Заехал в городок под названием Маунт Гилеад (или как-то так), Северная Каролина. Городок настолько маленький, что мне пришлось трижды увеличить его на карте, прежде чем отобразилось название. Старый безлюдный даунтаун, милая церквушка с лужайкой, напоминающая минский Красный Костёл. Вывески над магазинами болтаются на редком ветерке и скрипят, как в фильмах про Дикий Запад.

Но даже в таких местах можно найти приятную кафешку, чтобы посидеть, потягать чайковского. Внутри меня встретила тишина, радушная хозяйка заведения и лающая чёрная собака, возлегавшая на винтажном диване с дырками. «Хау ар ю!» – вскричала женщина, поднимаясь из-за письменного стола и снимая очки с переносицы, и я подумал, что, наверное, я тут первый посетитель за неделю. Я уверил её, что дела у меня прекрасно. Она настаивала: «Хау ар ю, май френд!!!» Хоть в вопросе вопросительной интонации и не слышалось, я на всякий случай всё равно ещё раз уточнил, что прекрасно. Дела у меня прекрасно, замечательно, спасибо.

Когда хозяйка поинтересовалась положением моих дел в третий раз, у меня возникло сразу несколько теорий:

1. Я выгляжу настолько бедственно, что она просто не может удержаться и продолжает спрашивать меня в надежде, что я сознаюсь и тогда она сможет мне как-то помочь.
2. Хозяйка тугая на ухо. Или на оба. В таком случае надо просто громче ей отвечать.
3. Ей по барабану, как у меня дела, но безумно нравится сама фраза «хау ар ю».
4. Она намекает, что нехорошо, когда у человека дела прекрасно. Надо бы, чтобы дела были похуже, и каждый раз она даёт мне шанс исправиться и сказать наконец, что всё из рук вон плохо.

Теорий было слишком много, чтобы все их протестировать. Поэтому я сразу сделал заказ, причём на всякий случай сказал это погромче: «Будьте добры ГОРЯЧЕГО ЧАЮ, пожалуйста!!»

Собака как будто в подтверждение моих слов тявкнула и замолкла. Потом сунула нос в дырку в диване и, положив голову, мечтательно закрыла глаза.

Чай оказался крепкий и бодрящий. Я сказал: «СПАСИБО!!!» и вышел.

В Северной Каролине тридцать два градуса. И это спустя полторы тысячи километров на север от Майями. Боюсь, что когда доеду до штата Мэн на границе с Канадой, меня там встретят пустыни, дюны, бродящие в тюрбанах бедуины и пятидесятиградусное пекло.

Сегодня наткнулся на одну замечательную фразу:

“Books aren’t written – they’re re-written”

Кто знает английский и знаком с писательством, оценит горькую правду высказывания.

Подошёл с утра мужчина.

– Это, – говорит, – палатка у вас такая?

И показывает на крышу.

– Да, – говорю с набитым ртом, – такая палатка.

Американцы всегда начинают разговор посреди твоей трапезы. То, что ты ешь, их совсем не смущает.

Мужчина задумался.

– А это не вы в этом же кемпинге на прошлой неделе были?

Тут задумался уже я.

– Да нет, не я, насколько мне известно, – при этом, естественно, начинаю сомневаться, не я ли в самом деле.

Мужчина озадаченно погладил пальцами подбородок.

– Просто тоже был фольксваген и такая же палатка…

Я пожал плечами.

– Видимо, не один я такой везунчик.

И тут он выдаёт с надеждой в голосе:

– Так эти палатки идут в комплекте с фольксвагенами, получается?!

Я чуть не подавился. Откашлялся, внимательно посмотрел на мужчину. Средний толстый американец. Ничего особенного. Признаков слабоумия тоже не наблюдается.

– Если бы, – ответил я мечтательно.

Мужчина цокнул языком и медленно побрёл дальше – к своей субару и обычной палатке на земле.

