3830 км
Позвонила мама.
– Павлик, ты осторожнее будь в Детройте. Мы с папой тут передачу посмотрели. По рейтингу он худший город в штатах. Нищета, криминал, наркоманы.
В принципе, под это описание подпадает много городов Америки. Но Детройт, наверное, в особенности. За процветанием всегда следует упадок, а за пиком автомобилестроения – здания с заколоченными окнами и опустевшие улицы, безработица и дурные намерения людей. Меня предостережение мамы не удивило, но в Детройт я всё равно хотел заехать, дабы убедиться, что мог в него и не заезжать.
Потом позвонил папа.
– Павлик, мы с мамой тут одну передачу посмотрели…
– Нищета, криминал, наркоманы? – продолжил я.
– Вот именно!
Я пообещал, что буду. Мне кажется, с возрастом забота родителей о своих детях только крепчает, чересчур и сверх меры.
– Хорошо, хорошо. Машину буду парковать только на солнечной стороне улиц и отходить от неё буду не дальше чем на сто метров, при этом с собой у меня всегда наготове будет перцовый баллончик, а в кармане на всякий случай два охотничьих ножа.
Папа сказал, что это не смешно. Мама подтвердила.
– Ладно, – кивнул я, – это действительно не смешно. Буду осторожным, – и, не выдержав, добавил: – Куплю бронежилет, машину припаркую за городом, а в центр доеду на арендованном самокате, который предварительно застрахую.
В телефоне послышались гудки.
В Детройт я приехал, конечно, уже настороженным. Взглядом искал подозрительных негров, мошенников, плохой погоды. Как назло, светило солнце и по улицам ходили одни белые в строгих отутюженных пиджачках. Может, город перепутал?
Парковку нашёл недалеко от даунтауна, крытую, с ложным ощущением безопасности и таксой в десять долларов за два часа. Заспанный индус выдал мне кусок пожелтевшей бумажки с циферкой 341, где я прочитал напечатанное мелким шрифтом: «За кражу и порчу имущества и/или автомобиля руководство стоянки НИКАКОЙ ответственности не несёт».
Из общей картины благости и умиротворения выбился только один эпизод, когда я зашёл в магазин за жидкостью для линз, стал в очередь и негр передо мной обернулся, махнул у меня перед носом пачкой чипсов и непринуждённо спросил:
– Парень, купишь мне эти чипсы?
Я пару секунд внимательно на него смотрел и, подумав, сказал:
– Нет.
Во всех книгах по успеху говорят о том, что нужно учиться отказывать людям. По-моему, в таких ситуациях учиться этому проще всего.
Если не считать качество воздуха, о котором мне каждые десять минут приходили на телефон уведомления: «Внимание! Плохое качество воздуха!», то центр Детройта оказался прекрасным уютным местечком. Великолепные небоскрёбы под двести метров из кирпича, модные барчики-кафешки, арт-галереи, переулки с фресками, в меру улыбчивый мичиганский народ. Мы созвонились с родителями по фейстайму.
– Ну, где ваш криминал? – воскликнул я.
А криминала не было. Либо он, как ночные животные, спал и выжидал подходящий момент, чтобы выйти в полночь на промысел. Река Детройт мерно текла вдоль берегов, унося вдаль нечистоты, прибрежные заводы надрывно пыхтели чёрными клубами дыма, а я шёл по променаду, любуясь пароходом «Принцесса», пока не дошёл до здания «Дженерал Моторс».
Внутри на экспозиции были представлены редкие машины, среди которых, например, был Шевроле Астро шестьдесят седьмого года производства. Высота машины – мне по колено, в салоне руль – как будто выдрали из космического корабля, зеркало заднего вида – из-за отсутствия окна сзади оно представляет собой дырку в крыше, в которую вмонтировано зеркало, поэтому, чтобы увидеть, что сзади, надо в положении полулёжа всего лишь посмотреть вверх. Я подумал, что же у нас было в шестьдесят седьмом году. Хрущёв, пятиэтажки и пионерские галстуки? У нас был, правда, Гагарин, ещё в шестьдесят первом, зато остальная страна находилась в стабильном упадке и отчаянии. В то время как в Америке уже вовсю клепали таких монстров на колёсах, закидывались ЛСД, сочиняли рок-н-ролл, пускали метро над автомагистралями и от всей души боготворили демократию. И, конечно, планировали между делом слетать на Луну.
Позвонила мама.
– Павлик, ты осторожнее будь в Детройте. Мы с папой тут передачу посмотрели. По рейтингу он худший город в штатах. Нищета, криминал, наркоманы.
В принципе, под это описание подпадает много городов Америки. Но Детройт, наверное, в особенности. За процветанием всегда следует упадок, а за пиком автомобилестроения – здания с заколоченными окнами и опустевшие улицы, безработица и дурные намерения людей. Меня предостережение мамы не удивило, но в Детройт я всё равно хотел заехать, дабы убедиться, что мог в него и не заезжать.
Потом позвонил папа.
– Павлик, мы с мамой тут одну передачу посмотрели…
– Нищета, криминал, наркоманы? – продолжил я.
– Вот именно!
Я пообещал, что буду. Мне кажется, с возрастом забота родителей о своих детях только крепчает, чересчур и сверх меры.
– Хорошо, хорошо. Машину буду парковать только на солнечной стороне улиц и отходить от неё буду не дальше чем на сто метров, при этом с собой у меня всегда наготове будет перцовый баллончик, а в кармане на всякий случай два охотничьих ножа.
Папа сказал, что это не смешно. Мама подтвердила.
– Ладно, – кивнул я, – это действительно не смешно. Буду осторожным, – и, не выдержав, добавил: – Куплю бронежилет, машину припаркую за городом, а в центр доеду на арендованном самокате, который предварительно застрахую.
В телефоне послышались гудки.
В Детройт я приехал, конечно, уже настороженным. Взглядом искал подозрительных негров, мошенников, плохой погоды. Как назло, светило солнце и по улицам ходили одни белые в строгих отутюженных пиджачках. Может, город перепутал?
Парковку нашёл недалеко от даунтауна, крытую, с ложным ощущением безопасности и таксой в десять долларов за два часа. Заспанный индус выдал мне кусок пожелтевшей бумажки с циферкой 341, где я прочитал напечатанное мелким шрифтом: «За кражу и порчу имущества и/или автомобиля руководство стоянки НИКАКОЙ ответственности не несёт».
Из общей картины благости и умиротворения выбился только один эпизод, когда я зашёл в магазин за жидкостью для линз, стал в очередь и негр передо мной обернулся, махнул у меня перед носом пачкой чипсов и непринуждённо спросил:
– Парень, купишь мне эти чипсы?
Я пару секунд внимательно на него смотрел и, подумав, сказал:
– Нет.
Во всех книгах по успеху говорят о том, что нужно учиться отказывать людям. По-моему, в таких ситуациях учиться этому проще всего.
Если не считать качество воздуха, о котором мне каждые десять минут приходили на телефон уведомления: «Внимание! Плохое качество воздуха!», то центр Детройта оказался прекрасным уютным местечком. Великолепные небоскрёбы под двести метров из кирпича, модные барчики-кафешки, арт-галереи, переулки с фресками, в меру улыбчивый мичиганский народ. Мы созвонились с родителями по фейстайму.
– Ну, где ваш криминал? – воскликнул я.
А криминала не было. Либо он, как ночные животные, спал и выжидал подходящий момент, чтобы выйти в полночь на промысел. Река Детройт мерно текла вдоль берегов, унося вдаль нечистоты, прибрежные заводы надрывно пыхтели чёрными клубами дыма, а я шёл по променаду, любуясь пароходом «Принцесса», пока не дошёл до здания «Дженерал Моторс».
Внутри на экспозиции были представлены редкие машины, среди которых, например, был Шевроле Астро шестьдесят седьмого года производства. Высота машины – мне по колено, в салоне руль – как будто выдрали из космического корабля, зеркало заднего вида – из-за отсутствия окна сзади оно представляет собой дырку в крыше, в которую вмонтировано зеркало, поэтому, чтобы увидеть, что сзади, надо в положении полулёжа всего лишь посмотреть вверх. Я подумал, что же у нас было в шестьдесят седьмом году. Хрущёв, пятиэтажки и пионерские галстуки? У нас был, правда, Гагарин, ещё в шестьдесят первом, зато остальная страна находилась в стабильном упадке и отчаянии. В то время как в Америке уже вовсю клепали таких монстров на колёсах, закидывались ЛСД, сочиняли рок-н-ролл, пускали метро над автомагистралями и от всей души боготворили демократию. И, конечно, планировали между делом слетать на Луну.
Соответственно, странно ли то, где мы теперь находимся? Получается, что совсем даже не странно, а наоборот – чересчур закономерно. Даже обидно как-то за такую предсказуемость.
