Мы отправили в печать новый, 19-й номер, «Носорога». Этот номер станет последним — в той форме, к которой мы привыкли за последние годы. Мы рады, что попробовали восстановить неспешную периодичность журнальных публикаций после 2022 года, но некоторые формы все же изживают себя; мы не будем их длить, чтобы перейти к следующим.
Новый «Носорог» открывается главой из практически забытого и впервые — даже фрагментарно — публикующегося на русском языке (в переводе филолога Андрея Мурашко) романа Джакомо Казановы «Икозамерон», одного из первых образцов научно-фантастической литературы, поражающей воображение утопии о мире в центре Земли, поклоняющемся Солнцу.
Путешествие продолжается и в других текстах — номер следует траектории движения из внутреннего (ядро Земли) к внешнему, тому, что на поверхности; здесь города, воды, руины, зоологические сады и отели. Среди авторов номера Мария Степанова, Игорь Гулин, Леонора Каррингтон, Софья Суркова, Анна Гринка, Ахмад Алмалла, Кристина Константинова, Инга Шепелева, Александр Малинин, Екатерина Хасина и Андрей Мурашко. На обложке — поедание солнца, работа французского живописца Клемента Батая.
Сейчас на сайте открыт предзаказ со скидкой. Торопитесь к солнцу!
Новый «Носорог» открывается главой из практически забытого и впервые — даже фрагментарно — публикующегося на русском языке (в переводе филолога Андрея Мурашко) романа Джакомо Казановы «Икозамерон», одного из первых образцов научно-фантастической литературы, поражающей воображение утопии о мире в центре Земли, поклоняющемся Солнцу.
Путешествие продолжается и в других текстах — номер следует траектории движения из внутреннего (ядро Земли) к внешнему, тому, что на поверхности; здесь города, воды, руины, зоологические сады и отели. Среди авторов номера Мария Степанова, Игорь Гулин, Леонора Каррингтон, Софья Суркова, Анна Гринка, Ахмад Алмалла, Кристина Константинова, Инга Шепелева, Александр Малинин, Екатерина Хасина и Андрей Мурашко. На обложке — поедание солнца, работа французского живописца Клемента Батая.
Сейчас на сайте открыт предзаказ со скидкой. Торопитесь к солнцу!
А теперь начинаем понемногу рассказывать об этой удивительной книге. Слово Андрею Мурашко, филологу и переводчику «Икозамерона».
Forwarded from wty-mwty𓅭𓀐
наверное, многие удивятся, но всю свою жизнь дж. дж. казанова писал по-французски. свои произведения он подписывал как жак мезоннёв (фр. maisonneuve - буквальный перевод итальянской фамилии casanova, т. е. "новый дом"). некоторые в своей оценке значимости наследия писателя доходят до того, что называют казанову чуть ли не отцом [современной] французской литературы (ф. соллерс). между тем, родным языком джакомо, разумеется, был итальянский (а точнее, венецианский), и вплоть до последних дней его французский если не оставлял желать лучшего, то во всяком случае был достаточно, кхе-кхе, своеобразен*. и хотя казанова действительно вращался в высшем обществе, из воспоминаний потешавшихся над ним современников следует, что "не знает он только того, в чем мнит себя знатоком: танцевальных правил, правил французского языка, хорошего вкуса, светских навыков и такта" (впрочем, этот комментарий принца де линя соллерс списывает на "едва-едва подслащенный яд отставленного любовника").
то же, по-видимому, можно сказать и о познаниях "авентуроса" в математике. на страницах "икозамерона" казанова совершает множество ошибок в измерениях полой земли и мира, где очутились герои романа. однако больше всего меня(как выпускника физмат лицея) задела задачка с поиском диаметра внутреннего солнца. согласно казанове (или же его рассказчику, англичанину-эдварду), местные обитатели вычислили эту величину "наиболее простым" способом: наклоняли телескоп, пока не увидят в него населенный пункт, не скрываемый телом светила. проделав это с одной и с другой стороны и зная расстояние между двумя населенными пунктами, мегамикры (имя, данное героями романа обитателям центра земли) подсчитали диаметр солнца (мы бы сказали "ядра"), равный расстоянию между центрами расходящихся отрезков (см. илл. 1**). все бы, конечно же, ничего, но это "солнце" имело форму шара, о чем сам казанова добросовестно сообщает нам в соответствующем месте. ну а шар или окружность нельзя вписать в угол между расходящимися отрезками так, чтобы расстояние между их центрами было равно ее диаметру (для этого отрезки должны быть параллельными, илл. 2)...