Зашёл в филадельфиский музей искусства проникнуться творческим началом. В итоге купил свитер по цене годового абонемента в музей, выпил эспрессо и, как угорелый, пытаясь успеть на тур в местную тюрьму, пробежался по трём этажам с бесконечными коридорами, людьми и экспонатами. Ничего, откровенно говоря, особенного не увидел, но чтобы посмотреть в оригинале ван Гога, Дега, Моне и открыть для себя Анри Руссо, за вход заплатить всё-таки стоило.

И да, на экскурсию в тюрьму я, естественно, так и не успел. Вместо лицезрения полуразваленных камер я забрёл на огромную фермерскую ярмарку и вкусно поел индийской еды, что тоже очень неплохо. Искусство обязательно надо заедать, если не хочешь стать снобом.

Попросил нейросеть «Dall-e» показать, как действительно выглядит рыжий белорусский писатель с бородой. Получил обветшалого перепитого художника на грани нервного срыва с синдромом ПТСР и взглядом на две тысячи ярдов.

Я, конечно, стремлюсь к другому образу. Надеюсь, нейросеть своё мнение о писателях скоро изменит.

Парковщики в Нью-Йорке, конечно, адские. Поставил машину в коммерческой зоне Манхэттена, выбежал в копировальный центр сделать распечатку и через тридцать секунд (серьёзно!) с каменным лицом, но, уверен, чувством почти что выполненного долга неспеша подруливает парковщица. Я всё бросаю, забываю про распечатки, выбегаю обратно и, пока она, чтобы выписать мне штраф, прихорашивается в зеркало заднего вида (они здесь прихорашиваются, да, для меня это тоже новость), я уже паркуюсь на соседней улице да ещё и, как человек, не в коммерческой зоне.

Нью-Йорк – это не Нью-Йорк. Нью-Йорк – это машина.

Когда-то такие карты с маршрутами я видел только у других, но однажды ты обязательно оказываешься на развилке: либо так и будешь смотреть на чужие карты, либо начнёшь создавать свою.

Попалась тут на глаза одна моя прошлогодняя колонка о том, как не бросать (или бросать) начатое. Решил с вами поделиться:

Я много чего пробую, но ещё больше — бросаю. Мне кажется, это необходимое условие успеха.

После многих лет я снова сел за ударную установку — спустя месяц встал, чтобы больше не садиться. Пол-лета ходил к молоденькой преподавательнице Владе, но не для того, о чём вы подумали, а чтобы научиться играть на фортепиано. Конечно, вскоре, несмотря на наличие Влады, я бросил и это. Чуть позже пришла идея заделаться скалолазом. Результат, думаю, вам известен заранее.

Я взялся за печатные машинки из Чехословакии, чтобы отстукивать на них великие романы, — великого романа я напечатал ровно десять страниц. Некоторое время был твёрдо намерен стать стендап-комиком, но так и не добрался до сцены. Тут же появилась мысль вести подкаст — после пятнадцатого выпуска я неожиданно для себя обнаружил, что и от этого, пожалуй, придётся отказаться.

Я недочитывал стихи Уитмена, выключал фильмы ещё на титрах, провожал женщин домой задолго до полуночи, капучино заканчивал пить на пенке, но пробовал, пробовал, пробовал.

Эти истории про то, что нужно всё доводить до конца, ничего не бросать на половине и быть стойким волевым морпехом — бредни подверженных неврозу. Я могу, конечно, копать канаву от забора и до обеда, но что, если на полпути я осознал, что не хочу быть ни землекопом, ни дураком?

Кажется, всю жизнь только и делал, что надкусывал яблоки одно за другим, ни одно не вкусив полноценно. Если задуматься — что же я не бросал?

Ведь бросал почти всё и даже больше. Бросали, конечно, и меня, ещё как бросали, я же тоже камень на чьём-то пути, но меня это смущало мало. Я шёл дальше, лелея надежду, что вот в этот раз, в этот вот раз уж точно не брошу! Дойду до того места, где Джеки Чан демонстрирует свои неудавшиеся трюки. Покажу всем как надо. Поставлю точку и подведу черту.

И шёл — с твёрдой, но наивной уверенностью, будто так оно и будет.

Большинство затей растворялось в сизой дымке, словно ничего и не было, ничего не предпринималось. Но среди куч заброшенного хлама всегда оставалась как минимум одна вещь, которая бросанию не подвергалась. Либо подвергалась только для того, чтобы снова быть обретённой. И я так или иначе к ней возвращался.

