Forwarded from But the worst was yet to come
Друзья, моя мама на пенсии увлеклась шитьём вот таких шопперов. Есть побольше и поменьше. В те, что побольше, вместятся небольшой ноутбук, книги, кошелек, зонтик и бутылка воды. В маленьких можно, например, носить обеды на работу.
В качестве застёжки - молния, есть внутренние и внешние кармашки для мелочей.
Кроме того, что шопперы вместительные, они ещё и эко-френдли! Мама использует для изготовления старые джинсы и брюки, так что сплошной ресайклинг)
Кроме того, если вам нравится какой-то конкретный дизайн, но не нравится цвет ткани, то мама может сшить такой же шоппер, но в вашем цвете. Да что там, даже из ваших старых джинс х))
В общем, практичный и милый подарок.
Цена: от 1000 до 1 300 в зависимости от размера.
(может быть когда-нибудь потом это превратится в отдельный магазин, но сейчас у меня совсем нет времени ни на что кроме сарафанного радио)
В качестве застёжки - молния, есть внутренние и внешние кармашки для мелочей.
Кроме того, что шопперы вместительные, они ещё и эко-френдли! Мама использует для изготовления старые джинсы и брюки, так что сплошной ресайклинг)
Кроме того, если вам нравится какой-то конкретный дизайн, но не нравится цвет ткани, то мама может сшить такой же шоппер, но в вашем цвете. Да что там, даже из ваших старых джинс х))
В общем, практичный и милый подарок.
Цена: от 1000 до 1 300 в зависимости от размера.
(может быть когда-нибудь потом это превратится в отдельный магазин, но сейчас у меня совсем нет времени ни на что кроме сарафанного радио)
Forwarded from Особняк.Театр
#35_фактов_о_театре_особняк
ПЕЛЕВИН, «ОСОБНЯК» и ЧАПАЕВ
В 1990-каком-то году в офисе театра «Особняк» сидели трое: театральный критик и журналист Светлана Мурза, актёр Дмитрий Поднозов и известный тогда киносценарист Илья Тилькин. У них возникла гениальная репертуарная идея: поставить «Чапаева и пустоту». Идея постепенно превратилась в план: они там же, в офисе, представили, кого будет играть Поднозов, кого — Нилов и так далее, и так далее.
Про авторские права тогда едва ли кто-то слышал, было не очень понятно, как это вообще работает, а главное, было не очень понятно, где взять контакт Пелевина. Тут Светлана Мурза решила не растягивать удовольствие — и взяла, да позвонила в издательство (телефон редакции обнаружился, собственно, на первом развороте «Чапаева…»). В издательстве ей ответили что-то вроде «ну, мы можем дать вам телефон, но имейте в виду, что он всё равно никогда на звонки не отвечает». Но Светлану Мурзу это не остановило, и она снова позвонила — теперь уже Пелевину.
И, представляете, он ответил. И сказал «да пожалуйста». Все были очень рады и даже нарисовали афишу. Но спектакль всё-таки не вышел. Что поделать, время эфемерно — и кто теперь скажет, почему?!
Так что осталась только афиша. Её вам и предъявляем.
ПЕЛЕВИН, «ОСОБНЯК» и ЧАПАЕВ
В 1990-каком-то году в офисе театра «Особняк» сидели трое: театральный критик и журналист Светлана Мурза, актёр Дмитрий Поднозов и известный тогда киносценарист Илья Тилькин. У них возникла гениальная репертуарная идея: поставить «Чапаева и пустоту». Идея постепенно превратилась в план: они там же, в офисе, представили, кого будет играть Поднозов, кого — Нилов и так далее, и так далее.
Про авторские права тогда едва ли кто-то слышал, было не очень понятно, как это вообще работает, а главное, было не очень понятно, где взять контакт Пелевина. Тут Светлана Мурза решила не растягивать удовольствие — и взяла, да позвонила в издательство (телефон редакции обнаружился, собственно, на первом развороте «Чапаева…»). В издательстве ей ответили что-то вроде «ну, мы можем дать вам телефон, но имейте в виду, что он всё равно никогда на звонки не отвечает». Но Светлану Мурзу это не остановило, и она снова позвонила — теперь уже Пелевину.
И, представляете, он ответил. И сказал «да пожалуйста». Все были очень рады и даже нарисовали афишу. Но спектакль всё-таки не вышел. Что поделать, время эфемерно — и кто теперь скажет, почему?!
Так что осталась только афиша. Её вам и предъявляем.
Про «спектакль-фанерон» «LЁD» Образцова в Особняке.
