Одну из моих последних, ещё не опубликованных книг, отец метафорически охарактеризовал так:
«Ну, один алкаш нажрался, упал, а друг его, ярый пропойца, – поднялся, чтобы нажраться; третий, не менее пьяный и одновременно более нетрезвый, за всем этим наблюдает, попеременно то выпивая, то блюя под дуб, пока четвертый, совсем уж конченый алкоголик, помогает первому встать и накатить, а вместе со вторым параллельно закусывает – и так далее по нарастающей. Главный же герой – так тот вообще упит ещё до предисловия настолько, что я, не открыв книгу, уже чувствую перегар...»
Пока это лучшая аннотация к роману.
Папа сурово подытожил: «В общем, не для широкого читателя».
Думаю, ему просто тяжело было понимать, что всё описанное происходило с его сыном на самом деле, ведь роман-то почти автобиографический...
Я не согласился: «Почему это, – говорю, – не для широкого, когда народ у нас пьёт от забора и до обеда, четыреста дней в году, начиная со времён Ивана Грозного?»
Папа надолго задумался, видимо, вспоминая даты царского жития, а потом кивнул: «М-да, что-то в этом есть. Получается, будущий бестселлер, что ли?»
Вот именно. Это мне и нужно было услышать в туманный зябкий ноябрьский вечер – про бестселлер. Я положил трубку и, отринув всякие сомнения в своей туманной зябкой ноябрьской гениальности, пошёл дописывать новую книгу – уже действительно не для широкой публики: в ней спирт упоминается только в одном эпизоде, да и там только в качестве лечебного средства...
«Ну, один алкаш нажрался, упал, а друг его, ярый пропойца, – поднялся, чтобы нажраться; третий, не менее пьяный и одновременно более нетрезвый, за всем этим наблюдает, попеременно то выпивая, то блюя под дуб, пока четвертый, совсем уж конченый алкоголик, помогает первому встать и накатить, а вместе со вторым параллельно закусывает – и так далее по нарастающей. Главный же герой – так тот вообще упит ещё до предисловия настолько, что я, не открыв книгу, уже чувствую перегар...»
Пока это лучшая аннотация к роману.
Папа сурово подытожил: «В общем, не для широкого читателя».
Думаю, ему просто тяжело было понимать, что всё описанное происходило с его сыном на самом деле, ведь роман-то почти автобиографический...
Я не согласился: «Почему это, – говорю, – не для широкого, когда народ у нас пьёт от забора и до обеда, четыреста дней в году, начиная со времён Ивана Грозного?»
Папа надолго задумался, видимо, вспоминая даты царского жития, а потом кивнул: «М-да, что-то в этом есть. Получается, будущий бестселлер, что ли?»
Вот именно. Это мне и нужно было услышать в туманный зябкий ноябрьский вечер – про бестселлер. Я положил трубку и, отринув всякие сомнения в своей туманной зябкой ноябрьской гениальности, пошёл дописывать новую книгу – уже действительно не для широкой публики: в ней спирт упоминается только в одном эпизоде, да и там только в качестве лечебного средства...
Вокруг моего недавнего рассказа о свидании с неординарной дамой разыгралась на Яндекс-дзене нешуточная баталия. Некоторые даже обиделись. Кто-то затеял скандал.
Понимаю, публика разношёрстная, плюрализм мнений, демократия и свобода слова, но всё же. Меня обвинили в богохульстве, вопиющем бескультурии, дерзости в отношении женщин и даже – в неслыханном неуважении к младенцам. Над этим последним пунктом я в особенности долго и напряжённо думал и пришёл вот к какому выводу: фраза «обосранный младенец», если игнорировать контекст её употребления и огульный циничный сарказм, сквозящий в моих текстах, действительно могла задеть новоиспечённых мам за живое. Кроме того, меня в жизни обвиняли во многом, включая непостоянство взглядов, душевный терроризм и литературную нетерпимость, но статья «неуважение к младенцам» в этот список попала впервые.
Даже вскользь промелькнула на моём лице тень гордости за новое какое-то открытое течение в прозе: истории неуважения к младенцам... Уже давно страдает литература от жанровых ограничений – а тут такое изобретение! Хм... Если бы я курил, я бы обязательно на этом месте задумчиво затянулся и, настукивая пальцами неровный ритм по дубовому столу, одухотворённо выпустил бы пару колец для значимости момента.
Раньше мы, писатели, получали редкие гневные письма по почте, с ямщиком и запахом всех трёхсот промежуточных станций и пролитых по пути на них рюмок водки, поэтому ими можно было бесконечно зачитываться, разглядывать на просвет, пытаться по почерку составить психологический портрет отправителя. А потом сжечь в топке и громко хохотать, размазывая пепел на собственной жопе.
Сегодня же средства коммуникации упростились и оскудели до безобразия. Вот мне пишут: «Ну юмор, конечно, глуповат. Откуда вы? Из глубинки?» Как мне понять, кто она такая – загадочная Злата М.? Не исключено, что сама пишет из глубинки, но обратного адреса нет... Как быть? Я написал коротко и неправду: «Я из Нижне-Божинска» (намекая на свою божескую суть, разумеется, куда без неё).
Или вот: «Религиозная канва испортила всё». Адресант, видимо, подразумевает тот пассаж, где я задорно повествую, будто с богом мы на короткой ноге, вечно друг над другом подтруниваем, но, мол, юмор у него всё-таки дебильноватый. Вот это последнее, между прочим, многих вообще заставило, судя по комментариям, перейти на манку, несколько ночей подряд не спать и преждевременно покрываться обильной сединой.
Как объяснить человеку, что написание слова «бог» с маленькой буквы не унижение высших сил, а дань моему атеистическому прошлому? Как рассказать синими чернилами по волнистой бумаге, что богохульство – это когда покупаешь упаковку мюсли, открываешь – а там наполовину пусто? Никто меня не поймёт. Я пишу: «Увы. Всё насмарку».
Ну или, например: «Слишком витиевато. Чересчур вычурно. Я прямо-таки запутался в вашей хохломской росписи». А я ведь не вижу почерк человека. Если бы он писал как курица, я бы мог хоть что-то ему ответить. Брезгливо сказать, проигнорировав комментарий, что стоило бы хотя бы пройти курс каллиграфии, но нет почерка – нет и достойного ответа. Поэтому бессмысленно отвечаю: «Ничего. Это пройдёт». Что пройдёт? Не спрашивайте. Я не знаю.
И так далее по спирали, устремляясь всё ниже и ниже, до совсем уже хамско-плотских ремарок.
Раньше если задели, так можно было вызвать экипаж и отправиться в дальний к смелому комментатору посёлок, предварительно письмом известив его о месте и времени дуэли. А сейчас даже как-то нет азарта, смотришь на это всё и глаз дёргаться не начинает. Иной же раз, читая гневливые строчки, поймаешь себя на безудержной зевоте.
Конечно, думаю я, дай этим людям волю, так они бы меня по всем четырём статьям на мандариновом кресте распяли, а заодно, может, тайно посовещавшись, решили бы влить в глотку горящего олова для пущего юмору. Поэтому, можно сказать, даже и хорошо, что не могу я их письма сжечь в топке и по назначению воспользоваться пеплом.
Понимаю, публика разношёрстная, плюрализм мнений, демократия и свобода слова, но всё же. Меня обвинили в богохульстве, вопиющем бескультурии, дерзости в отношении женщин и даже – в неслыханном неуважении к младенцам. Над этим последним пунктом я в особенности долго и напряжённо думал и пришёл вот к какому выводу: фраза «обосранный младенец», если игнорировать контекст её употребления и огульный циничный сарказм, сквозящий в моих текстах, действительно могла задеть новоиспечённых мам за живое. Кроме того, меня в жизни обвиняли во многом, включая непостоянство взглядов, душевный терроризм и литературную нетерпимость, но статья «неуважение к младенцам» в этот список попала впервые.