Родители в недоумении смотрели сквозь линзу камеры на город.
– Так а где все преступники? – озадаченно спросила мама.
Вот так мы всей семьёй неожиданно влюбились в Детройт. Скорее всего, заколоченные окна домов и негритянские гетто тут где-то поблизости, только чуть надо отойти от даунтауна – и тебя с удовольствием ограбят, изнасилуют и, чтобы меньше было мороки впоследствии, банально убьют, но в центре этого ничего не ощущалось.
Я подумал, что так можно и с людьми. Представь себе сначала, нарисуй в воображении монстра, а потом встреться с человеком и – влюбись, ведь он не такой уж и монстр. Вот формула долгих браков, гармоничных отношений и счастливых семей. Когда-то они слишком плохо думали друг о друге, питали глубокие предубеждения по отношению к своему партнёру, а когда узнали, что всё немного лучше, – удивились и пошли вместе в ЗАГС, чтобы закрепить это удивление. Ибо за упадком всегда следует расцвет.
Когда я пришёл забирать машину со стоянки, там никого не было. Я повертелся на месте, походил туда-сюда – кому вручать чёртов билетик с номером 341? – и в итоге плюнул на всё и уехал.
Родители в недоумении смотрели сквозь линзу камеры на город.
– Так а где все преступники? – озадаченно спросила мама.
Вот так мы всей семьёй неожиданно влюбились в Детройт. Скорее всего, заколоченные окна домов и негритянские гетто тут где-то поблизости, только чуть надо отойти от даунтауна – и тебя с удовольствием ограбят, изнасилуют и, чтобы меньше было мороки впоследствии, банально убьют, но в центре этого ничего не ощущалось.
Я подумал, что так можно и с людьми. Представь себе сначала, нарисуй в воображении монстра, а потом встреться с человеком и – влюбись, ведь он не такой уж и монстр. Вот формула долгих браков, гармоничных отношений и счастливых семей. Когда-то они слишком плохо думали друг о друге, питали глубокие предубеждения по отношению к своему партнёру, а когда узнали, что всё немного лучше, – удивились и пошли вместе в ЗАГС, чтобы закрепить это удивление. Ибо за упадком всегда следует расцвет.
Когда я пришёл забирать машину со стоянки, там никого не было. Я повертелся на месте, походил туда-сюда – кому вручать чёртов билетик с номером 341? – и в итоге плюнул на всё и уехал.
4678 км
Из Индианы я уехал в небольшом подпитии. Кружка пива «Spaten», что в переводе значит «лопата», меня одновременно развеселила и опечалила. Развеселила понятно почему – всё же я отдавал честь Октоберфесту, давно мной забытому двухнедельному празднику-запою, в который я, бывало, погружался, чтобы вынырнуть недельки так через четыре, с небольшим опозданием. Все города, которые я проезжал в сентябре и в начале октября, с поразительной настойчивостью игнорировали моё желание выпить кружку пива – я только и видел, что таблички, гласившие, что Октоберфест уже, увы, миновал, а все, кто не успели, – что ж, ждём вас в следующем году.
В итоге, наплевав на условности, я остановился в небольшом городке French Lick, что в свою очередь можно перевести как французский аллюр (эта версия мне нравится), как французская капелька (чего-то) и как французское облизывание. Но город привлёк меня не своим изысканным названием, я по пути сюда уже навидался всего и разного, меня не так легко удивить. Я остановился в нём, потому что увидел необыкновенный для Америки пейзаж – холмы в деревьях и густой траве, среди которых возвышается большая бетонная арка, а за ней, как будто в обрамлении, виднеется большой европейский замок, оказавшийся местным курортом-санаторием начала прошлого века.
Поспав на лавочке среди елисейского поля прямо перед замком, я встал, прошёлся по территории, зашёл внутрь, где меня окружили почётные с виду пенсионеры, платившие триста семьдесять долларов за ночь, огромные своды внутреннего дворика, словом, американский размах, вторгшийся в европейские недра, эклектика на местный манер. А потом стал искать, где бы тут неподалёку перекусить, потому что голода у меня не было, но дань Октоберфесту я отдать когда-то был должен, раз уж я так запланировал.
В двух километрах от замка оказалось приятное немецкое кафе под названием «Немецкое кафе». Выйти меня встретила пухлая дама с розовыми щеками и в национальной немецкой одежде с рюшками и орнаментом. Но заговорила на идеальном английском:
– Вам чего?
Ни тени улыбки на лице. То, что надо, подумал я. Знаменитый европейский сервис.
– А какой у вас сегодня в наличии суп?
Барышня с удивлением и презрением на меня посмотрела:
– Никакого.
Я хмыкнул.
– Что ж… А претцели? Претцели, надеюсь, есть, подаёте?
– Подаём, – мрачно ответила официантка, разглаживая на полном животе передник. – Но только есть две опции: либо претцели в форме пирожков, либо гигантский претцель в форме претцеля.
Я подумал.
– Я хотел бы претцель обыкновенного размера и желательно всё-таки в форме претцеля.
– Это невозможно. – Официантка перевела взгляд в окно, создавая впечатление профессиональной отрешённости. Уважаю, снова подумал я.
– Что ж, тогда давайте претцели в форме пирожков. Это возможно?
Официантка кивнула, всё ещё смотря в окно.
– Отлично. Ну и к претцелю надо бы что-то закусить. Как насчёт пива? Есть тёмное пиво на разлив?
Женщина ткнула, не глядя, в меню:
– В меню есть всё, что есть. Правда, – тут она немного поморгала, – меню неправильное. У нас всего этого нет.
– Ясно, – сказал я, откидываясь на спинку стула и предвкушая кафкианскую развязку этого бреда. – Так что же насчёт тёмного пива на разлив?
– Есть одно.
– Сколько процентов?
– Без понятия, – и снова взгляд в окно. Чёрт, да что же там такое? Я обернулся. Пустая улица Французкого облизывания, два светофора и пыльная мостовая.
– Хорошо, а в бутылках есть тёмное?
– Есть одно.
Я не стал уточнять насчёт процентов.
– Хорошо. Несите в бутылке и эти ваши мини-претцели.
Принесли кружку «Spaten» и, как было обещано, претцели в форме пирожков с сырным соусом впридачу. Октоберфест у чёрта на куличках, неизвестно где, где-то в Индиане. Вот это экзотика.
Теперь мне достаточно одной кружки, чтобы сделаться весёлым. И одной же кружки, чтобы помрачнеть. Но чего печалиться? Печалиться нечего, однако свойство алкоголя, по крайней мере в моём случае, всегда было таково, что мне вручалась солидная порция меланхолии без какого-либо повода – просто пью и грущу, как бы в общем и целом, по поводу всего мироздания.
Из Индианы я уехал в небольшом подпитии. Кружка пива «Spaten», что в переводе значит «лопата», меня одновременно развеселила и опечалила. Развеселила понятно почему – всё же я отдавал честь Октоберфесту, давно мной забытому двухнедельному празднику-запою, в который я, бывало, погружался, чтобы вынырнуть недельки так через четыре, с небольшим опозданием. Все города, которые я проезжал в сентябре и в начале октября, с поразительной настойчивостью игнорировали моё желание выпить кружку пива – я только и видел, что таблички, гласившие, что Октоберфест уже, увы, миновал, а все, кто не успели, – что ж, ждём вас в следующем году.
В итоге, наплевав на условности, я остановился в небольшом городке French Lick, что в свою очередь можно перевести как французский аллюр (эта версия мне нравится), как французская капелька (чего-то) и как французское облизывание. Но город привлёк меня не своим изысканным названием, я по пути сюда уже навидался всего и разного, меня не так легко удивить. Я остановился в нём, потому что увидел необыкновенный для Америки пейзаж – холмы в деревьях и густой траве, среди которых возвышается большая бетонная арка, а за ней, как будто в обрамлении, виднеется большой европейский замок, оказавшийся местным курортом-санаторием начала прошлого века.
Поспав на лавочке среди елисейского поля прямо перед замком, я встал, прошёлся по территории, зашёл внутрь, где меня окружили почётные с виду пенсионеры, платившие триста семьдесять долларов за ночь, огромные своды внутреннего дворика, словом, американский размах, вторгшийся в европейские недра, эклектика на местный манер. А потом стал искать, где бы тут неподалёку перекусить, потому что голода у меня не было, но дань Октоберфесту я отдать когда-то был должен, раз уж я так запланировал.
В двух километрах от замка оказалось приятное немецкое кафе под названием «Немецкое кафе». Выйти меня встретила пухлая дама с розовыми щеками и в национальной немецкой одежде с рюшками и орнаментом. Но заговорила на идеальном английском:
– Вам чего?
Ни тени улыбки на лице. То, что надо, подумал я. Знаменитый европейский сервис.
– А какой у вас сегодня в наличии суп?