*известно, однако, что в черновиках "икозамерон" был написан - по крайней мере, частично - по-итальянски.
**иллюстрации не в масштабе: по казанове, диаметры солнца и всего внутреннего мира соотносятся в пропорции ~1:10.
#всепрочеелитература
то же, по-видимому, можно сказать и о познаниях "авентуроса" в математике. на страницах "икозамерона" казанова совершает множество ошибок в измерениях полой земли и мира, где очутились герои романа. однако больше всего меня
*известно, однако, что в черновиках "икозамерон" был написан - по крайней мере, частично - по-итальянски.
**иллюстрации не в масштабе: по казанове, диаметры солнца и всего внутреннего мира соотносятся в пропорции ~1:10.
#всепрочеелитература
12-13 октября ждем вас на маркете современного искусства WIN-WIN! Привезем носорожьи журналы, книги и мерч. Также вас ждет несколько сюрпризов. Первый — на маркете будет впервые представлена новая серия шелкографий, которую мы начинаем делать совместно с художниками по мотивам иллюстрированной серии малой прозы «Носорога». Открывает серию шелкография Николая Алексеева «Вакханка» по книге Аделаиды Герцык «Неразумная» в ограниченном тираже, и, конечно, другие работы наших коллег-художников: Александра Повзнера, Николая Алексеева и Дарьи Урусовой. Второй — мы привезем новый выпуск детского журнала «Юный Искусствовед» от наших друзей и партнеров. Этот выпуск посвящен авангарду с иллюстрацией Павла Пепперштейна на обложке.
Ждем вас с 11:00 до 22:00! Вход по билетам.
Центр современного искусства Винзавод, 4-й Сыромятническиий переулок, 1/8 с6
Ждем вас с 11:00 до 22:00! Вход по билетам.
Центр современного искусства Винзавод, 4-й Сыромятническиий переулок, 1/8 с6
Не стало Шамшада Абдуллаева. Скорбим вместе с вами, едва находя слова.
Воспоминания таятся там, внизу, думаешь, в долине, где целебная отдельность отчего дома тебе сияла и ты был защищен укромностью безотказного уюта внутри какой-нибудь картины долгой повседневности в разгаре лета, потому что знал, что забудешь эту идиллию, этот эпизод; чем летучей событие, тем оно слаще. В общем, в таких случаях, думаешь, оборонительный инстинкт беспамятства не подпускает к себе прошлое, эту неотступную одинаковость костей, в которой неизбежно теряется богатая мимика всякой личной уникальности, всякого родства и всяких встреч, думаешь, а вслух говоришь: однажды в ранней юности, мне было примерно четырнадцать лет, проснулся утром — увидел, как шелестят за окном тополиные листья, и вдруг ощутил, что все кругом объемлет что-то, что ничего не значит и находится близко; это «ничего не значащее» так близко, что не нужно открывать дверь, так близко, как… три дерева у Пруста, отчеканенные вспышкой беспричинной подлинности в сознании молодого наблюдателя, в то время как Бальбек, сам Марсель, его прогулка мимо девушек в цвету, госпожа Вильпаризи, все значимое и реальное — бесплотный сон… («Дубль», из сборника «Другой юг»).
Воспоминания таятся там, внизу, думаешь, в долине, где целебная отдельность отчего дома тебе сияла и ты был защищен укромностью безотказного уюта внутри какой-нибудь картины долгой повседневности в разгаре лета, потому что знал, что забудешь эту идиллию, этот эпизод; чем летучей событие, тем оно слаще. В общем, в таких случаях, думаешь, оборонительный инстинкт беспамятства не подпускает к себе прошлое, эту неотступную одинаковость костей, в которой неизбежно теряется богатая мимика всякой личной уникальности, всякого родства и всяких встреч, думаешь, а вслух говоришь: однажды в ранней юности, мне было примерно четырнадцать лет, проснулся утром — увидел, как шелестят за окном тополиные листья, и вдруг ощутил, что все кругом объемлет что-то, что ничего не значит и находится близко; это «ничего не значащее» так близко, что не нужно открывать дверь, так близко, как… три дерева у Пруста, отчеканенные вспышкой беспричинной подлинности в сознании молодого наблюдателя, в то время как Бальбек, сам Марсель, его прогулка мимо девушек в цвету, госпожа Вильпаризи, все значимое и реальное — бесплотный сон… («Дубль», из сборника «Другой юг»).