Даже вскользь промелькнула на моём лице тень гордости за новое какое-то открытое течение в прозе: истории неуважения к младенцам... Уже давно страдает литература от жанровых ограничений – а тут такое изобретение! Хм... Если бы я курил, я бы обязательно на этом месте задумчиво затянулся и, настукивая пальцами неровный ритм по дубовому столу, одухотворённо выпустил бы пару колец для значимости момента.
Раньше мы, писатели, получали редкие гневные письма по почте, с ямщиком и запахом всех трёхсот промежуточных станций и пролитых по пути на них рюмок водки, поэтому ими можно было бесконечно зачитываться, разглядывать на просвет, пытаться по почерку составить психологический портрет отправителя. А потом сжечь в топке и громко хохотать, размазывая пепел на собственной жопе.
Сегодня же средства коммуникации упростились и оскудели до безобразия. Вот мне пишут: «Ну юмор, конечно, глуповат. Откуда вы? Из глубинки?» Как мне понять, кто она такая – загадочная Злата М.? Не исключено, что сама пишет из глубинки, но обратного адреса нет... Как быть? Я написал коротко и неправду: «Я из Нижне-Божинска» (намекая на свою божескую суть, разумеется, куда без неё).
Или вот: «Религиозная канва испортила всё». Адресант, видимо, подразумевает тот пассаж, где я задорно повествую, будто с богом мы на короткой ноге, вечно друг над другом подтруниваем, но, мол, юмор у него всё-таки дебильноватый. Вот это последнее, между прочим, многих вообще заставило, судя по комментариям, перейти на манку, несколько ночей подряд не спать и преждевременно покрываться обильной сединой.
Как объяснить человеку, что написание слова «бог» с маленькой буквы не унижение высших сил, а дань моему атеистическому прошлому? Как рассказать синими чернилами по волнистой бумаге, что богохульство – это когда покупаешь упаковку мюсли, открываешь – а там наполовину пусто? Никто меня не поймёт. Я пишу: «Увы. Всё насмарку».
Ну или, например: «Слишком витиевато. Чересчур вычурно. Я прямо-таки запутался в вашей хохломской росписи». А я ведь не вижу почерк человека. Если бы он писал как курица, я бы мог хоть что-то ему ответить. Брезгливо сказать, проигнорировав комментарий, что стоило бы хотя бы пройти курс каллиграфии, но нет почерка – нет и достойного ответа. Поэтому бессмысленно отвечаю: «Ничего. Это пройдёт». Что пройдёт? Не спрашивайте. Я не знаю.
И так далее по спирали, устремляясь всё ниже и ниже, до совсем уже хамско-плотских ремарок.
Раньше если задели, так можно было вызвать экипаж и отправиться в дальний к смелому комментатору посёлок, предварительно письмом известив его о месте и времени дуэли. А сейчас даже как-то нет азарта, смотришь на это всё и глаз дёргаться не начинает. Иной же раз, читая гневливые строчки, поймаешь себя на безудержной зевоте.
Конечно, думаю я, дай этим людям волю, так они бы меня по всем четырём статьям на мандариновом кресте распяли, а заодно, может, тайно посовещавшись, решили бы влить в глотку горящего олова для пущего юмору. Поэтому, можно сказать, даже и хорошо, что не могу я их письма сжечь в топке и по назначению воспользоваться пеплом.
Ведь лично меня это не сильно трогает, а вот как социальный феномен: удалённо насрать в общую кучу – бесконечно интересует и заинтриговывает.
Отчего я снова впадаю в задумчивость и вот уже новый, экзистенциальный вопрос на фоне всего этого злобного хаоса брезжит на горизонте: «А как дальше жить-то будем?»
Отчего я снова впадаю в задумчивость и вот уже новый, экзистенциальный вопрос на фоне всего этого злобного хаоса брезжит на горизонте: «А как дальше жить-то будем?»
«Дзiка выбачаюся!» – как написано на бумажке под лобовым стеклом в машине моего брата. Но брутальность жизни такова, что я неизвестным мне образом ввязался в одновременное написание сразу двух новых книг. А поэтому очень, очень страдает регулярность здешних постов, куда же без страдания.
Да, да, я уже слышу ропот возмущённого зала и уклоняюсь от пролетающих мимо бейсбольных бит. Кто-то скажет: пожертвовал, скотина, яркими зарисовками ради абстрактных больших форм. Кроме того, название канала! Ты же писатель без книги! И не стыдно тебе...
Скрывать не стану. Стыдно, конечно. Что ж вы, не видите, что ли, как фалунский красный застилает мои щёки и как стыдливо спадает на лоб моя рыжая чёлка? Но вы и обо мне подумайте, в конце-то концов. Все тянут руки к рок-звёздам, все смотрят на политиков, а писателей – что? Обходят стороной писателей, вот что. Делают вид, будто нас не существует, как будто нет нашей действительности, в которой в день ты пишешь больше слов, чем в среднем за сутки успевает подумать женщина. А потом приходят домой и садятся у камина – нас читать. Ну, это искушённые. А другие и вовсе – смотрят телевизор...
Короче, я стараюсь. И о вас я не забыл. Как о вас забудешь, когда я один, а вас – две тысячи? Примерно столько же людей было и на Титанике, но там, увы, тонули, а ваши души – спасены, раз читаете вы мои здесь истории и терпите всю эту бесконечную фривольность.
Хочется на этом месте почему-то прокричать троекратное «ура», но соседи не поймут. Ну, тогда поздравлю вас с первым днём зимы и вселю туманную надежду: скоро будет ещё...
Да, да, я уже слышу ропот возмущённого зала и уклоняюсь от пролетающих мимо бейсбольных бит. Кто-то скажет: пожертвовал, скотина, яркими зарисовками ради абстрактных больших форм. Кроме того, название канала! Ты же писатель без книги! И не стыдно тебе...
Скрывать не стану. Стыдно, конечно. Что ж вы, не видите, что ли, как фалунский красный застилает мои щёки и как стыдливо спадает на лоб моя рыжая чёлка? Но вы и обо мне подумайте, в конце-то концов. Все тянут руки к рок-звёздам, все смотрят на политиков, а писателей – что? Обходят стороной писателей, вот что. Делают вид, будто нас не существует, как будто нет нашей действительности, в которой в день ты пишешь больше слов, чем в среднем за сутки успевает подумать женщина. А потом приходят домой и садятся у камина – нас читать. Ну, это искушённые. А другие и вовсе – смотрят телевизор...
Короче, я стараюсь. И о вас я не забыл. Как о вас забудешь, когда я один, а вас – две тысячи? Примерно столько же людей было и на Титанике, но там, увы, тонули, а ваши души – спасены, раз читаете вы мои здесь истории и терпите всю эту бесконечную фривольность.
Хочется на этом месте почему-то прокричать троекратное «ура», но соседи не поймут. Ну, тогда поздравлю вас с первым днём зимы и вселю туманную надежду: скоро будет ещё...
Звонит главный редактор журнала:
– Паша, отличные новости! Теперь можем перечислять тебе гонорар на карту.
Два года ежемесячных, изматывающих моё тонкое сознание поездок в центр города и обратно сделали меня нервным и циничным, высосали из меня остатки писательского вдохновения, растоптали мою душу и покончили с моей добротой. Я даже подумывал отказаться от колонки, пойти ва-банк, может, шантажировать редакцию, умолять их, угрожать и свирепствовать – всё, что угодно, только не мотаться на Воронянского, 35, только не это.