Барышня с удивлением и презрением на меня посмотрела:
– Никакого.
Я хмыкнул.
– Что ж… А претцели? Претцели, надеюсь, есть, подаёте?
– Подаём, – мрачно ответила официантка, разглаживая на полном животе передник. – Но только есть две опции: либо претцели в форме пирожков, либо гигантский претцель в форме претцеля.
Я подумал.
– Я хотел бы претцель обыкновенного размера и желательно всё-таки в форме претцеля.
– Это невозможно. – Официантка перевела взгляд в окно, создавая впечатление профессиональной отрешённости. Уважаю, снова подумал я.
– Что ж, тогда давайте претцели в форме пирожков. Это возможно?
Официантка кивнула, всё ещё смотря в окно.
– Отлично. Ну и к претцелю надо бы что-то закусить. Как насчёт пива? Есть тёмное пиво на разлив?
Женщина ткнула, не глядя, в меню:
– В меню есть всё, что есть. Правда, – тут она немного поморгала, – меню неправильное. У нас всего этого нет.
– Ясно, – сказал я, откидываясь на спинку стула и предвкушая кафкианскую развязку этого бреда. – Так что же насчёт тёмного пива на разлив?
– Есть одно.
– Сколько процентов?
– Без понятия, – и снова взгляд в окно. Чёрт, да что же там такое? Я обернулся. Пустая улица Французкого облизывания, два светофора и пыльная мостовая.
– Хорошо, а в бутылках есть тёмное?
– Есть одно.
Я не стал уточнять насчёт процентов.
– Хорошо. Несите в бутылке и эти ваши мини-претцели.
Принесли кружку «Spaten» и, как было обещано, претцели в форме пирожков с сырным соусом впридачу. Октоберфест у чёрта на куличках, неизвестно где, где-то в Индиане. Вот это экзотика.
Теперь мне достаточно одной кружки, чтобы сделаться весёлым. И одной же кружки, чтобы помрачнеть. Но чего печалиться? Печалиться нечего, однако свойство алкоголя, по крайней мере в моём случае, всегда было таково, что мне вручалась солидная порция меланхолии без какого-либо повода – просто пью и грущу, как бы в общем и целом, по поводу всего мироздания.
И претцель становится грустным, и сарафан немецкой женщины грустнеет, и даже на мостовой, кажется, пыли становится гораздо больше необходимого.
Через час после этого метафизического опыта я въехал в Кентукки. Время перелистнулось на шестьдесят минут назад, погрузив меня в центральноамериканское и как бы откинув в прошлое. Получалось, что я грущу, допивая своё пиво в «Немецком кафе», и одновременно въезжаю через реку Огайо в Кентукки. Я раздваиваюсь часовыми поясами, раздваиваюсь, раздваиваюсь и уже слабо понимаю, где я конкретно.
Но где бы я ни был – везде хорошо, даже если где-то немного и грустно. Грусть – это свойство времени и пространства, оно точечно покрывает землю и наиболее плотно сконцентировано в местах скопления ресторанов, баров и кабаков. Вспоминаю вчерашний день, в противоположность сегодняшнему полный трезвого счастья и странного везения.
Я приехал в столицу Индианы, Индианаполис. Побродив немного по городу, обнаружил себя у входа в музей Курта Воннегута. Зашёл. Встречает молодая девушка, на вид студентка. Она поспешно закрывает книгу, которую читает, встаёт и руками обтягивает короткую для музея юбку на приятных широких бёдрах.
– Добрый день!
– Добрый. Я бы хотел…
– Да-да, – перебивает она, как будто волнуется, – вам крупно повезло. Вы знаете, что сегодня день американско-немецкого наследия?
– Американско…
– Да-да, наследия! Поэтому сегодня и только сегодня вход бесплатно! Вечером на третьем или на втором – мы ещё не решили – этаже будет выступать джаз-банда, мы будем читать стихи и цитировать мистера Воннегута. Вы придёте? Начало в шесть.
Причём здесь стихи, подумал я, если Воннегут прозаик.
– О спасибо, – отвечаю я, – но думаю, бесплатного посещения музея будет вполне достаточно, – и прохожу в святая святых.
Но ничего святого не находится. Кроме одной, пожалуй, вещи. Это красная коробка размером двадцать на десять сантиметров, толщиной около пяти, на которой чёрным маркером нацарапано «Отказы». Сюда Курт Воннегут бережно складывал все отказы в публикации своих рассказов и романов. Вообще, я не фанат Воннегута, он мне кажется каким-то неуклюже-комичным, иногда позёрским, натянутым, как презерватив. Если бы я был издателем, не сомневаюсь, что одно из моих писем хранилось бы теперь в этой самой красной коробке. Но сам факт! Писатель, коллекционирующий отказы… Это как дон Жуан, ведущий учёт всех тех женщин, с которыми ему не удалось переспать. Очень, если хотите, смахивает на патологию. Но не мне судить, ведь и я могу когда-то завести что-нибудь подобное.
На центральной площади я за пятнадцать минут до закрытия заскочил в кафе, заказал салат, три раза упомянув, что я ярый вегетарианец с ужасной аллегрией на мясо. Я всегда так говорю американцам, это их пугает. Они знают, что если ошибутся и подложат мне всё-таки мясо, я могу раздуться, как шар, и подать на них в суд, поэтому мои салаты они готовят экстравнимательно. Так, по крайней мере, я думал.
Я взял салат, закинул его в багажник и решил побыстрее отправляться на кемпинг, до которого оставалось полтора часа, – чтобы сесть у костра и наконец как следует поужинать. Но в дороге меня что-то дёрнуло, я случайно заехал в коммуну художников, называется Нэшвиль, Индиана, и остановился посреди городка, чтобы найти пиццерию – мне вдруг до дрожи в руках захотелось пиццы, на тонком тесте, с жирным слоем ароматного сыра – всё, что я обычно не ем. Объяснить это внезапно вспыхнувшее во мне желание было трудно, и я не стал его объяснять. На карте нашёл пиццерию с лучшим рейтингом, оказалось, что я остановился прямо напротив неё, и, посчитав это хорошим знаком, заказал внутри десятидюймовую вегетарианскую пиццу.
– И ещё – у меня дикая аллергия на мясо.
Молоденькая кассирша кивнула, я оплатил счёт и через пятнадцать минут в моих руках была тёплая коробка, от которой шёл великолепный аромат свежего теста с сыром. Кассирша виновато посмотрела на меня:
– Вы же не против, если мы вам дадим шестнадцатидюймовую пиццу?
Я вздёрнул брови. И вправду, коробка казалась чересчур какой-то гигантской.
Через час после этого метафизического опыта я въехал в Кентукки. Время перелистнулось на шестьдесят минут назад, погрузив меня в центральноамериканское и как бы откинув в прошлое. Получалось, что я грущу, допивая своё пиво в «Немецком кафе», и одновременно въезжаю через реку Огайо в Кентукки. Я раздваиваюсь часовыми поясами, раздваиваюсь, раздваиваюсь и уже слабо понимаю, где я конкретно.
Но где бы я ни был – везде хорошо, даже если где-то немного и грустно. Грусть – это свойство времени и пространства, оно точечно покрывает землю и наиболее плотно сконцентировано в местах скопления ресторанов, баров и кабаков. Вспоминаю вчерашний день, в противоположность сегодняшнему полный трезвого счастья и странного везения.
Я приехал в столицу Индианы, Индианаполис. Побродив немного по городу, обнаружил себя у входа в музей Курта Воннегута. Зашёл. Встречает молодая девушка, на вид студентка. Она поспешно закрывает книгу, которую читает, встаёт и руками обтягивает короткую для музея юбку на приятных широких бёдрах.
– Добрый день!
– Добрый. Я бы хотел…
– Да-да, – перебивает она, как будто волнуется, – вам крупно повезло. Вы знаете, что сегодня день американско-немецкого наследия?
– Американско…
– Да-да, наследия! Поэтому сегодня и только сегодня вход бесплатно! Вечером на третьем или на втором – мы ещё не решили – этаже будет выступать джаз-банда, мы будем читать стихи и цитировать мистера Воннегута. Вы придёте? Начало в шесть.
Причём здесь стихи, подумал я, если Воннегут прозаик.
– О спасибо, – отвечаю я, – но думаю, бесплатного посещения музея будет вполне достаточно, – и прохожу в святая святых.
Но ничего святого не находится. Кроме одной, пожалуй, вещи. Это красная коробка размером двадцать на десять сантиметров, толщиной около пяти, на которой чёрным маркером нацарапано «Отказы». Сюда Курт Воннегут бережно складывал все отказы в публикации своих рассказов и романов. Вообще, я не фанат Воннегута, он мне кажется каким-то неуклюже-комичным, иногда позёрским, натянутым, как презерватив. Если бы я был издателем, не сомневаюсь, что одно из моих писем хранилось бы теперь в этой самой красной коробке. Но сам факт! Писатель, коллекционирующий отказы… Это как дон Жуан, ведущий учёт всех тех женщин, с которыми ему не удалось переспать. Очень, если хотите, смахивает на патологию. Но не мне судить, ведь и я могу когда-то завести что-нибудь подобное.
