Рождественское
Перестал сомневаться в Боге, хоть колебался еще вчера. (Как говорил мой учитель строгий — Господь аплодирует вам, ура!). Ночью, бывало, проснешься в страхе, будишь подругу, включаешь свет — неуютно душе во прахе. Как это так, меня — и нет? Как я метался, как сомневался, как вцеплялся в благую весть — от когнитивного диссонанса: смерти нет — и все-таки есть! И как-то это прошло с годами, хотя должно было стать острей от приближения к этой даме (есть она, нет ее — черт бы с ней). Дело не в том привычном мотиве ли, всякому гопнику по плечу, что все с годами мне опротивели? Не опротивели, жить хочу. Стал терпеливее, стал мудрее ли? Так сказать, опять в молоко: невысоко мои мысли реяли — и нынче реют невысоко. Многие веруют от противного: что ни вспомнишь — везде фуфло. Столько повсюду мрака активного — где-то обязано быть светло. Тут есть известный резон, без спора. Высунешь нос — и сразу домой; смотришь трансляцию из собора — и ощущаешь себя Хомой. Когда в глаза тебе смотрят Вии — сразу уверуешь, c’est la vie. Но ведь это все не впервые. И когда тут рулил не Вий? Да и наивен сводящий Бога только к свету, только к добру (эта мысль тяжела для слога — скажу точнее, когда умру). О, сознание островное, света пятно среди темных вод! Бог — это как бы все остальное, кроме всего вот этого вот. Сейчас для этого нету слова, как в подсознание ни вникай. Разве что вспомнить фразу Толстого из последнего дневника, когда оставалось ему немного до, сорри, выхода в высший свет: или, пишет он, нету Бога, или ничего, кроме Бога, нет.
Как газ, как свет, как снег, бесстрастно штрихующий раннюю полутьму, — Бог заполняет все пространство, предоставленное ему. Глядишь, почти ничего не стало, как и предрек один иудей: чести, совести, долга, срама, слез и грез, вообще людей. Сплошь лилипутики, менуэтики, растелешившийся Бобок; ни эстетики, ни конкретики, ни политики — только Бог. Смотри, как он перетекает в родной пейзаж со всех сторон, как ничего не отвлекает — всюду он и только он. Смотришь сквозь тюлевые занавески, как пустынен мир и убог, как на него сквозь голые ветки сверху клоками сыплется Бог; как засыпает пустырь, дорогу, как сцепляется на лету, покуда мир подставляет Богу свою растущую пустоту, как заполняет все пространство его хрустальный перезвон.
Только я еще остался. Закончу — и будет только он.
Дм. Быков
Перестал сомневаться в Боге, хоть колебался еще вчера. (Как говорил мой учитель строгий — Господь аплодирует вам, ура!). Ночью, бывало, проснешься в страхе, будишь подругу, включаешь свет — неуютно душе во прахе. Как это так, меня — и нет? Как я метался, как сомневался, как вцеплялся в благую весть — от когнитивного диссонанса: смерти нет — и все-таки есть! И как-то это прошло с годами, хотя должно было стать острей от приближения к этой даме (есть она, нет ее — черт бы с ней). Дело не в том привычном мотиве ли, всякому гопнику по плечу, что все с годами мне опротивели? Не опротивели, жить хочу. Стал терпеливее, стал мудрее ли? Так сказать, опять в молоко: невысоко мои мысли реяли — и нынче реют невысоко. Многие веруют от противного: что ни вспомнишь — везде фуфло. Столько повсюду мрака активного — где-то обязано быть светло. Тут есть известный резон, без спора. Высунешь нос — и сразу домой; смотришь трансляцию из собора — и ощущаешь себя Хомой. Когда в глаза тебе смотрят Вии — сразу уверуешь, c’est la vie. Но ведь это все не впервые. И когда тут рулил не Вий? Да и наивен сводящий Бога только к свету, только к добру (эта мысль тяжела для слога — скажу точнее, когда умру). О, сознание островное, света пятно среди темных вод! Бог — это как бы все остальное, кроме всего вот этого вот. Сейчас для этого нету слова, как в подсознание ни вникай. Разве что вспомнить фразу Толстого из последнего дневника, когда оставалось ему немного до, сорри, выхода в высший свет: или, пишет он, нету Бога, или ничего, кроме Бога, нет.
Как газ, как свет, как снег, бесстрастно штрихующий раннюю полутьму, — Бог заполняет все пространство, предоставленное ему. Глядишь, почти ничего не стало, как и предрек один иудей: чести, совести, долга, срама, слез и грез, вообще людей. Сплошь лилипутики, менуэтики, растелешившийся Бобок; ни эстетики, ни конкретики, ни политики — только Бог. Смотри, как он перетекает в родной пейзаж со всех сторон, как ничего не отвлекает — всюду он и только он. Смотришь сквозь тюлевые занавески, как пустынен мир и убог, как на него сквозь голые ветки сверху клоками сыплется Бог; как засыпает пустырь, дорогу, как сцепляется на лету, покуда мир подставляет Богу свою растущую пустоту, как заполняет все пространство его хрустальный перезвон.
Только я еще остался. Закончу — и будет только он.
Дм. Быков
Ну что ж, день зимнего солнцестояния, Новый год и все рождества позади, беру курс на весну. У Пришвина (с детьми сейчас читаем) есть несколько типов весен, первая - весна света, начинается как раз в январе, с прибавлением светового дня. Ну а у нас весна одна, понятно какая - священная). Про неё картиночек и наскринила, сейчас покажу.
#анализ #серия
Давно уже писала, что в Весне священной у Бауш главный лексический приём — контракшн. И было понятно откуда это: она незадолго до своей постановки была на стажировке в Америке, где технику Грэм (а контракшн тут основа основ) Бауш конечно изучала.
Но интересен и обратный вектор: а откуда у Грэм в свою очередь взялся контракшн?
Этот вопрос, вернее предполагаемый ответ на него, появился после просмотра реконструкции первой Весны.
Там в пляске Избранницы в самые последние секунды, перед последним падением и финальной поддержкой есть вот такой совсем краткий моментик:
Давно уже писала, что в Весне священной у Бауш главный лексический приём — контракшн. И было понятно откуда это: она незадолго до своей постановки была на стажировке в Америке, где технику Грэм (а контракшн тут основа основ) Бауш конечно изучала.
Но интересен и обратный вектор: а откуда у Грэм в свою очередь взялся контракшн?
Этот вопрос, вернее предполагаемый ответ на него, появился после просмотра реконструкции первой Весны.
Там в пляске Избранницы в самые последние секунды, перед последним падением и финальной поддержкой есть вот такой совсем краткий моментик:
И было ли это движение в реальной версии Нижинского? И откуда он его взял? Если из Хелерау, то получается, что путь к американскому модерну лежит из Европы через русские ноги-руки-умы? Да нет, конечно, слишком притянуто за уши, хотя было бы имхо красиво.
И ещё интересно, что у Бауш много контракшена есть в как бы в реверсе, в контрверсии. Причем именно не релиз, как противоположность контракшена, а само сокращение в другой точке или плоскости
Вот здесь и ещё в паре мест традиционно (особенно в самом начале хорошо видно, там прям даже cups есть, но на скринах жаль не ловится)
Вот тут напряжения как бы нет, но мы точно видим что есть)) как будто классическое сокращение внизу живота спрятано под танцовщицей