– Это как? – говорю, а сам думаю: «Ничего себе, до чего дошёл прогресс в Беларуси! Только вроде вошли, как уже выходим из Каменного века». Можно сидеть и морально разлагаться в своей тёпленькой квартире с газом, а деньги за колонку сами будут поступать на твой счёт. Ну не чудо ли?
Допускаю, что Адам понятия не имел о настоящем рае.
– А вот так, – отвечает Катя бодро. – Наступила эра цифровой революции!
– Воистину, Катя, ты великолепный человек, но сегодня – в особенности, и ещё как-нибудь я признаюсь тебе в любви. Что для этого надо? Говори же скорей, скорей, не томи, а я записываю.
– Напиши заявление, – начала было Катя, но тут же осеклась, споткнувшись о какой-то логический софизм, и, уже попечальнев немного, продолжила: – и привези его на Воронянского...
Мои плечи безвольно опустились, кажется, я даже сгорбился и горько ухмыльнулся, но внутренний во мне писатель только ехидно потирал свои похотливые руки: чем не прекрасная история для очередного рассказа? Он всегда так делает: когда мне плохо, когда свет не мил, он, падла, радуется, а как заживёшь подобно человеку прямоходящему, не горбящемуся, во всяком случае, как спокоен ты и в уюте, так он стонет, аки собака, круглые сутки и скулит.
Но Катя тут же поправляется:
– Хотя, – говорит она, не совладав с совестью, ведь это не по-людски, чтобы автор без машины вырывался из самоизоляции во враждебный ему социум, – я, может, и сама у тебя заявление заберу... Как раз планировала быть в твоём районе...
Ну вот, вот, уже можно о чём-то разговаривать. И продолжать морально разлагаться...
– Только ты всё равно сильно не радуйся... – осекает Катя уже меня, решает добить меня ляпалиссиадой, и я уже не знаю, право, что и думать. – По законодательству РБ за каждый гонорар всё равно нужно расписываться в ведомости...
– ...на Воронянского... – заканчиваю я за неё чудовищную фразу, и между нами повисает тяжелое, безвыходное молчание двух загнанных в угол творцов.
Катя забрала моё заявление, она действительно была в тот день рядом. Катя великолепный человек. А законы наши, которым обзавидовался бы сам мсье Кафка, словно говорят тебе сначала мудрое «Memento mori», чтобы ты знал, что на земле этой ничто не вечно, а ты – тем более, потом ты слышишь в голове своей старую назидательную пословицу дедов «Помни корни свои...», то бишь не радуйся рано, ведь ты из нашей глубинки и никуда от этого дерьма не деться, и только в конце приходит тебе на ум слегка модифицированное, адаптированное под беларусские реалии изречение: «Не забывай, где ты живёшь, дурило...»
– Паша, отличные новости! Теперь можем перечислять тебе гонорар на карту.
Два года ежемесячных, изматывающих моё тонкое сознание поездок в центр города и обратно сделали меня нервным и циничным, высосали из меня остатки писательского вдохновения, растоптали мою душу и покончили с моей добротой. Я даже подумывал отказаться от колонки, пойти ва-банк, может, шантажировать редакцию, умолять их, угрожать и свирепствовать – всё, что угодно, только не мотаться на Воронянского, 35, только не это.
– Это как? – говорю, а сам думаю: «Ничего себе, до чего дошёл прогресс в Беларуси! Только вроде вошли, как уже выходим из Каменного века». Можно сидеть и морально разлагаться в своей тёпленькой квартире с газом, а деньги за колонку сами будут поступать на твой счёт. Ну не чудо ли?
Допускаю, что Адам понятия не имел о настоящем рае.
– А вот так, – отвечает Катя бодро. – Наступила эра цифровой революции!
– Воистину, Катя, ты великолепный человек, но сегодня – в особенности, и ещё как-нибудь я признаюсь тебе в любви. Что для этого надо? Говори же скорей, скорей, не томи, а я записываю.
– Напиши заявление, – начала было Катя, но тут же осеклась, споткнувшись о какой-то логический софизм, и, уже попечальнев немного, продолжила: – и привези его на Воронянского...
Мои плечи безвольно опустились, кажется, я даже сгорбился и горько ухмыльнулся, но внутренний во мне писатель только ехидно потирал свои похотливые руки: чем не прекрасная история для очередного рассказа? Он всегда так делает: когда мне плохо, когда свет не мил, он, падла, радуется, а как заживёшь подобно человеку прямоходящему, не горбящемуся, во всяком случае, как спокоен ты и в уюте, так он стонет, аки собака, круглые сутки и скулит.
Но Катя тут же поправляется:
– Хотя, – говорит она, не совладав с совестью, ведь это не по-людски, чтобы автор без машины вырывался из самоизоляции во враждебный ему социум, – я, может, и сама у тебя заявление заберу... Как раз планировала быть в твоём районе...
Ну вот, вот, уже можно о чём-то разговаривать. И продолжать морально разлагаться...
– Только ты всё равно сильно не радуйся... – осекает Катя уже меня, решает добить меня ляпалиссиадой, и я уже не знаю, право, что и думать. – По законодательству РБ за каждый гонорар всё равно нужно расписываться в ведомости...
– ...на Воронянского... – заканчиваю я за неё чудовищную фразу, и между нами повисает тяжелое, безвыходное молчание двух загнанных в угол творцов.
Катя забрала моё заявление, она действительно была в тот день рядом. Катя великолепный человек. А законы наши, которым обзавидовался бы сам мсье Кафка, словно говорят тебе сначала мудрое «Memento mori», чтобы ты знал, что на земле этой ничто не вечно, а ты – тем более, потом ты слышишь в голове своей старую назидательную пословицу дедов «Помни корни свои...», то бишь не радуйся рано, ведь ты из нашей глубинки и никуда от этого дерьма не деться, и только в конце приходит тебе на ум слегка модифицированное, адаптированное под беларусские реалии изречение: «Не забывай, где ты живёшь, дурило...»
Сегодня дворники весь день скребут мотыгами лёд и закидывают двор песком, а я в тишине опускающегося на город тумана заканчиваю очередной роман. Это уже становится традицией, как ежегодный полёт Жени Лукашина в советский Ленинград: в прошлом году накануне моего дня рождения дворники так же швырялись химикатами в снег, а я заканчивал работу над книгой. Пока что лучшего подарка, чем написать роман, я для себя не придумал.
Я уже давно потерял счёт дням и даже не догадываюсь о датах. Но воскресенья я определяю каждый раз с абсолютной точностью: по грохоту летящих в мусоропроводе с первыми лучами солнца бутылок.
Как-то в прошлом ещё году задумалось мне запустить подкаст о людях, резко изменивших свою жизнь. И не просто так, понятное дело, захотелось – просто так мне разве что квашеной капусты да пива может захотеться, а потому как и сам я когда-то круто у себя всё поменял. Не без гнёта обстоятельств, конечно, но уж как получилось.
Ну и вот, свершилось. Жалуйте и здравствуте – подкаст «Люди (не) меняются»! На всех девайсах страны (любой страны, даже той, где регулярно рубят интернет).
Если у вас айфоны, заходите вот сюда на Эппл подскаты и наслаждайтесь прослушиванием, а также скидывайте мне в личку своих знакомых, которые поменяли жизнь – они могут стать будущими моими гостями.
Ежели не признаёте вы яблоко, то, пожалуйста, Яндекс-подкасты к вашим услугам.