На центральной площади я за пятнадцать минут до закрытия заскочил в кафе, заказал салат, три раза упомянув, что я ярый вегетарианец с ужасной аллегрией на мясо. Я всегда так говорю американцам, это их пугает. Они знают, что если ошибутся и подложат мне всё-таки мясо, я могу раздуться, как шар, и подать на них в суд, поэтому мои салаты они готовят экстравнимательно. Так, по крайней мере, я думал.
Я взял салат, закинул его в багажник и решил побыстрее отправляться на кемпинг, до которого оставалось полтора часа, – чтобы сесть у костра и наконец как следует поужинать. Но в дороге меня что-то дёрнуло, я случайно заехал в коммуну художников, называется Нэшвиль, Индиана, и остановился посреди городка, чтобы найти пиццерию – мне вдруг до дрожи в руках захотелось пиццы, на тонком тесте, с жирным слоем ароматного сыра – всё, что я обычно не ем. Объяснить это внезапно вспыхнувшее во мне желание было трудно, и я не стал его объяснять. На карте нашёл пиццерию с лучшим рейтингом, оказалось, что я остановился прямо напротив неё, и, посчитав это хорошим знаком, заказал внутри десятидюймовую вегетарианскую пиццу.
– И ещё – у меня дикая аллергия на мясо.
Молоденькая кассирша кивнула, я оплатил счёт и через пятнадцать минут в моих руках была тёплая коробка, от которой шёл великолепный аромат свежего теста с сыром. Кассирша виновато посмотрела на меня:
– Вы же не против, если мы вам дадим шестнадцатидюймовую пиццу?
Я вздёрнул брови. И вправду, коробка казалась чересчур какой-то гигантской.
– … по цене десятидюймовой, конечно! Просто наш повар запутался, всё перепутал и приготовил такой вот размер.
– Это ничего, – утешил я бедняжку, – я готов пойти вам навстречу.
Что за день…
Пока ехал в кемпинг, от пиццы остались только жирные пятна на картоне и по бокам засохший холодный сыр. Установил палатку, вскипятил чай, разжёг костёр и скоро лёг спать.
Утром сделал всё в обратном порядке: разжёг костёр, вскипятил чай и сложил палатку. Принял душ. Потом сел под красным клёном в своё красное раскладное кресло, открыл салат и с жадностью на него набросился. Но что-то было не так. В салате присутствовал инородный ингредиент. Я настороженно его медленно разжевал, боясь, не таракан ли это, но это оказался не таракан, а всего лишь курица. Вилкой я внимательно препарировал содержимое тарелки и каждую секунду натыкался на бледножёлтые прожилки куриного мяса, которое даже спустя столько лет неупотребления я безошибочно мог разгадать за первые мгновения дегустации.
Всё стало на свои места. Вот отчего меня дёрнуло остановиться в коммуне художников. Интуиция говорила мне: уж лучше ешь поганый фастфуд, чем этот псевдосалат, набитый мясом. Если где-то дважды повезло до этого – то где-нибудь обязательно обманут хотя бы разочек после. Даже если сделают это не со зла.
Сегодня же каких-то невероятных везений не происходило, я только поспал на лавочке среди благоухающих цветов у подножия замка во французском стиле и испил кружечку октоберфестского пива, поэтому и больших обломов ждать не приходится. Душа моя спокойна, когда халява обходит меня стороной.
– Это ничего, – утешил я бедняжку, – я готов пойти вам навстречу.
Что за день…
Пока ехал в кемпинг, от пиццы остались только жирные пятна на картоне и по бокам засохший холодный сыр. Установил палатку, вскипятил чай, разжёг костёр и скоро лёг спать.
Утром сделал всё в обратном порядке: разжёг костёр, вскипятил чай и сложил палатку. Принял душ. Потом сел под красным клёном в своё красное раскладное кресло, открыл салат и с жадностью на него набросился. Но что-то было не так. В салате присутствовал инородный ингредиент. Я настороженно его медленно разжевал, боясь, не таракан ли это, но это оказался не таракан, а всего лишь курица. Вилкой я внимательно препарировал содержимое тарелки и каждую секунду натыкался на бледножёлтые прожилки куриного мяса, которое даже спустя столько лет неупотребления я безошибочно мог разгадать за первые мгновения дегустации.
Всё стало на свои места. Вот отчего меня дёрнуло остановиться в коммуне художников. Интуиция говорила мне: уж лучше ешь поганый фастфуд, чем этот псевдосалат, набитый мясом. Если где-то дважды повезло до этого – то где-нибудь обязательно обманут хотя бы разочек после. Даже если сделают это не со зла.
Сегодня же каких-то невероятных везений не происходило, я только поспал на лавочке среди благоухающих цветов у подножия замка во французском стиле и испил кружечку октоберфестского пива, поэтому и больших обломов ждать не приходится. Душа моя спокойна, когда халява обходит меня стороной.
Ну что я могу сказать. Запомнится это надолго.
Всегда хотел увидеть Америку, настоящую, не голливудскую, увидеть настоящих людей, настоящую природу страны. Думал, проеду от Сан-Франциско до Нью-Йорка и всё. А вот чего не думал, так это что пересеку континент дважды, проеду через все штаты, переночую более чем в ста кемпингах и ста отелях-мотелях-гостиницах, побываю в горах, у двух океанов, в пустынях, прериях, джунглях, несколько раз переживу лето, зиму, осень и весну, увижу диких бизонов, аллигаторов, дельфинов, буду просыпаться рядом с оленями, разводить костры под звёздами, медитировать у водопадов, жить в Бруклине на яхте, сидеть свесив ноги со скал Северной Каролины, продолжать ехать не смотря ни на что и что вообще очумею от всего этого опыта. До сих пор трудно подобрать слова.
У идеи проехать штаты не было никакого разумного объяснения. Нет вменяемой причины садиться в машину совершенно ни к чему не подготовленным, не знающим, как, что и где, и уезжать на юг, чтобы через год вернуться с севера. Но мне кажется, что все крутые вещи, которые мы делаем, не имеют логичного объяснения. Мы делаем просто потому, что хочется – непонятно зачем, непонятно почему.
Недавно заглянул в дневник прошлого года. Там 2022-ой был запланирован как год путешествий. Но я это так, не очень серьёзно и не очень веря писал – пандемия всё-таки да и я никуда особо не собирался. А потом оказывается, что именно так всё и получилось. Год путешествий.
И я решил, что так жить и надо. Делать то, что хочется, и не искать этому никаких объяснений. Пусть новый год таким и будет.
Всегда хотел увидеть Америку, настоящую, не голливудскую, увидеть настоящих людей, настоящую природу страны. Думал, проеду от Сан-Франциско до Нью-Йорка и всё. А вот чего не думал, так это что пересеку континент дважды, проеду через все штаты, переночую более чем в ста кемпингах и ста отелях-мотелях-гостиницах, побываю в горах, у двух океанов, в пустынях, прериях, джунглях, несколько раз переживу лето, зиму, осень и весну, увижу диких бизонов, аллигаторов, дельфинов, буду просыпаться рядом с оленями, разводить костры под звёздами, медитировать у водопадов, жить в Бруклине на яхте, сидеть свесив ноги со скал Северной Каролины, продолжать ехать не смотря ни на что и что вообще очумею от всего этого опыта. До сих пор трудно подобрать слова.
У идеи проехать штаты не было никакого разумного объяснения. Нет вменяемой причины садиться в машину совершенно ни к чему не подготовленным, не знающим, как, что и где, и уезжать на юг, чтобы через год вернуться с севера. Но мне кажется, что все крутые вещи, которые мы делаем, не имеют логичного объяснения. Мы делаем просто потому, что хочется – непонятно зачем, непонятно почему.
Недавно заглянул в дневник прошлого года. Там 2022-ой был запланирован как год путешествий. Но я это так, не очень серьёзно и не очень веря писал – пандемия всё-таки да и я никуда особо не собирался. А потом оказывается, что именно так всё и получилось. Год путешествий.
И я решил, что так жить и надо. Делать то, что хочется, и не искать этому никаких объяснений. Пусть новый год таким и будет.
Вчера встретил на канатке мужика из Болгарии (боюсь сказать неправильно: болгара? болгарина? Пять лет инъяза насмарку). Пока ехали вверх, он рассказывал про своих духовных учителей, где, кто, что, почему. Десять лет медитирует и до сих пор не познал бога. Один из его гуру сказал ему как-то, что материалистичная ориентированность – одна из низших ступеней сознания.