Forwarded from Арен и книги
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Forwarded from Y364
От внезапного исчезновения Шамшада Абдуллаева какая-то на редкость невыносимая тоска, гнев даже. На следующей неделе ему было бы 67, всего. Поэтическое стало для меня последние месяцы слишком плотно повязано с трауром. Я всегда думал о Шамшаде как о «нашем Кавафисе», «нашем Пазолини» — мы лишились огромного, уникального поэта — из тех немногих, кому мне по-настоящему мечталось что-то показать, чтобы услышать ответ, который мог бы прийти лишь от него от одного. На то, чтобы понять, что́ именно Абдуллаев в одиночку, single-handedly сделал с возможностями письма на русском языке, уйдут десятилетия. Он просто начертил новую карту истории — как прошлого, так и будущего. (Сам автор, впрочем, подозреваю, был бы немало обескуражен, прочти он эти мои грубые наспех-слова, — кто-кто, а Абдуллаев, пожалуй, глубже всего воспринял по-русски доктрину Бланшо о стремлении литературы к самоисчезновению по пути абсолютного самовзыскательства.)
Единственное, что хоть сколько-то примиряет с тяжелейшей судьбой этого скромнейшего из художников, — его нарастающая прочитанность. Я ещё помню далёкие времена, когда доклад и статья сверстника об Абдуллаеве могли быть настоящим вызовом списку имён, обсуждаемых в модных пирожковых и «умных» гостиных. Последние же годы Шамшад незаметно стал настоящим покровителем младшего поколения, как бы сменив на этом посту Аркадия Драгомощенко, которого просто перестали переиздавать. Как всякий культ, такое трепетное почитание не могло не отторгать, хотя бы слегка, но это был, может, тот единственный случай, когда основным внутренним чувством оставался глубокий триумф справедливости. Началось это, сколько я помню, с книги абдуллаевской прозы «Другой юг», выпущенной в «Носороге» трудами Станислава Снытко. Успех её был феноменальный, с раскупленным и допечатанным даже тиражом, хотя я поначалу поверить не мог, что издательство вообще за такое возьмётся. Но, кажется, «Другому югу» удалось пробить какую-то брешь, и скоро у Шамшада появились новые читатели — а с ними и необходимые для рецепции любого автора устойчивые читательские клише (как правило, сводившиеся к небольшому списку слов, просто воспроизводившихся из авторского текста — «тягучее», «марево», «сновидение», «мираж» и т.д.). В прошлом году в том же издательстве была сделана и книга эссе Абдуллаева «Перечень».
Сегодня постят и будут постить стихи Абдуллаева — и правильно делают, мы до сих пор их как следует не прочитали, а вопросы, которые эта поэзия ставит перед лицом нашего самозабвенного существования в культуре, имеют предельное значение. Но Шамшад был не просто ещё и потрясающим писателем художественной прозы — он был выдающимся, редчайшим эссеистом, не просто трудившимся над плотностью стиля, а посвящавшим себя работе глубочайшего внимания. В этом смысле Абдуллаева можно было бы назвать идеальным читателем — может быть, если бы мы чаще писали тексты так, чтобы их потом нестыдно было показать ему, в литературе ожила бы совсем уже атрофировавшаяся было возможность саморефлексии. Потом, кроме этического Абдуллаев задавал ведь и интеллектуальный уровень. Его эссе — это культурная критика, не идущая ни на малейшие уступки даже в ситуации катастрофического оскудения гуманитарного знания и утраты банальных навыков чтения, — сегодня так не пишет уже никто. Со времён, быть может, Гольдштейна у нас не было автора, который бы мускулатуру каждого предложения проверял на способность выдерживать титанические задачи эстетической мысли. Поэтому я хочу напомнить читателям об одном эссе Абдуллаева, которое мне посчастливилось когда-то ему заказать и опубликовать потом на «ГРЁЗЕ» в рамках фестшрифта к столетию Пауля Целана; оно вошло потом и в «Перечень». Шамшад свой текст тогда написал чуть ли не мгновенно (сказались годы подготовки), но я до сих пор это эссе почитаю находящимся в золотом ряду лучшего, что сказано о Целане как минимум на четырёх языках. Многих встречных умов этим и прочим его синтаксическим молниям.