На подкаст не забывайте подписываться, ставить звёздочки и делиться своими впечатлениями ;)
Ну и вот, свершилось. Жалуйте и здравствуте – подкаст «Люди (не) меняются»! На всех девайсах страны (любой страны, даже той, где регулярно рубят интернет).
Если у вас айфоны, заходите вот сюда на Эппл подскаты и наслаждайтесь прослушиванием, а также скидывайте мне в личку своих знакомых, которые поменяли жизнь – они могут стать будущими моими гостями.
Ежели не признаёте вы яблоко, то, пожалуйста, Яндекс-подкасты к вашим услугам.
На подкаст не забывайте подписываться, ставить звёздочки и делиться своими впечатлениями ;)
Заказал племяннице на Новый год «Бубу». До этого я не знал, что такое «Буба» и жизнь моя была легка и непринуждённа. Потом я узнал, что «Буба» – это не что, а кто. Уже тогда я предчувствовал неладное. А чуть позже, когда племянница настойчиво требовала включить телевизор, выяснилось, что это такое белое волосатое существо российского, как я понял, производства, спокойно обитавшее в своём мультипликационном мире, но теперь ещё и материализовывавшееся оттуда во всякие бело-пушистые игрушки, одна страшнее другой.
Племяннице полтора года, мне – тридцать три. Такая разница в возрасте позволяет мне со всей доступной серьёзностью претендовать на роль для неё деда Мороза, поэтому усилиями деда Мороза и бабушки племянницы был найден «Буба» наименьшей уродливости, то есть наибольшей красоты.
И этот самый «Буба», комок белой сюрреалистичной нежности с телеэкранов, был заказан из России, потому что в Беларуси продают только его крайне уродливые версии. Сегодня с утра я пошёл забирать посылку. Преодолев восемьсот километров от Москвы до Минска, «Буба», мягкая игрушка длиной, как указано было в спецификации, двадцать шесть сантиметров, прибыл в упаковке размером пять на десять и толщиной около пяти миллиметров. Внутри прощупывалось что-то плоское и тонкое, и я уже с нетерпением разрывал упаковку, гадая: что это за нанотехнологии такие, способные ужать пушистого монстра до размеров новогодней открытки?
«Бубы» внутри не оказалось. Меня встретил ароматизатор воздуха фирмы «Contex» с древесно-цветочным ароматом и под названием «The Sex Mafia». Красного цвета ароматизатор недвусмысленно изображал на себе чёрный пистолет, над которым левитировала гордая надпись компании, известная любому мужчине своим производством контрацептивов и смазочных изделий. Возможно, это какая-то хитрая новогодняя шутка от «Озона» или праздничная акция, я ещё не понял: купите что угодно – а мы вам пришлём какую-нибудь совершенно другую хрень, например, дешёвый ненужный ароматизатор для воздуха в вашей комнате для совокуплений – почему бы и нет.
Но скорее всего, конечно, это просто знак того, что в преддверии праздников экспедиторы «Озона» уже начали налегать на спиртное, причём налегать основательно, то есть синячить безо всякой меры, ибо спутать «Бубу» с ароматизатором «Contex» сможет не каждый даже самый прожжённый алкоголик. Если на то пошло, то кажется мне, что здесь не обошлось без чего-то покрепче, вроде крэка или банального герыча. Так и представляю себе диалог на складе двух торчков в синей униформе:
– Хахаха, прикинь, кто-то заказал вот этого урода! «Буба», ггггггггг.....
– Оуууу, он такой пушистый, он покрыт ворсом каким-то, волосы, смотри, белые волосы, смотри, смотри же!
– Ахахаха, капееееец, кому понадобилась эта фигня, лучше бы мне дозу дали!
– Бля, а давай положим по приколу что-нибудь другое, гыгыгыгы...
– Да! Ароматизатор! Пусть унюхаются! Ну всё, я не могу, ахахаха!!...
Как бы там ни было, но теперь я, выходит, хреновый дед Мороз, я ведь не объясню племяхе, что жизнь такова, что люди пьют и ширяются (и будут пить и ширяться), а потом отправляют тебе уплощённую модификацию «Бубы» для взрослых вместо настоящего подарка. Но – соберись, Павлик, твою мать, не вешай же нос! – говорю я себе и вновь открываю сайт «Озона». Просто крутани колесо фортуны ещё раз: закажи «Бубу» повторно и молись, чтобы на сей раз пришёл нужный тебе комок новогодней нежности. Ещё есть время исправить чужие ошибки, будь снисходителен к чужим слабостям и порокам и ты обязательно успеешь к тридцать первому декабря...
Племяннице полтора года, мне – тридцать три. Такая разница в возрасте позволяет мне со всей доступной серьёзностью претендовать на роль для неё деда Мороза, поэтому усилиями деда Мороза и бабушки племянницы был найден «Буба» наименьшей уродливости, то есть наибольшей красоты.
И этот самый «Буба», комок белой сюрреалистичной нежности с телеэкранов, был заказан из России, потому что в Беларуси продают только его крайне уродливые версии. Сегодня с утра я пошёл забирать посылку. Преодолев восемьсот километров от Москвы до Минска, «Буба», мягкая игрушка длиной, как указано было в спецификации, двадцать шесть сантиметров, прибыл в упаковке размером пять на десять и толщиной около пяти миллиметров. Внутри прощупывалось что-то плоское и тонкое, и я уже с нетерпением разрывал упаковку, гадая: что это за нанотехнологии такие, способные ужать пушистого монстра до размеров новогодней открытки?
«Бубы» внутри не оказалось. Меня встретил ароматизатор воздуха фирмы «Contex» с древесно-цветочным ароматом и под названием «The Sex Mafia». Красного цвета ароматизатор недвусмысленно изображал на себе чёрный пистолет, над которым левитировала гордая надпись компании, известная любому мужчине своим производством контрацептивов и смазочных изделий. Возможно, это какая-то хитрая новогодняя шутка от «Озона» или праздничная акция, я ещё не понял: купите что угодно – а мы вам пришлём какую-нибудь совершенно другую хрень, например, дешёвый ненужный ароматизатор для воздуха в вашей комнате для совокуплений – почему бы и нет.
Но скорее всего, конечно, это просто знак того, что в преддверии праздников экспедиторы «Озона» уже начали налегать на спиртное, причём налегать основательно, то есть синячить безо всякой меры, ибо спутать «Бубу» с ароматизатором «Contex» сможет не каждый даже самый прожжённый алкоголик. Если на то пошло, то кажется мне, что здесь не обошлось без чего-то покрепче, вроде крэка или банального герыча. Так и представляю себе диалог на складе двух торчков в синей униформе:
– Хахаха, прикинь, кто-то заказал вот этого урода! «Буба», ггггггггг.....
– Оуууу, он такой пушистый, он покрыт ворсом каким-то, волосы, смотри, белые волосы, смотри, смотри же!
– Ахахаха, капееееец, кому понадобилась эта фигня, лучше бы мне дозу дали!
– Бля, а давай положим по приколу что-нибудь другое, гыгыгыгы...
– Да! Ароматизатор! Пусть унюхаются! Ну всё, я не могу, ахахаха!!...
Как бы там ни было, но теперь я, выходит, хреновый дед Мороз, я ведь не объясню племяхе, что жизнь такова, что люди пьют и ширяются (и будут пить и ширяться), а потом отправляют тебе уплощённую модификацию «Бубы» для взрослых вместо настоящего подарка. Но – соберись, Павлик, твою мать, не вешай же нос! – говорю я себе и вновь открываю сайт «Озона». Просто крутани колесо фортуны ещё раз: закажи «Бубу» повторно и молись, чтобы на сей раз пришёл нужный тебе комок новогодней нежности. Ещё есть время исправить чужие ошибки, будь снисходителен к чужим слабостям и порокам и ты обязательно успеешь к тридцать первому декабря...