– Поэтому каждый третий американец сидит на антидепрессантах, – заключил он.
Мужчина долго и интересно говорил, а я слушал и задавал вопросы, но сегодня вдруг понимаю, что половину разговора не помню. Зато отлично помню всё то, что сказал сам. Так, наверное, и проходят мимо писателей гениальные истории.
С другой стороны, есть такая фраза на английском: «Good shit sticks». Всё самое-самое остаётся с нами, ему никуда не деться. И главное, что я услышал, – это что бог не в медитации и, слава богу, не в антидепрессантах. Он между вещами, между явлениями, между секундами и нотами песен, он в антрактах спектаклей и в том, что остаётся за скобками. И сколько ни говори, он навсегда останется несказанным.
– Поэтому каждый третий американец сидит на антидепрессантах, – заключил он.
Мужчина долго и интересно говорил, а я слушал и задавал вопросы, но сегодня вдруг понимаю, что половину разговора не помню. Зато отлично помню всё то, что сказал сам. Так, наверное, и проходят мимо писателей гениальные истории.
С другой стороны, есть такая фраза на английском: «Good shit sticks». Всё самое-самое остаётся с нами, ему никуда не деться. И главное, что я услышал, – это что бог не в медитации и, слава богу, не в антидепрессантах. Он между вещами, между явлениями, между секундами и нотами песен, он в антрактах спектаклей и в том, что остаётся за скобками. И сколько ни говори, он навсегда останется несказанным.
Список прочитанного в прошлом году (жирным выделил ТОП-3):
1. «Ностальгия» Тэффи. Поржать и понять, что сто лет назад всё было как сегодня. Стиль - шик.
2. «И прольётся кровь» Ю Несбё. Неожиданно затягивающая беллетристика.
3. «Беседы с богом» Уолша. Ничего более крутого, простого и исчерпывающего на тему жизни не читал. Пусть не пугает название.
4. «Trail Running». Фигня.
5. «Марго» Джиллиан Кантор. Альтернативный взгляд на историю Анны Франк. Неплохо.
6. «Квантовый воин» Джона Кехо. Мотивирует.
7. «Разбуди в себе исполина» Тони Роббинса. Нормально, но я не ахнул.
8. «Бог всегда путешествует инкогникто» Лорана Гунеля. Сильная мотивация изменить жизнь, завёрнутая в простую форму художественного текста.
9. «Как разговаривать с кем угодно» Ларри Кинга. Банальщина.
10. «Journey of Awakening» Рама Дасса. Много слов, чтобы в конце понять, что слова бесполезны.
11. «Дыхание» Джеймса Нестора. Всякое бывало, но после этой книги я начал по-другому дышать.
12. «Spontaneous healing» Эндрю Вайля. Интересующимся ЗОЖ для общего образования пойдёт.
13. «Секрет успешной жизни». Не запомнил ни автора, ни о чём там было. Наверное, об успешной жизни.
14. «Квадрант денежного потока» Роберта Кийосаки. Идеи из его главной книги, размазанные на сотни страниц.
15. «Моя жизнь» Генри Форда. Интересно как философское пособие повседневной жизни и высоких достижений.
16. «Практический курс Трансерфинга». Думаю, основной труд под названием «Трансерфинг» гораздо полезнее этого сиквела.
17. «Срок времени» Карло Ровелли. Возможно, времени в нашем понимании и не существует вовсе. Думать о времени, как думал раньше, после прочтения вряд ли получится.
18. «Process: The Writing Lives of Great Authors» Сары Стодолы. Для того, кому хочется понять, что не один ты, как писатель, страдаешь.
19. «Ты то, что ты думаешь» Вика Джонсона. Проходная мотивирующая книжечка.
20. «Есть, молиться, любить» Элизабет Гилберт. Читал, чтобы понять, почему книгу принято считать какой-то девичей попсой, и понял, что книга – офигенная и от попсы в ней гораздо меньше, чем демократии в Северной Корее.
21. «Дауншифтинг» Макеевой. Проходим, не задерживаемся.
22. «Событие» Анни Эрно. Написано с таким стилем, что меня было за уши не оттащить. Не зря, видимо, попала на Нобелевскую.
23. «Обыкновенная страсть» Анни Эрно. Читаем.
24. «Recalled by life» by Anthony Satillaro. Познавательно о том, как автор боролся с онкологией.
25. «Посторонний» Камю. В конце ощущение, что автору было лень дописывать роман, но книга всё равно обалденная.
26. «Книга, которой нет» Алекса Новака. Всё, что мы уже слышали из эзотерики, запакованное в новую терминологию.
27. «Сonsider this» Чака Паланика. Ну такое.
28. «Правила успеха» Джека Кэнфилда. Всю книгу исчёркал на цитаты. Отлично для поднятия настроения каждое утро и для понимания, что возможно всё. И желания этого всего добиться.
29. «First person singular» Харуки Мураками. Хорошо. Фанатам зайдет.
30. «Boost your immune system» by Janesh Vaidya. Интересующимся аюрведой. Просто и понятно.
31. «The great alone» by Tim Voors. О том, как любой может пройти пешком от Мексики до Канады за полгода. После прочтения начинается невыносимый зуд по путешествиям. Я предупреждал.
32. «Мысли по-крупному и не тормози» Трампа. Прочитать стоит. Есть неоднозначные моменты, но если отставить в сторону личность автора (а именно так, я считаю, надо читать книги), то это мощный пинок под зад.
33. «В разреженном воздухе» Кракауэра. Чтобы подняться на Эверест, при этом на него не поднимаясь, надо просто прочесть эту книгу.
1. «Ностальгия» Тэффи. Поржать и понять, что сто лет назад всё было как сегодня. Стиль - шик.
2. «И прольётся кровь» Ю Несбё. Неожиданно затягивающая беллетристика.
3. «Беседы с богом» Уолша. Ничего более крутого, простого и исчерпывающего на тему жизни не читал. Пусть не пугает название.
4. «Trail Running». Фигня.
5. «Марго» Джиллиан Кантор. Альтернативный взгляд на историю Анны Франк. Неплохо.
6. «Квантовый воин» Джона Кехо. Мотивирует.
7. «Разбуди в себе исполина» Тони Роббинса. Нормально, но я не ахнул.
8. «Бог всегда путешествует инкогникто» Лорана Гунеля. Сильная мотивация изменить жизнь, завёрнутая в простую форму художественного текста.
9. «Как разговаривать с кем угодно» Ларри Кинга. Банальщина.
10. «Journey of Awakening» Рама Дасса. Много слов, чтобы в конце понять, что слова бесполезны.
11. «Дыхание» Джеймса Нестора. Всякое бывало, но после этой книги я начал по-другому дышать.
12. «Spontaneous healing» Эндрю Вайля. Интересующимся ЗОЖ для общего образования пойдёт.
13. «Секрет успешной жизни». Не запомнил ни автора, ни о чём там было. Наверное, об успешной жизни.
14. «Квадрант денежного потока» Роберта Кийосаки. Идеи из его главной книги, размазанные на сотни страниц.
15. «Моя жизнь» Генри Форда. Интересно как философское пособие повседневной жизни и высоких достижений.
16. «Практический курс Трансерфинга». Думаю, основной труд под названием «Трансерфинг» гораздо полезнее этого сиквела.
17. «Срок времени» Карло Ровелли. Возможно, времени в нашем понимании и не существует вовсе. Думать о времени, как думал раньше, после прочтения вряд ли получится.
18. «Process: The Writing Lives of Great Authors» Сары Стодолы. Для того, кому хочется понять, что не один ты, как писатель, страдаешь.
19. «Ты то, что ты думаешь» Вика Джонсона. Проходная мотивирующая книжечка.
20. «Есть, молиться, любить» Элизабет Гилберт. Читал, чтобы понять, почему книгу принято считать какой-то девичей попсой, и понял, что книга – офигенная и от попсы в ней гораздо меньше, чем демократии в Северной Корее.
21. «Дауншифтинг» Макеевой. Проходим, не задерживаемся.
22. «Событие» Анни Эрно. Написано с таким стилем, что меня было за уши не оттащить. Не зря, видимо, попала на Нобелевскую.
23. «Обыкновенная страсть» Анни Эрно. Читаем.
24. «Recalled by life» by Anthony Satillaro. Познавательно о том, как автор боролся с онкологией.
25. «Посторонний» Камю. В конце ощущение, что автору было лень дописывать роман, но книга всё равно обалденная.
26. «Книга, которой нет» Алекса Новака. Всё, что мы уже слышали из эзотерики, запакованное в новую терминологию.
27. «Сonsider this» Чака Паланика. Ну такое.
28. «Правила успеха» Джека Кэнфилда. Всю книгу исчёркал на цитаты. Отлично для поднятия настроения каждое утро и для понимания, что возможно всё. И желания этого всего добиться.