Единственное, что хоть сколько-то примиряет с тяжелейшей судьбой этого скромнейшего из художников, — его нарастающая прочитанность. Я ещё помню далёкие времена, когда доклад и статья сверстника об Абдуллаеве могли быть настоящим вызовом списку имён, обсуждаемых в модных пирожковых и «умных» гостиных. Последние же годы Шамшад незаметно стал настоящим покровителем младшего поколения, как бы сменив на этом посту Аркадия Драгомощенко, которого просто перестали переиздавать. Как всякий культ, такое трепетное почитание не могло не отторгать, хотя бы слегка, но это был, может, тот единственный случай, когда основным внутренним чувством оставался глубокий триумф справедливости. Началось это, сколько я помню, с книги абдуллаевской прозы «Другой юг», выпущенной в «Носороге» трудами Станислава Снытко. Успех её был феноменальный, с раскупленным и допечатанным даже тиражом, хотя я поначалу поверить не мог, что издательство вообще за такое возьмётся. Но, кажется, «Другому югу» удалось пробить какую-то брешь, и скоро у Шамшада появились новые читатели — а с ними и необходимые для рецепции любого автора устойчивые читательские клише (как правило, сводившиеся к небольшому списку слов, просто воспроизводившихся из авторского текста — «тягучее», «марево», «сновидение», «мираж» и т.д.). В прошлом году в том же издательстве была сделана и книга эссе Абдуллаева «Перечень».
Сегодня постят и будут постить стихи Абдуллаева — и правильно делают, мы до сих пор их как следует не прочитали, а вопросы, которые эта поэзия ставит перед лицом нашего самозабвенного существования в культуре, имеют предельное значение. Но Шамшад был не просто ещё и потрясающим писателем художественной прозы — он был выдающимся, редчайшим эссеистом, не просто трудившимся над плотностью стиля, а посвящавшим себя работе глубочайшего внимания. В этом смысле Абдуллаева можно было бы назвать идеальным читателем — может быть, если бы мы чаще писали тексты так, чтобы их потом нестыдно было показать ему, в литературе ожила бы совсем уже атрофировавшаяся было возможность саморефлексии. Потом, кроме этического Абдуллаев задавал ведь и интеллектуальный уровень. Его эссе — это культурная критика, не идущая ни на малейшие уступки даже в ситуации катастрофического оскудения гуманитарного знания и утраты банальных навыков чтения, — сегодня так не пишет уже никто. Со времён, быть может, Гольдштейна у нас не было автора, который бы мускулатуру каждого предложения проверял на способность выдерживать титанические задачи эстетической мысли. Поэтому я хочу напомнить читателям об одном эссе Абдуллаева, которое мне посчастливилось когда-то ему заказать и опубликовать потом на «ГРЁЗЕ» в рамках фестшрифта к столетию Пауля Целана; оно вошло потом и в «Перечень». Шамшад свой текст тогда написал чуть ли не мгновенно (сказались годы подготовки), но я до сих пор это эссе почитаю находящимся в золотом ряду лучшего, что сказано о Целане как минимум на четырёх языках. Многих встречных умов этим и прочим его синтаксическим молниям.
26 и 27 октября (с 12 до 20) участвуем в книжной ярмарке Rassvet Book Fair. Принесем нашу новую книгу — «Незаживающий рай» Владимира Казакова, изданную совместно с Jaromir Hladik Press.
Регистрируйтесь на сайте ярмарки и приходите за лучшими книгами. До встречи!
Регистрируйтесь на сайте ярмарки и приходите за лучшими книгами. До встречи!
Вспоминаем интервью с Шамшадом Абдуллаевым, опубликованное на нашем сайте, когда готовилась книга «Другой юг». Вопросы формулировал Денис Ларионов.
Однако между прозой и поэзией, разумеется, существуют неуловимые различия. В стихотворении есть элементы, чья эмфатическая выделенность в поэзии делает их незаметными в прозе, и, тем самым, своей незаметностью они приносят пользу тексту (в данном случае прозаическому), стремящемуся постоянно к неизбывному набуханию непроисшедшего. В стихах неслучившееся бывает явлено моментально; в прозе этот маневр тактически заторможен. Кроме того, поэзия эллиптична, в ней быстрая скорость обречена быть неузнанной в обширной вязкости прозы. Можно забросить, допустим, в роман Броха «Смерть Вергилия» реплику из поэзии Пазолини: «Что ни возьми, все остается нетронутым», — и она рискует остаться без читательского внимания. В прозе оптика крепится за счет паразитичности периферийного пространства, в то время как в стихотворении действует эффект вертикального обратного плана, взгляд со дна колодца. В поэзии авторское наблюдение перемещается из осязаемости предметов вверх, к анонимности именований; в прозе, наоборот, слежка смотрящего скользит с осязаемости предметов вниз к именованию анонимности. И так далее. Порой великолепная проза и великолепная поэзия сливаются, превращаясь в одно незамутненное бегство, которое не приемлет культурную дрессировку и шифры удовольствия, отличающиеся в разных эстетиках степенью читательской натаски.