Есть три вещи, которыми я не перестаю удивляться: гейзеры Йеллоустонского национального парка, размах коррупции на территории бывшего СНГ и продавщицы молочного отдела, с первого же маха отрезающие тебе нужное количество сыра с погрешностью менее ста нанограмм.
Казалось бы, в страховом агентстве риски должны осознавать, как нигде больше. Подозрительно тебя осматривать с ног до головы под лупой и отказывать в страховом полисе из-за «странного цвета ногтей и потемневших лунок» или из-за того, допустим, что волосы секутся, ведь это говорит о неважном состоянии здоровья и хуже того – нетвёрдых моральных принципах. Им стоило бы нанять профессионалов, чтобы те вылавливали клиентов с синюшной аурой, с дырявой аурой, с аурой тонкой и болезненной, с аурой дебила и лихача и так далее – их бы бизнес стал процветать, доходы бы взлетели до небес.
Конечно, в страховку я не верю. Я считаю это предприятие мошенничеством века (веков), как, впрочем, и банки. И тем не менее это не мешает (и не мешало) мне пользоваться предоставляемыми ими благами. В Калифорнии какой-то дегенерат оставил на моей новёхонькой машине потёртость – сантиметр где-то на сантиметр, на заднем бампере, на который никто никогда не смотрит. Но я посмотрел и – увидел. И даже почти расстроился, но тут же вспомнил о страховке. У меня же страховка!
Механик долго ходил вокруг да около потёртости, оценивал её, измерял, хмыкал и прикладывал к ней какие-то инструменты, а потом просиял вдруг и говорит внезапно, со значением:
– Я вам выпишу чек на тысячу сто долларов! По рукам?
Размышлять было некогда.
– По рукам! – воскликнул я, не задумываясь, и мы пожали руки (в доковидные времена), а потом я на всякий случай уточнил: – А за что такая сумма?
Механик посмотрел на меня как на чудо:
– Ну как! Это вам надо теперь весь бампер перекрашивать или вообще – менять бампер на новый.
Я растерянно смотрел на потёртость площадью в один квадратный сантиметр и ничего не понимал. Я даже пустился в небольшой самосаботаж, так мне было непонятно:
– А как же, – вспоминал я родину, – просто восстановить однородность плоскости отражения? Как же использовать абразивную составляющую полироли? Как же специальные карандаши, как же аэрозольные баллончики с распылителем, как же, в конце концов, пузырьки с краской?
Мексиканец снисходительно хохотал, пока я выдавал ему все секреты выживания славянского водителя, а потом я закончил, он заставил себя остановиться и так в оцепенении и стоял с гаечным ключом в правой руке у моего бампера, продолжая смотреть на меня как на душевнобольного, ничего при этом не отвечая. Я с готовностью сдался:
– ХОРОШО, давайте чек.
Потом, ещё до того как бывшая жена моя отжала у меня студию в Беркли, я по доброй душе согласился вселить туда свою бывшую тёщу – и целый год исправно на всякий случай вносил страховые взносы за жильё: тлела моя надежда ей как-нибудь воспользоваться, ведь однажды я так уже поступал. Большинство американцев не подозревают, что домашняя страховка покрывает не только дом и всё находящееся в ней барахло, но и барахло, взятое с собой в путешествия, – то есть вне дома. А страховые на этом незнании процветают и толстеют.
Вообще мне кажется иногда, что в штатах можно обогатиться и жить не тужить, только если читать мелкий шрифт на документах, пока остальные вкалывают по шестьдесят часов в неделю, отдавая предпочтение всему крупно написанному.
И так вот, во время очередного путешествия на родину, по пьяни потерял я в Москве свой айфон. И конечно, сразу воспользовался услугами своего страхового агента, который мне тоже с радостью выписал чек.
Сколько миллионов долларов в год теряют страховые компании из-за механиков, решивших легко нагреться на плёвой царапине, из-за агентов, не вникающих в детали пропажи айфона: подвыпит ли был владелец, сам потерял или украли, сколько стоил аппарат и тому подобное, – из-за того, что никто не проверяет цвет ногтей у клиентов и не рассматривает их ауру – можно только догадываться, а, догадавшись, ужасаться.
Короче, в страховку я не верю, но с удовольствием ей, когда подворачивается удобный случай, пользуюсь.
И вот пурга, под ногами тройной слой чуть ли не байкальского льда, порывы ветра сносят меня к северу, тёмные мысли терзают моё существо, иду я куда-то и вижу – справа красные неоновые буквы заносит пороховатый искомканный снег: «СТРАХОВАЯ КОМПАНИЯ».
Конечно, в страховку я не верю. Я считаю это предприятие мошенничеством века (веков), как, впрочем, и банки. И тем не менее это не мешает (и не мешало) мне пользоваться предоставляемыми ими благами. В Калифорнии какой-то дегенерат оставил на моей новёхонькой машине потёртость – сантиметр где-то на сантиметр, на заднем бампере, на который никто никогда не смотрит. Но я посмотрел и – увидел. И даже почти расстроился, но тут же вспомнил о страховке. У меня же страховка!
Механик долго ходил вокруг да около потёртости, оценивал её, измерял, хмыкал и прикладывал к ней какие-то инструменты, а потом просиял вдруг и говорит внезапно, со значением:
– Я вам выпишу чек на тысячу сто долларов! По рукам?
Размышлять было некогда.
– По рукам! – воскликнул я, не задумываясь, и мы пожали руки (в доковидные времена), а потом я на всякий случай уточнил: – А за что такая сумма?
Механик посмотрел на меня как на чудо:
– Ну как! Это вам надо теперь весь бампер перекрашивать или вообще – менять бампер на новый.
Я растерянно смотрел на потёртость площадью в один квадратный сантиметр и ничего не понимал. Я даже пустился в небольшой самосаботаж, так мне было непонятно:
– А как же, – вспоминал я родину, – просто восстановить однородность плоскости отражения? Как же использовать абразивную составляющую полироли? Как же специальные карандаши, как же аэрозольные баллончики с распылителем, как же, в конце концов, пузырьки с краской?
Мексиканец снисходительно хохотал, пока я выдавал ему все секреты выживания славянского водителя, а потом я закончил, он заставил себя остановиться и так в оцепенении и стоял с гаечным ключом в правой руке у моего бампера, продолжая смотреть на меня как на душевнобольного, ничего при этом не отвечая. Я с готовностью сдался:
– ХОРОШО, давайте чек.
Потом, ещё до того как бывшая жена моя отжала у меня студию в Беркли, я по доброй душе согласился вселить туда свою бывшую тёщу – и целый год исправно на всякий случай вносил страховые взносы за жильё: тлела моя надежда ей как-нибудь воспользоваться, ведь однажды я так уже поступал. Большинство американцев не подозревают, что домашняя страховка покрывает не только дом и всё находящееся в ней барахло, но и барахло, взятое с собой в путешествия, – то есть вне дома. А страховые на этом незнании процветают и толстеют.
Вообще мне кажется иногда, что в штатах можно обогатиться и жить не тужить, только если читать мелкий шрифт на документах, пока остальные вкалывают по шестьдесят часов в неделю, отдавая предпочтение всему крупно написанному.
И так вот, во время очередного путешествия на родину, по пьяни потерял я в Москве свой айфон. И конечно, сразу воспользовался услугами своего страхового агента, который мне тоже с радостью выписал чек.