29. «First person singular» Харуки Мураками. Хорошо. Фанатам зайдет.
30. «Boost your immune system» by Janesh Vaidya. Интересующимся аюрведой. Просто и понятно.
31. «The great alone» by Tim Voors. О том, как любой может пройти пешком от Мексики до Канады за полгода. После прочтения начинается невыносимый зуд по путешествиям. Я предупреждал.
32. «Мысли по-крупному и не тормози» Трампа. Прочитать стоит. Есть неоднозначные моменты, но если отставить в сторону личность автора (а именно так, я считаю, надо читать книги), то это мощный пинок под зад.
33. «В разреженном воздухе» Кракауэра. Чтобы подняться на Эверест, при этом на него не поднимаясь, надо просто прочесть эту книгу.
Алкаши ко мне подходят на постоянной основе.
– Пил постоянно, но по чуть-чуть, – говорит очередной, нависая надо мной перегаром. – Антон, – протягивает руку.
Я предлагаю ему фистбамп, он пару секунд думает и, сдавшись, ударяет кулаком по моему.
– Павел.
– Да не бойся ты, я не болею! Я никогда не болею. С таким организмом! Бутылку самогона уже с утра, – и смеётся.
На пирсе было народу как на Красной площади, а подошёл он именно ко мне.
– Я, – говорит, – к хмурым не подхожу. Мне их жалко! Знаешь, что я делаю, когда вижу хмурого?
– Что?
– Страдаю! Ха-ха-ха! А ты вот улыбаешься, молоток!
Думаю: а как же не улыбаться такому весёлому алкашу? Сейчас он полчаса на топливе поржёт-повеселится, а потом уйдёт в глубокую самосозерцательную тоску. Я, что ли, не знаю? Но я всё равно улыбаюсь, потому что медитация всегда приносит сокровища: я ж вот сидел, никого не трогал, медитировал на финансовый и творческий успех – и тут такое чудовище!
– У меня вчера день рождения был, – говорит он, худой и шепелявля, как бы оправдываясь.
– Поздравляю, – говорю как можно более торжественно.
– О, спасибо! Старый уже. Но подъём с переворотом и пьяный ещё сделаю. А был молодым, в сорок, так Нарочь переплывал без амфетаминов! – и смеётся.
Я неловко смеюсь в ответ. Разве переплывал кто-нибудь Нарочь до этого без амфетаминов? Дальше не помню, что было. Наверное, ничего из сказанного такой рекорд побить было уже не способно, вот я и не стал запоминать.
В конце концов мужик куда-то ушёл, а я остался смотреть на Нарочь и прикидывать, сколько трезвости нужно, чтобы переплыть это озеро.
– Пил постоянно, но по чуть-чуть, – говорит очередной, нависая надо мной перегаром. – Антон, – протягивает руку.
Я предлагаю ему фистбамп, он пару секунд думает и, сдавшись, ударяет кулаком по моему.
– Павел.
– Да не бойся ты, я не болею! Я никогда не болею. С таким организмом! Бутылку самогона уже с утра, – и смеётся.
На пирсе было народу как на Красной площади, а подошёл он именно ко мне.
– Я, – говорит, – к хмурым не подхожу. Мне их жалко! Знаешь, что я делаю, когда вижу хмурого?
– Что?
– Страдаю! Ха-ха-ха! А ты вот улыбаешься, молоток!
Думаю: а как же не улыбаться такому весёлому алкашу? Сейчас он полчаса на топливе поржёт-повеселится, а потом уйдёт в глубокую самосозерцательную тоску. Я, что ли, не знаю? Но я всё равно улыбаюсь, потому что медитация всегда приносит сокровища: я ж вот сидел, никого не трогал, медитировал на финансовый и творческий успех – и тут такое чудовище!
– У меня вчера день рождения был, – говорит он, худой и шепелявля, как бы оправдываясь.
– Поздравляю, – говорю как можно более торжественно.
– О, спасибо! Старый уже. Но подъём с переворотом и пьяный ещё сделаю. А был молодым, в сорок, так Нарочь переплывал без амфетаминов! – и смеётся.
Я неловко смеюсь в ответ. Разве переплывал кто-нибудь Нарочь до этого без амфетаминов? Дальше не помню, что было. Наверное, ничего из сказанного такой рекорд побить было уже не способно, вот я и не стал запоминать.
В конце концов мужик куда-то ушёл, а я остался смотреть на Нарочь и прикидывать, сколько трезвости нужно, чтобы переплыть это озеро.
5050 км
Над Миссисипи взошла луна. Она медленно вскарабкалась из-за деревьев на восточном берегу и поплыла на запад. Я сам уже наполовину на западе, на той стороне континента, где радиостанции начинаются не на «K», а на «W». Плыву, как луна, освещая перед собой небольшую кривую дорожку.
Рядом со мной отдыхала молодая пара из Сент-Луиса. За стол у них был посажен скелет в человеческий рост.
– Понимаешь, – объяснил мне пухлый американец, заметивший, как я с удивлением рассматриваю скелет, – мы, американцы, начинаем праздновать Хэллоуин за месяц до его начала.
Я кивнул. Понятно.
– А Рождество? – спросил я.
Его пухлая барышня присвистнула.
– А Рождество мы, американцы, – сказала она, – начинаем праздновать сразу после Хэллоуина, то есть за два месяца до Рождества.
Чуть подумав, американец подытожил:
– Мы, американцы, очень любим праздновать долго и много.
Я вспомнил, как пару дней назад на этот счёт с презрением высказалась одна женщина на кемпинге в Иллинойсе. Она сказала:
– Пф. Они, американцы, так много и долго празднуют только для того, чтобы тратить, покупать и снова тратить и покупать.
Я спросил у неё, не американка ли она. Женщина с явным смущением ответила, что американка.
– Но вот эту вот их… кхм… нашу культуру потребления я не разделяю, – прокомментировала она.
Всю ночь по широкой реке курсировали баржи, а вокруг палатки, шелестя опавшей листвой, ходили броненосцы со скунсами. Потом, утром, взошло солнце. Я проснулся на рассвете, заметив, что встаёт оно почти там же, где вчера восходила луна. Баржи продолжают толкать перед собой километры какого-то груза. Потребление. Время от времени становится тихо, и тогда, если присмотреться, можно увидеть, как река неспеша течёт на юг. Миссиссипи – это спектр температур. Холодная вода где-то на севере, и тёплая – на юге.
Я умылся и прогулялся вдоль речки, разглядывая установленные повсюду таблички. Оказалось, что там, где я спал, раньше была переправа через реку и именно здесь в середине девятнадцатого века её пересекали бесчисленные племена индейцев Чероки, которых выселили со своих земель, насильно отправив на запад. Дорога, по которой они шли, сегодня называется «дорогой слёз».
По сути, кто они, эти американцы, которые так себя называют? Которые любят тратить и покупать и одновременно это презирают?
Я обошёл весь кемпинг и не увидел ни одного индейца. Почти все белые. Да что уж там – все без исключения. Я сейчас думаю об этом и понимаю, что на всех тех сотнях кемпингов Америки, где побывал, я только один раз видел чёрную пару, которую, кстати, тут же заподозрил в краже своего топора, и ещё один – азиатку из Нью-Йорка, которая сама подошла ко мне послушать, как я играю на гитаре русские песни. Все остальные – белые люди, белее белого.
С другой стороны, ведь это ничего не значит? Может, другие расы просто не так любят природу? Или само такое предположение – уже расизм? Чёрт его знает, и, откровенно говоря, это не имеет значения, потому что то, как над Миссисипи стелется утренний туман, сопровождаемый лёгким рёвом дизельных барж, гораздо интересней.
Над Миссисипи взошла луна. Она медленно вскарабкалась из-за деревьев на восточном берегу и поплыла на запад. Я сам уже наполовину на западе, на той стороне континента, где радиостанции начинаются не на «K», а на «W». Плыву, как луна, освещая перед собой небольшую кривую дорожку.
Рядом со мной отдыхала молодая пара из Сент-Луиса. За стол у них был посажен скелет в человеческий рост.
– Понимаешь, – объяснил мне пухлый американец, заметивший, как я с удивлением рассматриваю скелет, – мы, американцы, начинаем праздновать Хэллоуин за месяц до его начала.
Я кивнул. Понятно.
– А Рождество? – спросил я.
Его пухлая барышня присвистнула.
– А Рождество мы, американцы, – сказала она, – начинаем праздновать сразу после Хэллоуина, то есть за два месяца до Рождества.
Чуть подумав, американец подытожил:
– Мы, американцы, очень любим праздновать долго и много.
Я вспомнил, как пару дней назад на этот счёт с презрением высказалась одна женщина на кемпинге в Иллинойсе. Она сказала:
– Пф. Они, американцы, так много и долго празднуют только для того, чтобы тратить, покупать и снова тратить и покупать.