Всё это время одна мысль не давала мне покоя: что со мной, чёрт побери, не так? Одолевает ли меня преданность делу или это дьявольская одержимость? Настойчивость и цепкость или же патологическая мания гонит меня вперёд?

Из рюкзака то и дело безжалостно выкидывались пропахшие нафталином вещи — чтобы шествовать дальше с тем, что действительно имеет значение. Все дела, люди, приобретения и чувства — я отказывался от них ради того малого, чем действительно хотелось заниматься и с кем действительно хотелось быть.

Как будто всё вокруг было слишком крохотным, а я лишь просеивал бытие сквозь маленькое сито, в котором оставалось главное.

Вы спросите меня, бросал ли я когда-либо писательство? Я сейчас громко смеюсь, ибо меня восхищает, насколько вы обо мне высокого мнения. Будьте уверены, бросал! Бросал, и не на неделю, а на целых десять лет молчания и мытарств по этому странному, необъяснимому свету. Бросал, чтобы снова вернуться — одумавшись, с новой силой, яростью и очередным бесовским наваждением.

Я, как и все, боюсь отказываться от прошлого, у меня коленки дрожат и перехватывает дыхание, но я отказываюсь от него, оставляя там, где оно было и где должно оставаться. Не таща груз пережитого в грядущий день.

Волоча за собой сумки барахла, я могу лишь плестись в арьергарде. Взваливая на себя вчера, я отказываюсь от лёгкого завтра.

Вы слышали, что, отправляясь в долгое путешествие по пути Сантьяго, пилигримы вынуждены считать каждый грамм своей ноши? Дорогу, безусловно, осилит идущий, даже с мешком риса за плечами, но ведь не обязательно превращать её в ад.

Может, конечно, завтра взойдёт другое солнце и я буду выть на другую луну, кто знает... А пока...

А пока приходит мысль: как возможно найти нужную песчинку, не начав просеивать пляж? Мало кому хватает терпения, но я снова сажусь за стол, опять пялюсь на белый экран и в который раз делаю это самое сложное движение в карьере писателя: нажимаю на клавишу, игнорируя остальные сто три.

​Обнаружил замечательный способ не заморачиваться проверкой фактов.
Просто к любому утверждению добавляешь «говорят».

Так вот, говорят, что один лист Библии Гутенберга (одной из примерно пятидесяти сохранившихся копий) стоит порядка восьмидесяти тысяч долларов.

(Кстати, если не хочешь заморачиваться точными цифрами, добавляй к ним «примерно», «порядка» и т.п.)

Этого монстра с фотографии я увидел в библиотеке Бейнеке в Нью-Хейвене, штат Коннектикут. И подумал: ну и куда автору, увидевшему одну из первых напечатанных в мире книг, теперь стремиться? Но тут же подумал и дальше: над моей (твоей, вашей) горой всегда найдётся другая вершина.

Расти надо не над кем-то, а над собой. Сегодня – чуть лучше, чем вчера. Завтра – чуть лучше, чем сегодня.

Прочитал пост Оксаны Васякиной @byakavasyaka о том, как она воодушевлённо приехала на резиденцию писать, но в праздности почему-то занимается всем, кроме писательства.

«Обнаружила, что без сопротивления среде делать вообще ничего не могу».

И я вспомнил притчу. Два мужика привозили из далёких краёв на рынок рыбу. У одного рыба продавалась плохо, была вялая и полудохлая, а ко второму ежедневно выстраивалась километровая очередь.

Как-то раз, отчаявшись, мужик подошёл к своему более удачливому коллеге:

– Слушай, что ты делаешь, что у тебя рыба такая свежая, прыткая, аж искрится? Мы же её из одного водоёма берём!

Второй загадочно улыбнулся.

– А я, – говорит, – к ним щуку подбрасываю. Пару рыб она, конечно, по дороге сожрёт, зато остальные – в прекраснейшей форме!