Сколько миллионов долларов в год теряют страховые компании из-за механиков, решивших легко нагреться на плёвой царапине, из-за агентов, не вникающих в детали пропажи айфона: подвыпит ли был владелец, сам потерял или украли, сколько стоил аппарат и тому подобное, – из-за того, что никто не проверяет цвет ногтей у клиентов и не рассматривает их ауру – можно только догадываться, а, догадавшись, ужасаться.
Короче, в страховку я не верю, но с удовольствием ей, когда подворачивается удобный случай, пользуюсь.
И вот пурга, под ногами тройной слой чуть ли не байкальского льда, порывы ветра сносят меня к северу, тёмные мысли терзают моё существо, иду я куда-то и вижу – справа красные неоновые буквы заносит пороховатый искомканный снег: «СТРАХОВАЯ КОМПАНИЯ».
Я иду и думаю: вот интересно, зайди я сейчас внутрь и попроси купить страховку от поломанных ног, они бы мне незамедлительно её продали или всё же выглянули бы на улицу, чтобы оценить толщину льда и скорость ветра? Или: реши я приобрести у них страховку от обморожений, стали ли бы они интересоваться ближайшей метеосводкой?
В любом случае я бы, честно сказать, остался недоволен. Если бы не продали страховку на основании того, что на улице скользко и холодно, я бы расстроился и ещё больше укрепился бы в мысли, что страхование – чистой воды мошенничество, ибо нет в их мире равенства полов, погод, званий и все они погружены в рублёвую шизофрению. Если же бы таки продали, я бы тоже огорчился: какие глупые люди, что здраво не оценивают риски! А мне среди них жить...
В общем подошёл я чуть поближе и, козырьком приставив кисть руки ко лбу, прижался к стеклопакету. Внутри мною было насчитано двенадцать человек, по количеству присяжных из фильма. Ни одной души не было в маске. Все вольготно улыбались, хмурились, усердно создавали вид напряжённого труда, говорили друг с другом, широко открывая рты, зевали, рты не прикрывая, и совсем в открытую кашляли. На руках, конечно, никто перчаток не носил. Они нежно поглаживали мышки, тыкали в телефоны и клавиатуры, здоровались и прощались друг с другом, похлопывая по спине, без зазрений совести трогали общий чайник. Мне кажется, у них где-то стояла табличка либо руководством была намедни выслана всем директива: «Носить маски и перчатки – признак слабости и безволия современного человека».
Я мог бы представить такую картину где угодно: на заводе (там люди сильные и волевые), в магазине (там люди индифферентные и равнодушные), на заправке или в киоске (там люди затравленные, угнетённые), но – в «СТРАХОВОЙ КОМПАНИИ»?
Если кто-то писал код нашего мира, то либо хреново он этот код писал, либо это такое чувство юмора – и в это утро я просто набрёл на очередную пасхалку. Чего ждут работники «СТРАХОВОЙ КОМПАНИИ» на Каменной Горке – на первый взгляд непонятно. Чего ещё ждать, когда уже и сам Минздрав наказал белорусскому человеку приучиться к тряпке на физиономии и латексу на руках? Но всё может быть не так просто, как кажется. А вдруг эти люди – очень умные люди, умнее меня? Вдруг и они осознали мельчайшие прорехи страховой бизнес-модели, приобрели сами у своего работодателя, не оценившего, конечно, риски, полисы и теперь ждут не дождутся, когда пропадёт обоняние и пневмония поразит шестьдесят процентов их лёгких? А потом им выпишут – они надеются, что не посмертно, – жирный чек...
Я медленно и задумчиво побрёл дальше, аккуратно переставляя ноги и поглубже от мороза засунув руки в карманы. Чем дольше живу, тем больше ничего не понимаю. Но страховкой как-нибудь обязательно воспользуюсь.
В любом случае я бы, честно сказать, остался недоволен. Если бы не продали страховку на основании того, что на улице скользко и холодно, я бы расстроился и ещё больше укрепился бы в мысли, что страхование – чистой воды мошенничество, ибо нет в их мире равенства полов, погод, званий и все они погружены в рублёвую шизофрению. Если же бы таки продали, я бы тоже огорчился: какие глупые люди, что здраво не оценивают риски! А мне среди них жить...
В общем подошёл я чуть поближе и, козырьком приставив кисть руки ко лбу, прижался к стеклопакету. Внутри мною было насчитано двенадцать человек, по количеству присяжных из фильма. Ни одной души не было в маске. Все вольготно улыбались, хмурились, усердно создавали вид напряжённого труда, говорили друг с другом, широко открывая рты, зевали, рты не прикрывая, и совсем в открытую кашляли. На руках, конечно, никто перчаток не носил. Они нежно поглаживали мышки, тыкали в телефоны и клавиатуры, здоровались и прощались друг с другом, похлопывая по спине, без зазрений совести трогали общий чайник. Мне кажется, у них где-то стояла табличка либо руководством была намедни выслана всем директива: «Носить маски и перчатки – признак слабости и безволия современного человека».
Я мог бы представить такую картину где угодно: на заводе (там люди сильные и волевые), в магазине (там люди индифферентные и равнодушные), на заправке или в киоске (там люди затравленные, угнетённые), но – в «СТРАХОВОЙ КОМПАНИИ»?
Если кто-то писал код нашего мира, то либо хреново он этот код писал, либо это такое чувство юмора – и в это утро я просто набрёл на очередную пасхалку. Чего ждут работники «СТРАХОВОЙ КОМПАНИИ» на Каменной Горке – на первый взгляд непонятно. Чего ещё ждать, когда уже и сам Минздрав наказал белорусскому человеку приучиться к тряпке на физиономии и латексу на руках? Но всё может быть не так просто, как кажется. А вдруг эти люди – очень умные люди, умнее меня? Вдруг и они осознали мельчайшие прорехи страховой бизнес-модели, приобрели сами у своего работодателя, не оценившего, конечно, риски, полисы и теперь ждут не дождутся, когда пропадёт обоняние и пневмония поразит шестьдесят процентов их лёгких? А потом им выпишут – они надеются, что не посмертно, – жирный чек...
Я медленно и задумчиво побрёл дальше, аккуратно переставляя ноги и поглубже от мороза засунув руки в карманы. Чем дольше живу, тем больше ничего не понимаю. Но страховкой как-нибудь обязательно воспользуюсь.
У нас Новый год в кои-то веки будет выглядеть эпохально. Незадолго до того, как начнут бить куранты, я закажу Яндекс-такси, неухоженный, в домашних тапочках, цинично-полевой, как мышь, спущусь по промёрзлому бетонному подъезду на первый этаж и передам таксисту некоторые вещи, с такими словами:
– Будьте добры, уважаемый, отвезите это добро по такому-то адресу!
Уважаемый на меня устало взглянёт, обречённо моргнёт и возьмёт очередную передачу – а это не передача, между прочим, а подарки! и подарки эти не запакованы красиво, нет носков, набитых конфетами, нет хрустящей ненужной бумаги, ни-че-го такого: мы вынужденно спасаем планету от экологической катастрофы, а в других обстоятельствах и не подумали бы! – возьмёт, значит, ему вручённое и повезёт – семье моего брата, то есть: брату, невестке и племяннице.
Между тем, где-то примерно в то же самое время и семья моего брата, то есть: брат, невестка и племянница – сообща (а как же) вызовут Яндекс-такси, брат сурово зевая и в пижаме выйдет к таксисту (может быть, даже тому же самому) и тоже вручит ему какой-то кулёк – с намёком на то, что и его, кулёк этот, надо везти по такому-то адресу, то есть обратно. Таксист равнодушно пожмёт плечами, вздохнёт, три раза помолится и – повезёт добро ко мне.
