​​В спектакле заявлены тексты Черчилля, Хайдеггера и Сорокина (и уже по этой подборке можно в целом уловить вайб), но переплетающихся, перетекающих из одного в другой, морфирующих и меняющих актёра (и зрителей) историй я насчитала больше. Вот он читает Фултонскую речь с зыбкой полупрозрачной кафедры, и с каждой минутой у него всё больше трясутся руки, тон становится глуше, свет - холоднее, фоновый белый шум - отчётливее и безжалостнее, буквально переводя (именно так ощущается это внешнее воздействие сценографии) его в удушливый, рычащий монолог про единение с землёй (в котором я опознала мотивы "Голубого сала" Сорокина, но не могу найти конкретные записанные цитаты, так что не гарантирую). Сектантская, слепо-доверчивая и ужасающая своей неприкрытой гордостью речь: "поцелуешь землю и в грудь, и в плечи, посопишь в себя тайным сапом", "лбом утрись и домаливай", "ныряй в землю и плыви пахотом".

От этого контраста официального костюма и грубой холщовины, холодного мигающего света и рыхлого закатного зарева, тщательно выверенных фраз и неостановимого звериного наговора ловишь то самое ощущение комфортного дискомфорта, за которым я гоняюсь всю жизнь, которое узнаю, признаю и оберегаю. Поднозов делает это великолепно, с таким уровнем безоглядного доверия зрителю, которое хочется оправдать.

​​Следом идет "Вещь. 1950" Хайдеггера, которую он протягивает от одного конца сцены до другого, и ассоциативно это ощущается как отчаянное выживание на необитаемом острове или неплодородной планете. Здесь мало света, загрязнённая почва и отравленная вода. Здесь трескучая радиация, словно вы оказались в центре сталкерской Зоны, и тем труднее следить за ходом мысли Хайдеггера, вводящей в похожее на транс состояние.

Следом идет кафкианская "Метель" Сорокина - монолог приговорённого к смерти, очнувшегося посреди оживлённой площади в котле с маслом - и то, как неподвижен Поднозов за полупрозрачной плёнкой, как ускоряется и срывается его монотонный поначалу голос, как "подогревается" освещение от бледно-серого до тошнотворно-оранжевого, выводит тебя на какой-то совершенно новый уровень восприятия. Это уже не моноспектакль, в котором ты - зритель, который смотрит из зала на него - артиста. Даже без какого-то запредельного уровня эмпатии всё здесь работает на то, чтобы с последней сорвавшейся с его губ фразой ты чувствовал и кипящее масло, и раскалённый котёл, и воспалённое внимание собравшихся на площади. Ты не знаешь, за что ты здесь, но тебе не сбежать, и всё, что ты можешь - молить о пощаде голубей на крыше, потому что люди смеются над тобой.

(только в наступившем за этим затемнении, погасившем бурлящий свет, я поняла, что уже какое-то время не дышу)

​​И ещё, и ещё - комичное путешествие по сознанию в поисках связей и женских и мужских божеств седьмого уровня, исповедь про великого русского писателя, завещание последнего человека, застрявшего где-то вне времени и пространстве в бесконечном космосе:
время Земли разноцветно
время камней и гор темно-багровое
время песка пурпурное
время чернозема оранжевое

И всё это совершенно отключает тебя от реального мира, поднимает по спирали над бытом, над восприятием себя в этом моменте, над своим неотключаемым критическим мышлением, над тем, кто ты есть, чем ты был и кем ты станешь. И в эту взрыхлённую полутора часами моноспектакля почву восприятия в финале сажается, пожалуй, самое важное и самое нужное зёрнышко - идея о том, что что бы ни вытворяло человечество, как бы мы ни страдали и ни заставляли страдать других, что бы мы ни сделали со своей несчастной планетой, Вселенная даже не обратит на это внимания. Мы не песчинка, потому что песчинка - это очень много в межгалактическом масштабе. Мы всего лишь проходящий миг, сотая доля секунды, которая никак не может повлиять на бесконечное, космическое, существующее сразу всегда и везде.

И это та мысль, от которой становится светло, спокойно и щемяще-грустно. И ты выходишь из особняка с этим ощущением под сердцем, оберегаешь его, трогаешь его внутренней лапкой, пока идешь по сырому асфальту до метро со звенящей пустотой в голове и комом в горле.

Ночная свежесть. Жженая резина. Деньги.

Ozon

Дочитала "Риф", и если Гарина играет Худяков, я буду долго кричать.

биография Брэма Стокера как life goals

Илья Ильф у окна своего номера на 27-м этаже отеля «Шелтон» в Нью-Йорке. Снимок сделал Евгений Петров.

Потрясающая история о французской аристократке XVII века, умудрившейся в течение двух лет выживать в одиночку на необитаемом острове после неудачных родов. Если верить ей, даже медведя заборола, чтобы снять с него шкуру.

⚡️⚡️Breaking news⚡️⚡️

На сегодняшний спектакль "Декабристки" есть 6 мест со скидкой 50%

Желающим вышлем промокод в личку, откликайтесь в комментариях 👇

Я иду, кто со мной?

👁 «Оруэлла никогда не было в списке рекомендованной литературы», — прокомментировал сотрудник Минправды

Сегодня я узнал имя человека, который написал подробный и аргументированный донос на Чарли Чаплина и других "тайных коммунистов", по итогам которого Чаплину как опасному агенту врага запретили въезд в США и качественно поломали тем самым финал карьеры.

Этого человека блин звали Джордж мать его Оруэлл.

Ага, тот самый.
Ага, тот вот именно самый, кто написал самую популярную книжку об ужасе доносительства и государственного контроля.
Угу. Эге. Как-то и даже сказать мне что-то тут трудно. Просто сижу и челюстью лязгаю.

#myrngwaur_история

Второй раз в жизни меня трясло после спектакля. Первой была легендарная "Дикая утка" Роберта Айка в Лондоне, второй - "Медея" в Ермоловском. Идите на это, бегите на это, это стоит того, чтобы одним днём прилететь из другого города и захотеть остаться на завтра, потому что завтра его опять играют.

P.S. Удивительно, но факт - на этом фото запечатлена Анастасия Альмухаметова.