Когда всё везде решено, устаканено, стерильно и ровно, ничего, как результат, не создаётся. Мы чахнем, как те рыбы. Зато так называемые преграды, трудности и проблемы держат в тонусе и питают воображение. Оказывается, они дар, а не проклятие.

У каждого творца должна быть своя щука, грызущая за пятки. Но резиденцию как-нибудь попробовать я тоже не против.

​Лимонов без галстука, что называется. 86-ой год, он получил от издательства препринт своего «Палача» и теперь, обильно приправляя всё торжественно-нецензурной бранью, делает товарищу в своей парижской квартирке суп с чесноком и помидорами.

Это к тому, что все мы люди. И, как бы нам ни хотелось, боги всегда ближе к мифу, чем к реальности.

Обожаю наших переводчиков за такие прекрасные каламбуры.

Пил я, горько, регулярно пил, да так что самые заядлые алкаши с благоговейным ужасом меня обходили. С одной стороны, это работало: в голове ни на какие мысли сил не оставалось, нужно было всего лишь как-то дожить до рассвета. С другой стороны и остальных ещё двух сторон света, схема была напрочь дырявая, хоть я упорно старался этого и не замечать: дожив-таки до рассвета, я предавался таким печальным тёмным мыслям, что лучше бы, казалось, и не начинал.

Но ведь так не могло продолжаться бесконечно. Люди же когда-то умнеют? Кто-то раньше, кто-то позже, кто-то совсем никогда – но умнеют. Я вот был из срединных – тех, кто образумился под тридцатник. Организм был отравлен до степени помершего в болоте скунса, мысли то вылетали в гиперактивную маниакальность, то всё чаще тонули в вязкой зелёной жиже из хандры, смутных чувств о потерянном предназначении и всеобщей обречённости перед ликом Мироздания. Но Ангел, мой Ангел (вы не знали? у меня есть Ангел, да), подкинул мне идею следующего содержания: «Идиот, может, всё-таки хватит?»

Я прислушался. Дело в том, что, во-первых, я никогда не знал, что у меня есть Ангел, а, во-вторых, он никогда раньше так меня не называл. Впрочем, последовательности ради, стоит упомянуть, что до тех пор он вообще никак ко мне не обращался. То ли он сам пил (вряд ли, вряд ли...), то ли просто запас его терпения таков, что мне и сегодня не понять подобного размаха.

Одним ухом я прислушивался, а другим ртом – продолжал пить, правда, уже с пробуждённым любопытством: кто это и что ему от меня надо?

Но Ангел стал появляться всё чаще, причём в самых неподходящих местах и в самые неожиданные моменты. Вот я только зашёл в туалет расслабиться (туалетная комната во все времена была для меня медитационным прибежищем), а тут он – тут как тут. «Что, – говорит, – долбоящер, выйдешь и снова за старое?» Что я ему мог сказать? Я выходил и да – брался за старое.

Или – отснял я целую свадьбу, шестнадцать часов на ногах среди пекла калифорнийских винарен (я раньше подрабатывал фотографом), присел с початой бутылочкой в диких кустах красного, а тут он – выходит, будто бы сам под хмелем, лыбится и ехидно так, как будто что-то задумал: «Всё пьёшь, скотина?» – «Пью», – отвечаю я скорбно и чистосердечно, потупив взгляд на свои припыленные ботинки. И он уходит.

...Чтобы снова вернуться, когда я уже буду, совсем отчаявшись, прикладываться к вермуту. «Ну-ну», – говорит он со значением и каким-то двойным смыслом, только я не понимаю ни первого смысла, ни второго, а лишь пью с таким звуком: «гуль-гуль-гуль», не отрываясь от горлышка: страшно мне, что впереди.

И не зря мне страшно было. Знал бы я, что Ангел затевал, пока выслеживал меня в кустах и туалетах, мгновенно бы всё бросил и сам бы бросился – ему в ноги, умолять о пощаде, врать, манипулировать.