Так мы душевно обменяемся подарками. Почему? Ну понятно почему. Семья брата, вся от роду православная, шумно и весело справляла католическое Рождество, и так уж как-то получилось, что в их компанию затесалась ненадёжная девушка. Нет-нет, это не то, что вы подумали, что вы! Боже упаси! Таких мы не знаем, с такими не водимся! Нет – просто мама у неё только-только слегла с температурой, кашлем и прочим ознобом, который полагается почти всем, кто цепанул ковид.
А за пару дней до такого вот удалённого душевного хепенинга, когда мы обменяемся подарками через службу такси и потом по телефону долго будем признаваться друг другу в любви и обожании, мы, так же по телефону скооперировавшись, завернём какую-нибудь вещь в пятьдесят семь слоёв скотча, я вызову курьерскую службу, снова миную промёрзлый подъезд, окутанный предчувствием праздника (по углам стратегически расставлены пустые пузырьки счастья), вручу курьеру груз и назову гомельский адрес – чтобы доставили нашим родителям. Ну или это сделает брат (уже на самом деле сделал) – не столь важно, главное – понять суть процесса, который таков, что никто никого не увидит, но все останутся максимально довольны и празднично-приподняты.
А ещё за пару дней до всего этого, то есть уже в прошлом, родители позвонят куда-то в Минск (то есть уже позвонили), назовут кому-то мой адрес и торжественно скажут: «Везите!» И я торжественно выйду, дезориентированный в пространстве и времени, всё ещё цинично-полевой, на собственный порог, и мне что-то вручат, и я буду бесконечно этому радоваться.
А в новогоднюю ночь я посмотрю на звёзды, потом – на часы, равнодушно взгляну на неоткрытую бутылку шампанского и лягу спать, так и не дождавшись курантов, чтобы побыстрее окунуться в наш новый, светлый Новый год.
– Будьте добры, уважаемый, отвезите это добро по такому-то адресу!
Уважаемый на меня устало взглянёт, обречённо моргнёт и возьмёт очередную передачу – а это не передача, между прочим, а подарки! и подарки эти не запакованы красиво, нет носков, набитых конфетами, нет хрустящей ненужной бумаги, ни-че-го такого: мы вынужденно спасаем планету от экологической катастрофы, а в других обстоятельствах и не подумали бы! – возьмёт, значит, ему вручённое и повезёт – семье моего брата, то есть: брату, невестке и племяннице.
Между тем, где-то примерно в то же самое время и семья моего брата, то есть: брат, невестка и племянница – сообща (а как же) вызовут Яндекс-такси, брат сурово зевая и в пижаме выйдет к таксисту (может быть, даже тому же самому) и тоже вручит ему какой-то кулёк – с намёком на то, что и его, кулёк этот, надо везти по такому-то адресу, то есть обратно. Таксист равнодушно пожмёт плечами, вздохнёт, три раза помолится и – повезёт добро ко мне.
Так мы душевно обменяемся подарками. Почему? Ну понятно почему. Семья брата, вся от роду православная, шумно и весело справляла католическое Рождество, и так уж как-то получилось, что в их компанию затесалась ненадёжная девушка. Нет-нет, это не то, что вы подумали, что вы! Боже упаси! Таких мы не знаем, с такими не водимся! Нет – просто мама у неё только-только слегла с температурой, кашлем и прочим ознобом, который полагается почти всем, кто цепанул ковид.
А за пару дней до такого вот удалённого душевного хепенинга, когда мы обменяемся подарками через службу такси и потом по телефону долго будем признаваться друг другу в любви и обожании, мы, так же по телефону скооперировавшись, завернём какую-нибудь вещь в пятьдесят семь слоёв скотча, я вызову курьерскую службу, снова миную промёрзлый подъезд, окутанный предчувствием праздника (по углам стратегически расставлены пустые пузырьки счастья), вручу курьеру груз и назову гомельский адрес – чтобы доставили нашим родителям. Ну или это сделает брат (уже на самом деле сделал) – не столь важно, главное – понять суть процесса, который таков, что никто никого не увидит, но все останутся максимально довольны и празднично-приподняты.
А ещё за пару дней до всего этого, то есть уже в прошлом, родители позвонят куда-то в Минск (то есть уже позвонили), назовут кому-то мой адрес и торжественно скажут: «Везите!» И я торжественно выйду, дезориентированный в пространстве и времени, всё ещё цинично-полевой, на собственный порог, и мне что-то вручат, и я буду бесконечно этому радоваться.
А в новогоднюю ночь я посмотрю на звёзды, потом – на часы, равнодушно взгляну на неоткрытую бутылку шампанского и лягу спать, так и не дождавшись курантов, чтобы побыстрее окунуться в наш новый, светлый Новый год.
Это вообще нормально – вести телеграм-канал, а самому их практически не читать, ну то есть читать штуки две с половиной? Нет в этом какого-то извращённого, порочного, что ли, несоответствия? Не изъян ли это, задаюсь я вопросом, и нет никакого ответа, никакой ответ не приходит мне в голову. В голову приходит лишь то, что и подкастов-то я тоже слушаю – не больше двух штук, а между тем сам веду свой. Ещё и писатель я вроде, а знаком отдалённо всего с парой персонажей из этой же сферы, да и то так знаком, что можно было бы сказать, что и не знаком вовсе. Вместо ответа вырисовывается какая-то тревожная закономерность...
Окстись, Павел. Лучше об этом не думать, пожалей свои нервы – вот твой ответ. Пойду съем хурму в общем.
Окстись, Павел. Лучше об этом не думать, пожалей свои нервы – вот твой ответ. Пойду съем хурму в общем.
У меня душевные метания. Передо мной встал экзистенциальный вопрос: срок годности феты истёк вчера, но могу ли я сегодня всё ещё рискнуть и, если могу, то каковы будут мои риски, если я всё-таки решусь на приготовление «сытного перлового салата с жареной фетой и помидорами»?
Наверное, хорошо, что некоторые наши вопросы остаются без ответов.
Наверное, хорошо, что некоторые наши вопросы остаются без ответов.
Вы ж уже явно со злорадством подумали, что я провалился сквозь землю? Что грянул новый год, Бык оголил свои могучие яйца, а Терешковец – погрузился в творческое небытие, раздираемый между писательством и созданием подкаста?
Отчасти, конечно, погрузился, что уж тут, нет смысла отрицать очевидное. А с другой стороны, как бы и не погрузился, потому что я нарочно, со всей сознательностью тридцатитрёхлетнего человека не пишу. Нужно ведь человеку отдыхать, тем более в таком возрасте? Нужно, ещё как нужно. Тридцать три – переломный возраст, в нём должны происходить необыкновенные вещи или же ломаться психика – что-то одно.
Но в то же время хочу признаться, что плохо у меня получается отдыхать, очень плохо. Писательскую пустоту кто-то внутри меня заставил заполнить чтением книг, погружением в подробности пенитенциарной философии Мишеля Фуко (зачем?!), перестановкой мебели, пятнадцатикилометровыми пешими прогулками по глубокому снегу лесопарка «Медвежино». Разве ж это отдых?
Между тем, пока шли новые дни нового бычьего года, успело выйти уже пять эпизодов подкаста «Люди (не) меняются» (Apple подкасты | Яндекс-музыка), плюс к этому записано ещё два, и вот уже в среду планируется очередной эфир – на сей раз с журналисткой и писательницей Ольгой Бешлей, из-за чего у меня теперь невыполнимая сверхнорма: нужно до завтра перечитать хотя бы треть, ладно, хотя бы четверть того, что Оля написала в свой телеграм-канал @olga_beshley с 2017 года, а это, сами понимаете, не брошюрку полистать.