Однако между прозой и поэзией, разумеется, существуют неуловимые различия. В стихотворении есть элементы, чья эмфатическая выделенность в поэзии делает их незаметными в прозе, и, тем самым, своей незаметностью они приносят пользу тексту (в данном случае прозаическому), стремящемуся постоянно к неизбывному набуханию непроисшедшего. В стихах неслучившееся бывает явлено моментально; в прозе этот маневр тактически заторможен. Кроме того, поэзия эллиптична, в ней быстрая скорость обречена быть неузнанной в обширной вязкости прозы. Можно забросить, допустим, в роман Броха «Смерть Вергилия» реплику из поэзии Пазолини: «Что ни возьми, все остается нетронутым», — и она рискует остаться без читательского внимания. В прозе оптика крепится за счет паразитичности периферийного пространства, в то время как в стихотворении действует эффект вертикального обратного плана, взгляд со дна колодца. В поэзии авторское наблюдение перемещается из осязаемости предметов вверх, к анонимности именований; в прозе, наоборот, слежка смотрящего скользит с осязаемости предметов вниз к именованию анонимности. И так далее. Порой великолепная проза и великолепная поэзия сливаются, превращаясь в одно незамутненное бегство, которое не приемлет культурную дрессировку и шифры удовольствия, отличающиеся в разных эстетиках степенью читательской натаски.
nosorog.media
Воздух бескорыстной отрешенности
Шамшад Абдуллаев о ферганской школе, кинематографической пластике и невмешательстве как источнике идеального текста
Forwarded from Полка
Новые «Полкости» (уже №3). Вновь можно слушать и смотреть. В этот раз о Шамшаде Абдуллаеве, Владимире Микушевиче.
Без грусти, лишь важная отметина, которую стоит сделать. А еще в выпуске о великих делах одного маленького издательства и об одной прекрасной переводчице. И ее тексте.
Слушать
Яндекс.Музыка
Apple Podcasts
VK
Telegram
Смотреть
VK Видео
YouTube
Поддержать
https://boosty.to/polka
Без грусти, лишь важная отметина, которую стоит сделать. А еще в выпуске о великих делах одного маленького издательства и об одной прекрасной переводчице. И ее тексте.
Слушать
Яндекс.Музыка
Apple Podcasts
VK
Telegram
Смотреть
VK Видео
YouTube
Поддержать
https://boosty.to/polka
«Алоэ» Кэтрин Мэнсфилд, роман, который совсем скоро приедет из типографии, будет обернут в зеленую суперобложку. Кажется, забыли вам ее показать в прошлый раз. А пока книга ещё в печати, вы можете оформить предзаказ со скидкой.
Forwarded from Книжный магазин «Фаланстер»
Владимир Казаков. Незаживающий рай: проза, письма.
«Jaromir Hladik press», «Носорог». Стоит 914 р.
Тексты Владимира Казакова (1938-1988) соединяют в себе невозможный предел письма и изящную легкость - их место в истории литературы остается неясным. Многие факты биографии писателя и подробности, касающиеся контекста создания произведений, до сих пор неизвестны.
При жизни автора его книги издавались только в Германии, произведения Казакова ценили Алексей Кручёных, Лиля Брик, Николай Харджиев, Генрих Бёлль и Андрей Битов.
Работа с обширным наследием Казакова лишь начинается, и этой книге выпала роль первого издания архивных материалов. Обширная эпистолярная часть этого сборника и фотографии ранее не публиковались, а прозаический цикл «Незаживающий рай» впервые печатается целиком в изначальной авторской редакции.
Заказать книгу с доставкой: [email protected]
«Jaromir Hladik press», «Носорог». Стоит 914 р.
Тексты Владимира Казакова (1938-1988) соединяют в себе невозможный предел письма и изящную легкость - их место в истории литературы остается неясным. Многие факты биографии писателя и подробности, касающиеся контекста создания произведений, до сих пор неизвестны.
При жизни автора его книги издавались только в Германии, произведения Казакова ценили Алексей Кручёных, Лиля Брик, Николай Харджиев, Генрих Бёлль и Андрей Битов.
Работа с обширным наследием Казакова лишь начинается, и этой книге выпала роль первого издания архивных материалов. Обширная эпистолярная часть этого сборника и фотографии ранее не публиковались, а прозаический цикл «Незаживающий рай» впервые печатается целиком в изначальной авторской редакции.
Заказать книгу с доставкой: [email protected]