Я спросил у неё, не американка ли она. Женщина с явным смущением ответила, что американка.
– Но вот эту вот их… кхм… нашу культуру потребления я не разделяю, – прокомментировала она.
Всю ночь по широкой реке курсировали баржи, а вокруг палатки, шелестя опавшей листвой, ходили броненосцы со скунсами. Потом, утром, взошло солнце. Я проснулся на рассвете, заметив, что встаёт оно почти там же, где вчера восходила луна. Баржи продолжают толкать перед собой километры какого-то груза. Потребление. Время от времени становится тихо, и тогда, если присмотреться, можно увидеть, как река неспеша течёт на юг. Миссиссипи – это спектр температур. Холодная вода где-то на севере, и тёплая – на юге.
Я умылся и прогулялся вдоль речки, разглядывая установленные повсюду таблички. Оказалось, что там, где я спал, раньше была переправа через реку и именно здесь в середине девятнадцатого века её пересекали бесчисленные племена индейцев Чероки, которых выселили со своих земель, насильно отправив на запад. Дорога, по которой они шли, сегодня называется «дорогой слёз».
По сути, кто они, эти американцы, которые так себя называют? Которые любят тратить и покупать и одновременно это презирают?
Я обошёл весь кемпинг и не увидел ни одного индейца. Почти все белые. Да что уж там – все без исключения. Я сейчас думаю об этом и понимаю, что на всех тех сотнях кемпингов Америки, где побывал, я только один раз видел чёрную пару, которую, кстати, тут же заподозрил в краже своего топора, и ещё один – азиатку из Нью-Йорка, которая сама подошла ко мне послушать, как я играю на гитаре русские песни. Все остальные – белые люди, белее белого.
С другой стороны, ведь это ничего не значит? Может, другие расы просто не так любят природу? Или само такое предположение – уже расизм? Чёрт его знает, и, откровенно говоря, это не имеет значения, потому что то, как над Миссисипи стелется утренний туман, сопровождаемый лёгким рёвом дизельных барж, гораздо интересней.
Сижу в Остине, жду завтрака, который в принципе уже ланч, но ещё не обед, через дорогу чернокожая женщина вопит что-то про Иисуса и как мы все должны исповедаться, ибо погрязли, чуть дальше здание гласит красными жирными буквами: «In a dream you saw a way to survive, and you were full of joy», – я пытаюсь понять смысл, и почему-то от фразы становится хорошо, а мимо проходит мужчина с надписью на футболке: «Fix issues before they exist», – и здесь я уже и вовсе киваю, потому что как с этим не согласиться.
Сегодня утром какой-то подозрительный тип ходил вокруг дома и водил везде, где не лень, такой железякой, которой на пляжах ищут золото, серебро и т. д. Он принял меня за хозяина дома, видимо, потому что я хозяйской походкой вышел из парадных дверей и с серьёзным лицом направился куда-то (шёл к машине за чаем). Он спросил меня, может ли он войти на территорию дома. Я пожал плечами:
– Заходите, мне то что, – И тут же опомнился: – А вы, собственно, кто?
Бородатый мужик развёл руками с железякой:
– Да вот вызвали с самого утра. Вы чувствуете запах газа?
Связи я не понял, но на всякий случай принюхался.
– Нет, – говорю, – не чувствую. И всё же, кто…
– Газовик я. Ищу утечку газа. Вы дома газ не открывали?
Я стал вспоминать и тут же покрылся испариной.
– Я? Ну, открывал, но…
Мужик осуждающе на меня смотрел, но ничего не говорил.
– Нет, стойте, – начал оправдываться я. – Это было пять минут назад. Я поставил чайник. А вас же давно вызвали?
– Как? – удивился газовик, обнажив круглые белые глаза с красными прожилками, – Включили плиту и покинули дом??!
Я задумался. Ну, если так ставить вопрос…
– Выходит, что оставил. Но! Я же на секундочку вышел, вы не понимаете!!
А газовик уже удалялся от меня в сторону якобы моего дома и недовольно качал головой, что-то бурча себе под нос. Территорию дома он проверил, никакой утечки не обнаружил. И пошёл себе дальше прочёсывать квартал, пока я нёсся обратно на второй этаж проверять свой кипяток.
– Заходите, мне то что, – И тут же опомнился: – А вы, собственно, кто?
Бородатый мужик развёл руками с железякой:
– Да вот вызвали с самого утра. Вы чувствуете запах газа?
Связи я не понял, но на всякий случай принюхался.
– Нет, – говорю, – не чувствую. И всё же, кто…
– Газовик я. Ищу утечку газа. Вы дома газ не открывали?
Я стал вспоминать и тут же покрылся испариной.
– Я? Ну, открывал, но…
Мужик осуждающе на меня смотрел, но ничего не говорил.
– Нет, стойте, – начал оправдываться я. – Это было пять минут назад. Я поставил чайник. А вас же давно вызвали?
– Как? – удивился газовик, обнажив круглые белые глаза с красными прожилками, – Включили плиту и покинули дом??!
Я задумался. Ну, если так ставить вопрос…
– Выходит, что оставил. Но! Я же на секундочку вышел, вы не понимаете!!
А газовик уже удалялся от меня в сторону якобы моего дома и недовольно качал головой, что-то бурча себе под нос. Территорию дома он проверил, никакой утечки не обнаружил. И пошёл себе дальше прочёсывать квартал, пока я нёсся обратно на второй этаж проверять свой кипяток.
Таксист из «дружественной нам» Венесуэлы, пока мы стоим перед разведённым мостом в Майами, мне рассказывает:
– Я, – говорит, – в начале девяностых жил на Манхэттене. И вот иду я каждый вечер с работы домой и слышу постоянно, как кто-то свистит. Сначала думал, что кажется. Потом решил, что схожу с ума. Наконец, знающие люди пояснили, в чём дело, – и замолкает.
– И в чём же дело? – спрашиваю я.
– Тогда Руди Джулиани ещё не стал мэром, в городе правили банды. Одни толкали траву, другие – кокс, третьи – герыч. И оказывается, у них были свои люди на крышах чуть ли не каждого дома. И вот если кто-то видел копов, они друг другу начинали свистеть, пока свист за считанные секунды не доходил до барыг, которые тут же тихарились в безопасных местах. Свистуны, бля, – подытожил таксист.
Чтобы сменить тему, я упомянул, что недалеко от моего дома в Беларуси, где я живу, есть парк имени Уго Чавеса, но таксист только фыркнул.
– Ужас. Этот сраный коррупционер. Развалил нашу страну.
– А потом я жил в Рио-де-Жанейро, – неожиданно заявляет он. – Там было прекрасно, до тех пор пока я не уехал. А как уехал – Бразилия тоже начала разваливаться. Зато вот тот район в Нью-Йорке, где я жил, – он неразборчиво говорит мне его название, – там теперь цивилизация и милипиздрические квартирки по цене особняка в Джорджии. Знаешь такое слово – «джентрификация»?
Кажется, знаю, но на всякий случай отрицательно машу головой. Важно давать людям возможность почувствовать своё иллюзорное превосходство.
– Да неважно, – говорит он, пока мост медленно опускается. – Вот твоя «маленькая Гавана», где ты живёшь, – тоже результат джентрификации, понял? Раньше здесь было захолустье, а сейчас вон – начинают уже кондоминиумы строить. Скоро всех этих малоимущих отсюда попрут в другие запущенные районы.
И тут мы трогаемся, а таксист начинает что-то тихо насвистывать.
– Я, – говорит, – в начале девяностых жил на Манхэттене. И вот иду я каждый вечер с работы домой и слышу постоянно, как кто-то свистит. Сначала думал, что кажется. Потом решил, что схожу с ума. Наконец, знающие люди пояснили, в чём дело, – и замолкает.
– И в чём же дело? – спрашиваю я.
– Тогда Руди Джулиани ещё не стал мэром, в городе правили банды. Одни толкали траву, другие – кокс, третьи – герыч. И оказывается, у них были свои люди на крышах чуть ли не каждого дома. И вот если кто-то видел копов, они друг другу начинали свистеть, пока свист за считанные секунды не доходил до барыг, которые тут же тихарились в безопасных местах. Свистуны, бля, – подытожил таксист.
Чтобы сменить тему, я упомянул, что недалеко от моего дома в Беларуси, где я живу, есть парк имени Уго Чавеса, но таксист только фыркнул.
– Ужас. Этот сраный коррупционер. Развалил нашу страну.
– А потом я жил в Рио-де-Жанейро, – неожиданно заявляет он. – Там было прекрасно, до тех пор пока я не уехал. А как уехал – Бразилия тоже начала разваливаться. Зато вот тот район в Нью-Йорке, где я жил, – он неразборчиво говорит мне его название, – там теперь цивилизация и милипиздрические квартирки по цене особняка в Джорджии. Знаешь такое слово – «джентрификация»?