А ещё сюда добавьте тот немаловажный момент, что, как я ни стараюсь, не писать у меня тоже толком не получается. Я то и дело срываюсь, в порыве аффекта, ничего не соображая, открываю заметки на телефоне и вот – уже строчу который абзац, совершенно не отдавая себе отчёт в происходящем.
Так что не такой уж он сознательный – человек этот тридцати трёх лет, но зато крайне детерминированно-оптимистиный: всё ещё не сдаётся, верит, что сможет послать к чертям все эти мелкие мирские занятия и окунуться в нормальный человеческий отдых с его сериалами, впотолокплеванием, праздношатанием по сомнительным городским местам и прочим великолепием.
Отчасти, конечно, погрузился, что уж тут, нет смысла отрицать очевидное. А с другой стороны, как бы и не погрузился, потому что я нарочно, со всей сознательностью тридцатитрёхлетнего человека не пишу. Нужно ведь человеку отдыхать, тем более в таком возрасте? Нужно, ещё как нужно. Тридцать три – переломный возраст, в нём должны происходить необыкновенные вещи или же ломаться психика – что-то одно.
Но в то же время хочу признаться, что плохо у меня получается отдыхать, очень плохо. Писательскую пустоту кто-то внутри меня заставил заполнить чтением книг, погружением в подробности пенитенциарной философии Мишеля Фуко (зачем?!), перестановкой мебели, пятнадцатикилометровыми пешими прогулками по глубокому снегу лесопарка «Медвежино». Разве ж это отдых?
Между тем, пока шли новые дни нового бычьего года, успело выйти уже пять эпизодов подкаста «Люди (не) меняются» (Apple подкасты | Яндекс-музыка), плюс к этому записано ещё два, и вот уже в среду планируется очередной эфир – на сей раз с журналисткой и писательницей Ольгой Бешлей, из-за чего у меня теперь невыполнимая сверхнорма: нужно до завтра перечитать хотя бы треть, ладно, хотя бы четверть того, что Оля написала в свой телеграм-канал @olga_beshley с 2017 года, а это, сами понимаете, не брошюрку полистать.
А ещё сюда добавьте тот немаловажный момент, что, как я ни стараюсь, не писать у меня тоже толком не получается. Я то и дело срываюсь, в порыве аффекта, ничего не соображая, открываю заметки на телефоне и вот – уже строчу который абзац, совершенно не отдавая себе отчёт в происходящем.
Так что не такой уж он сознательный – человек этот тридцати трёх лет, но зато крайне детерминированно-оптимистиный: всё ещё не сдаётся, верит, что сможет послать к чертям все эти мелкие мирские занятия и окунуться в нормальный человеческий отдых с его сериалами, впотолокплеванием, праздношатанием по сомнительным городским местам и прочим великолепием.
Давно что-то я вам никого и ничего не рекомендовал. А вот сейчас возьму и порекомендую.
И порекомендую я вам (вы считаете, сколько раз я уже произнёс "порекомендую"?) авторский канал редактора и писательницы Маши Коптевой-Райтс, которая:
1. редактор в «Детском мире»,
2. пишет детские книжки и
3. делает маленькое издательство, для себя и друзей.
Мне всегда было интересно следить за тем, как развиваются люди в писательском и редакторском мастерстве, как с нуля создают что-то интересное, а тут на канале можно воочию наблюдать, как Маша пишет и издаёт книги, строит писательскую карьеру и что вообще интересного она читает.
Заходите, Маша ждёт вас.
И порекомендую я вам (вы считаете, сколько раз я уже произнёс "порекомендую"?) авторский канал редактора и писательницы Маши Коптевой-Райтс, которая:
1. редактор в «Детском мире»,
2. пишет детские книжки и
3. делает маленькое издательство, для себя и друзей.
Мне всегда было интересно следить за тем, как развиваются люди в писательском и редакторском мастерстве, как с нуля создают что-то интересное, а тут на канале можно воочию наблюдать, как Маша пишет и издаёт книги, строит писательскую карьеру и что вообще интересного она читает.
Заходите, Маша ждёт вас.
Передо мной опять курьер, опять он доставляет мне воду. Он ставит десятилитровые бутыли перед моей дверью, одну случайно ставит мне на правый белый тапочек и говорит, осознавая, что десять лишних кило на пальцах ноги – это не очень: «Извините». Продолжает нести бутыли.
Покончив с переносом жидкости, он интересуется, как буду платить.
– Картой, – отвечаю я. – Я писал ведь в комментарии к заказу.
Курьер как-то смущённо смеётся:
– Да вот, вы знаете, терминал-то сломался. То есть не сломался, а разрядился, – Пауза. – Но это неважно, потому что я всё равно забыл его в машине.
– Хм... Ну так пойдите в машину и зарядите, что ж вы без терминала ходите.
Мнётся.
– Дело в том, что я зарядку не взял... У вас будет шнур вот такой? – Показывает мне свой расколоченный телефон из прошлого тысячелетия.
– Такой? – удивляюсь я. – Э-э-э нет, товарищ, такого не имеем и не имели никогда.
Пожимает плечами:
– Я же говорю, бесполезно. Только наличка, получается...
Я думаю о десяти литрах на своём белом тапочке и серой бухгалтерии белорусских фирм.
– Наличка, говорите... А чего ж вы тогда спрашивали, как буду оплачивать?
Чувствую, что подловил, почти даже ликую, но он и здесь изворачивается:
– Привычка...
Расплачиваюсь налом, хмурюсь.
– В следующий раз обязательно буду с терминалом! – радостно возвещает он, растворяясь в тьме лестничной клетки.
Издевается, сука. Издевается.
Покончив с переносом жидкости, он интересуется, как буду платить.
– Картой, – отвечаю я. – Я писал ведь в комментарии к заказу.
Курьер как-то смущённо смеётся:
– Да вот, вы знаете, терминал-то сломался. То есть не сломался, а разрядился, – Пауза. – Но это неважно, потому что я всё равно забыл его в машине.
– Хм... Ну так пойдите в машину и зарядите, что ж вы без терминала ходите.
Мнётся.
– Дело в том, что я зарядку не взял... У вас будет шнур вот такой? – Показывает мне свой расколоченный телефон из прошлого тысячелетия.
– Такой? – удивляюсь я. – Э-э-э нет, товарищ, такого не имеем и не имели никогда.
Пожимает плечами:
– Я же говорю, бесполезно. Только наличка, получается...
Я думаю о десяти литрах на своём белом тапочке и серой бухгалтерии белорусских фирм.
– Наличка, говорите... А чего ж вы тогда спрашивали, как буду оплачивать?
Чувствую, что подловил, почти даже ликую, но он и здесь изворачивается:
– Привычка...
Расплачиваюсь налом, хмурюсь.
– В следующий раз обязательно буду с терминалом! – радостно возвещает он, растворяясь в тьме лестничной клетки.
Издевается, сука. Издевается.
Посоветовали взять интервью для подкаста у Леонида Пашковского. Я вспомнил, что Леонид Пашковский – известный ютюб-блоггер и, возможно, ему будет что рассказать. Я позвонил Леониду Пашковскому, но Леонид Пашковский сбросил мой звонок. Если кто здесь знает Леонида Пашковского, передайте ему, что это не налоговая, а Павел Терешковец и что если кто звонит с моего номера – поднимать безопасно.