Писать про него сложно. Не потому, что не понравился (понравился), и не потому, что плохо поставлен (хорошо), а потому что это тот случай, когда проще описать ощущения от спектакля. Тем более что они - основная цель и обязательная составляющая постановки, без них в сухом остатке это лишь набор монологов и текстов, зачитанных Дмитрием Поднозовым под эпическое звуковое сопровождение в декорациях из целлофана.
Вот кусочек описания спектакля с сайта:
"Сделать так, чтобы 80 человек ощутили присутствие космически холодного и жесткого как выпирающая арматура мира, довольно просто.
Во-первых, нужно подменить сюжет чередованием людей. Похожих на собравшихся в зале, с руками, ногами и головой, но находящихся на пике. На пределе славы или боли. Сосредоточенных на важности момента. Политик — на трибуне, отверженный — на казни, оставшийся — в немеркнущей пустоте. Где-то в ней все истории сходятся. Несколько героев — это возможность преодолеть линейность описания и восприятия."
Писать про него сложно. Не потому, что не понравился (понравился), и не потому, что плохо поставлен (хорошо), а потому что это тот случай, когда проще описать ощущения от спектакля. Тем более что они - основная цель и обязательная составляющая постановки, без них в сухом остатке это лишь набор монологов и текстов, зачитанных Дмитрием Поднозовым под эпическое звуковое сопровождение в декорациях из целлофана.
Вот кусочек описания спектакля с сайта:
"Сделать так, чтобы 80 человек ощутили присутствие космически холодного и жесткого как выпирающая арматура мира, довольно просто.
Во-первых, нужно подменить сюжет чередованием людей. Похожих на собравшихся в зале, с руками, ногами и головой, но находящихся на пике. На пределе славы или боли. Сосредоточенных на важности момента. Политик — на трибуне, отверженный — на казни, оставшийся — в немеркнущей пустоте. Где-то в ней все истории сходятся. Несколько героев — это возможность преодолеть линейность описания и восприятия."
В спектакле заявлены тексты Черчилля, Хайдеггера и Сорокина (и уже по этой подборке можно в целом уловить вайб), но переплетающихся, перетекающих из одного в другой, морфирующих и меняющих актёра (и зрителей) историй я насчитала больше. Вот он читает Фултонскую речь с зыбкой полупрозрачной кафедры, и с каждой минутой у него всё больше трясутся руки, тон становится глуше, свет - холоднее, фоновый белый шум - отчётливее и безжалостнее, буквально переводя (именно так ощущается это внешнее воздействие сценографии) его в удушливый, рычащий монолог про единение с землёй (в котором я опознала мотивы "Голубого сала" Сорокина, но не могу найти конкретные записанные цитаты, так что не гарантирую). Сектантская, слепо-доверчивая и ужасающая своей неприкрытой гордостью речь: "поцелуешь землю и в грудь, и в плечи, посопишь в себя тайным сапом", "лбом утрись и домаливай", "ныряй в землю и плыви пахотом".
От этого контраста официального костюма и грубой холщовины, холодного мигающего света и рыхлого закатного зарева, тщательно выверенных фраз и неостановимого звериного наговора ловишь то самое ощущение комфортного дискомфорта, за которым я гоняюсь всю жизнь, которое узнаю, признаю и оберегаю. Поднозов делает это великолепно, с таким уровнем безоглядного доверия зрителю, которое хочется оправдать.
От этого контраста официального костюма и грубой холщовины, холодного мигающего света и рыхлого закатного зарева, тщательно выверенных фраз и неостановимого звериного наговора ловишь то самое ощущение комфортного дискомфорта, за которым я гоняюсь всю жизнь, которое узнаю, признаю и оберегаю. Поднозов делает это великолепно, с таким уровнем безоглядного доверия зрителю, которое хочется оправдать.
Следом идет "Вещь. 1950" Хайдеггера, которую он протягивает от одного конца сцены до другого, и ассоциативно это ощущается как отчаянное выживание на необитаемом острове или неплодородной планете. Здесь мало света, загрязнённая почва и отравленная вода. Здесь трескучая радиация, словно вы оказались в центре сталкерской Зоны, и тем труднее следить за ходом мысли Хайдеггера, вводящей в похожее на транс состояние.
Следом идет кафкианская "Метель" Сорокина - монолог приговорённого к смерти, очнувшегося посреди оживлённой площади в котле с маслом - и то, как неподвижен Поднозов за полупрозрачной плёнкой, как ускоряется и срывается его монотонный поначалу голос, как "подогревается" освещение от бледно-серого до тошнотворно-оранжевого, выводит тебя на какой-то совершенно новый уровень восприятия. Это уже не моноспектакль, в котором ты - зритель, который смотрит из зала на него - артиста. Даже без какого-то запредельного уровня эмпатии всё здесь работает на то, чтобы с последней сорвавшейся с его губ фразой ты чувствовал и кипящее масло, и раскалённый котёл, и воспалённое внимание собравшихся на площади. Ты не знаешь, за что ты здесь, но тебе не сбежать, и всё, что ты можешь - молить о пощаде голубей на крыше, потому что люди смеются над тобой.