Кажется, знаю, но на всякий случай отрицательно машу головой. Важно давать людям возможность почувствовать своё иллюзорное превосходство.
– Да неважно, – говорит он, пока мост медленно опускается. – Вот твоя «маленькая Гавана», где ты живёшь, – тоже результат джентрификации, понял? Раньше здесь было захолустье, а сейчас вон – начинают уже кондоминиумы строить. Скоро всех этих малоимущих отсюда попрут в другие запущенные районы.
И тут мы трогаемся, а таксист начинает что-то тихо насвистывать.
Ищу квартиру в Майами на ближайший месяц, параллельно читаю отзывы бывших постояльцев и ужасаюсь. Раньше я отзывы не читал, а тут, оказывается, целая бесплатная прорва негатива!
На любое здание, в любой части города – девяносто процентов чем-то крайне недовольных людей. То менеджмент кошмарный, оскорбляет людей своим присутствием, то лифты идут не минуту, а целых пять, то стены тонкие, то вечно что-то в квартире ломается, то здание старое, то почему нельзя было если уж строили это здание, то построить его хотя бы на сто метров ближе к пляжу, а то и вовсе добавить (или убрать) несколько этажей. То хозяин отвечает не в течение минуты, а в течение часа, то во дворе какая-то живность завелась, то игуаны бегают, то ещё что. Я читаю эти отзывы, и не то что снимать там квартиру – и вовсе жить после них не хочется, так всё со слов постояльцев ужасно!
Вот, говорит один, купил квартиру в этом здании, но квартира оказалась плохой, менеджмент и управляющие ещё хуже, он еле дожил там этот год и продал её к чёртовой матери себе с убытком триста тысяч долларов. Гори эти деньги, лишь бы там не жить! У меня складывается впечатление, что жильё в Майами – это не для того, чтобы люди там жили, а чтобы щедро снабжать проживающих там посттравматическим расстройством и глубокими психологическими травмами. Ещё один удивляется, что за скрытый пронос в здание его собаки ему впаяли полтысячи штрафа, а другой возмущён, что в три часа ночи ресепшионист не пропустил к нему в однокомнатную квартиру пять арабок. Они пишут, что это возмутительно и что жалобы в высшие инстанции не возымели действия. Кто-то жалуется, что после покупки жилплощади обнаружил, что в здании в основном живут старики 65+, а он-то рассчитывал на молодую продвинутую тусовку – и оценивает здание в гугле на одну звезду. Третий, зажав капслок, в истерике бьётся, что гугл-поди то ещё дерьмо, раз не даёт ему поставить зданию НОЛЬ. Четвертый, подписав годовую аренду на квартиру в новом строящемся районе, узнаёт в первый же день, что вокруг одни стройки (неожиданно!) и теперь вместо крика деревенских петухов в Ки-Уэст он слышит днями только отбойный молоток и матерщину строителей. Одна девушка в негодовании – окна открываются только в спальне! Другая чуть ли не в обморок падает каждый вечер, когда соседка из экзотической страны начинает выготавливать свои экзотические блюда и по всему коридору разносится вонючий аромат несъедобного тофу. Зданию она, конечно, лепит единицу и каждое предложение заканчивает тремя восклицательными знаками!!!
Мы недавно разговаривали с В. о том, что же такое позитивизм. Слепое ли это прятание головы в песок, когда на тебя мчится состав с отключёнными тормозами, или же вера в лучшее с расчётом на то, что может получиться и хуже. Пришли к выводу, что кто как бы позитивное мышление ни определял, самая оптимальная стратегия – никогда не унывать и, несмотря ни на что, верить в светлое будущее. То есть стремительно приближающийся поезд должен не вызывать в тебе тревогу или тоску, или печаль, или желание закопать голову в бетон и три раза произнести заветную мантру, а сподвигать на конкретные действия, и при этом ты веришь, что благодаря этим действиям всё обойдётся.
– Понимаешь, эти дебилы-позитивисты, – говорит В. в сердцах, пока мы сидим на пляже и смотрим на заходящее в океан солнце, – думают, что если просто всегда позитивно мыслить и визуализировать, всё оно к тебе придёт и что ничего для этого делать не надо. Как они меня бесят!
– Просто если я тебе скажу лишь часть формулы, – отвечаю я, – например, «mc2», ты скажешь, что я страдаю преждевременным бредом.
В. смотрит на меня с дружеским презрением:
– Естественно. Но при чём здесь это?
– А при том. Многие позитивисты не знают второй части формулы. Первая – это позитивное мышление плюс визуализация.
При слове «визуализация» В. невольно кривится.
– Но ты же согласен, что если хочешь куда-то прийти, надо знать, куда идёшь?
В. неохотно кивает.
– Ну вот, поэтому и визуализация. А вторая часть формулы, органически вытекающая из первой, – это действие.
В.
На любое здание, в любой части города – девяносто процентов чем-то крайне недовольных людей. То менеджмент кошмарный, оскорбляет людей своим присутствием, то лифты идут не минуту, а целых пять, то стены тонкие, то вечно что-то в квартире ломается, то здание старое, то почему нельзя было если уж строили это здание, то построить его хотя бы на сто метров ближе к пляжу, а то и вовсе добавить (или убрать) несколько этажей. То хозяин отвечает не в течение минуты, а в течение часа, то во дворе какая-то живность завелась, то игуаны бегают, то ещё что. Я читаю эти отзывы, и не то что снимать там квартиру – и вовсе жить после них не хочется, так всё со слов постояльцев ужасно!
Вот, говорит один, купил квартиру в этом здании, но квартира оказалась плохой, менеджмент и управляющие ещё хуже, он еле дожил там этот год и продал её к чёртовой матери себе с убытком триста тысяч долларов. Гори эти деньги, лишь бы там не жить! У меня складывается впечатление, что жильё в Майами – это не для того, чтобы люди там жили, а чтобы щедро снабжать проживающих там посттравматическим расстройством и глубокими психологическими травмами. Ещё один удивляется, что за скрытый пронос в здание его собаки ему впаяли полтысячи штрафа, а другой возмущён, что в три часа ночи ресепшионист не пропустил к нему в однокомнатную квартиру пять арабок. Они пишут, что это возмутительно и что жалобы в высшие инстанции не возымели действия. Кто-то жалуется, что после покупки жилплощади обнаружил, что в здании в основном живут старики 65+, а он-то рассчитывал на молодую продвинутую тусовку – и оценивает здание в гугле на одну звезду. Третий, зажав капслок, в истерике бьётся, что гугл-поди то ещё дерьмо, раз не даёт ему поставить зданию НОЛЬ. Четвертый, подписав годовую аренду на квартиру в новом строящемся районе, узнаёт в первый же день, что вокруг одни стройки (неожиданно!) и теперь вместо крика деревенских петухов в Ки-Уэст он слышит днями только отбойный молоток и матерщину строителей. Одна девушка в негодовании – окна открываются только в спальне! Другая чуть ли не в обморок падает каждый вечер, когда соседка из экзотической страны начинает выготавливать свои экзотические блюда и по всему коридору разносится вонючий аромат несъедобного тофу. Зданию она, конечно, лепит единицу и каждое предложение заканчивает тремя восклицательными знаками!!!
Мы недавно разговаривали с В. о том, что же такое позитивизм. Слепое ли это прятание головы в песок, когда на тебя мчится состав с отключёнными тормозами, или же вера в лучшее с расчётом на то, что может получиться и хуже. Пришли к выводу, что кто как бы позитивное мышление ни определял, самая оптимальная стратегия – никогда не унывать и, несмотря ни на что, верить в светлое будущее. То есть стремительно приближающийся поезд должен не вызывать в тебе тревогу или тоску, или печаль, или желание закопать голову в бетон и три раза произнести заветную мантру, а сподвигать на конкретные действия, и при этом ты веришь, что благодаря этим действиям всё обойдётся.
– Понимаешь, эти дебилы-позитивисты, – говорит В. в сердцах, пока мы сидим на пляже и смотрим на заходящее в океан солнце, – думают, что если просто всегда позитивно мыслить и визуализировать, всё оно к тебе придёт и что ничего для этого делать не надо. Как они меня бесят!
– Просто если я тебе скажу лишь часть формулы, – отвечаю я, – например, «mc2», ты скажешь, что я страдаю преждевременным бредом.
В. смотрит на меня с дружеским презрением:
– Естественно. Но при чём здесь это?
– А при том. Многие позитивисты не знают второй части формулы. Первая – это позитивное мышление плюс визуализация.
При слове «визуализация» В. невольно кривится.
– Но ты же согласен, что если хочешь куда-то прийти, надо знать, куда идёшь?
В. неохотно кивает.
– Ну вот, поэтому и визуализация. А вторая часть формулы, органически вытекающая из первой, – это действие.
В.