно назвать дилеммой Сталина, и в тексте она хорошо показана. Ну и еще, конечно, интересный вопрос про культурное самоопределение страны, которая известна миру главным образом тем, что там произошло что-то ужасное: конечно, у подавляющего большинства людей, знающих страну Колумбию, она ассоциируется в первую очередь с Эскобаром и наркотиками, и как этим работать — занятная политическая задача. У Камбоджи, кроме Пол Пота (память о котором страна, конечно, тоже активно продает), есть хотя бы Ангкор, а тут что?

https://www.newyorker.com/magazine/2018/03/05/the-afterlife-of-pablo-escobar