(только в наступившем за этим затемнении, погасившем бурлящий свет, я поняла, что уже какое-то время не дышу)
Следом идет кафкианская "Метель" Сорокина - монолог приговорённого к смерти, очнувшегося посреди оживлённой площади в котле с маслом - и то, как неподвижен Поднозов за полупрозрачной плёнкой, как ускоряется и срывается его монотонный поначалу голос, как "подогревается" освещение от бледно-серого до тошнотворно-оранжевого, выводит тебя на какой-то совершенно новый уровень восприятия. Это уже не моноспектакль, в котором ты - зритель, который смотрит из зала на него - артиста. Даже без какого-то запредельного уровня эмпатии всё здесь работает на то, чтобы с последней сорвавшейся с его губ фразой ты чувствовал и кипящее масло, и раскалённый котёл, и воспалённое внимание собравшихся на площади. Ты не знаешь, за что ты здесь, но тебе не сбежать, и всё, что ты можешь - молить о пощаде голубей на крыше, потому что люди смеются над тобой.
(только в наступившем за этим затемнении, погасившем бурлящий свет, я поняла, что уже какое-то время не дышу)
И ещё, и ещё - комичное путешествие по сознанию в поисках связей и женских и мужских божеств седьмого уровня, исповедь про великого русского писателя, завещание последнего человека, застрявшего где-то вне времени и пространстве в бесконечном космосе:
время Земли разноцветно
время камней и гор темно-багровое
время песка пурпурное
время чернозема оранжевое
И всё это совершенно отключает тебя от реального мира, поднимает по спирали над бытом, над восприятием себя в этом моменте, над своим неотключаемым критическим мышлением, над тем, кто ты есть, чем ты был и кем ты станешь. И в эту взрыхлённую полутора часами моноспектакля почву восприятия в финале сажается, пожалуй, самое важное и самое нужное зёрнышко - идея о том, что что бы ни вытворяло человечество, как бы мы ни страдали и ни заставляли страдать других, что бы мы ни сделали со своей несчастной планетой, Вселенная даже не обратит на это внимания. Мы не песчинка, потому что песчинка - это очень много в межгалактическом масштабе. Мы всего лишь проходящий миг, сотая доля секунды, которая никак не может повлиять на бесконечное, космическое, существующее сразу всегда и везде.
И это та мысль, от которой становится светло, спокойно и щемяще-грустно. И ты выходишь из особняка с этим ощущением под сердцем, оберегаешь его, трогаешь его внутренней лапкой, пока идешь по сырому асфальту до метро со звенящей пустотой в голове и комом в горле.
время Земли разноцветно
время камней и гор темно-багровое
время песка пурпурное
время чернозема оранжевое
И всё это совершенно отключает тебя от реального мира, поднимает по спирали над бытом, над восприятием себя в этом моменте, над своим неотключаемым критическим мышлением, над тем, кто ты есть, чем ты был и кем ты станешь. И в эту взрыхлённую полутора часами моноспектакля почву восприятия в финале сажается, пожалуй, самое важное и самое нужное зёрнышко - идея о том, что что бы ни вытворяло человечество, как бы мы ни страдали и ни заставляли страдать других, что бы мы ни сделали со своей несчастной планетой, Вселенная даже не обратит на это внимания. Мы не песчинка, потому что песчинка - это очень много в межгалактическом масштабе. Мы всего лишь проходящий миг, сотая доля секунды, которая никак не может повлиять на бесконечное, космическое, существующее сразу всегда и везде.
И это та мысль, от которой становится светло, спокойно и щемяще-грустно. И ты выходишь из особняка с этим ощущением под сердцем, оберегаешь его, трогаешь его внутренней лапкой, пока идешь по сырому асфальту до метро со звенящей пустотой в голове и комом в горле.
улиточный город профессора Немура
Павлович выпускает «исследование механизмов исторической памяти» по Поляринову 22 и 23 марта на площадке «Скороход» петербургский «Такой театр» сыграет премьеру спектакля Бориса Павловича «Риф» по одноимённому роману Алексея Поляринова. «„Риф“ — это, конечно…
Дочитала "Риф", и если Гарина играет Худяков, я буду долго кричать.