Хотя Ангел мой умный. Его увещеваниями не проведёшь – это я уже потом понял. Говорил же он мне что-то, шептал, нашёптывал, а я раз – и к стакану. А там уже говори мне, не говори: наутро, как доживу, всё равно ничего не упомню. Бывало, он мне и утром что-то вещал необыкновенное, чуть ли не откровения Бытия какие-то, а я – что я? Хреново мне, вот что. Какие ж уж тут беседы. Я отмахивался и шёл в «Трейдер Джоуз» – за своим любимым крафтовым пивом.

А он за мной по пятам плёлся, пытался уберечь. Но – бесполезно. У него своя суперсила: море терпения – у меня – своя: океан игнора. Если я решил, что чего-то нет, то этого и не будет. По крайней мере, до некоторых пор.

Вскоре, конечно, море терпения было выпито, и Ангел забил на свою идею. «Да пошёл ты к такой-то матери, – говорит, – я на такое не подписывался». И исчез куда-то. И страшно мне стало: так вроде как будто пил и с компанией, пусть и игнорировал я её, а так, получается, совсем один остался.

И на меня обрушилось: сначала одно, потом другое, то да сё, третее-десятое – и так без конца без края, пока однажды я не обнаружил себя под капельницей, а вокруг – жёлтые какие-то стены, люди страшные, и чувствую – сам Бог со мной разговаривает. Поняли где-то там, что случай мой запущенный, Ангел, видимо, пожаловался боссу, и пришлось самому главному за меня взяться. А он не такой, как вы думаете, и уж тем более не такой, как думал я. Нифига там не добрый дядечка с пушистой седой бородой. Конечно, намерения его чисты и безупречны, но вот методы – с методами я бы поспорил. Хотя, конечно, плевать он хотел с девяти километров на мои споры.

Как сейчас помню: открывает он передо мной двери (двери скрипят, а я с укором думаю, почему не смажут) и говорит: «Проходи, проходи, тебе сюда, не стесняйся». Ну я что. Мне стесняться некого, даже Его. Я и вошёл.

И если раньше на меня всё только рушилось, то теперь я вскричал: «Ебёна царица уготованная, выпустите меня отсюда!» Только было уже поздно: котлы бурлили, раскалённая кочерга была наготове, а двери – надёжно заперты не на засов даже – на современный какой-то замок, открывающийся чипом. До сих пор неясна мне такая дихотомия их мироустройства: двери скрипят, а замок – по последнему писку.

Был я там какое-то время. Колотился. Изнывал. Агонизировал, слюни пускал. Даже иногда молился. Я был триста раз испытан, пятьсот – закалён, тысячу – растоптан. Я метался и не находил себе места, прощал и ненавидел, припоминал лихим словом заложившего меня Ангела.

И как-то весной услышал я знакомый скрип. Дверь пикнула, замок открылся, а за ним – и дверь. И говорит мне секретарша раздражённо: «Выходите, не занимайте комнату». Я даже растерялся, что ей ответить, и, ничего не ответив, так и ушёл, прижав плечи к ушам и не оглядываясь.

В общем, пить я перестал. И много чего ещё другого – перестал. Но мыслишки временами всё так же шалят и подшаливают, только теперь я научился подлецов отлавливать и изгонять в зародыше. Я вскакиваю, как на коня, на тренажёр, велосипед или свой коврик – и пронзаюсь потным физическим бытием, пока с меня не начинает капать, как с возбуждённой ивы. А одним глазом – всё так же кошусь на Ангела, он ведь никуда не ушёл, да и не уйдёт он никуда, я знаю. Он предан похлеще собаки, и я за это его люблю.

Больше мне с ним не страшно, нет. Я наоборот – вижу, зачем он тут вообще околачивается: всё это время, начиная с восемьдесят седьмого и на протяжении всех моих пятнадцати прошлых жизней – он за мной присматривал, как за младенцем. Он смотрел за мной, направлял в обход открытых люков и раздолбанных дорог всего мира, давал мне пинок налево, когда нужно было налево, и направо, когда – направо. Только вот я не всегда верно истолковывал пинки, в этом проблема.

Вообще, нам с ним есть над чем поработать. Он ведь тоже не идеальный, он сам это понимает. Но субординация есть субординация, ничего не поделаешь. Я привык к его методам, я стал чуток и внимателен к пинкам, хоть иногда, конечно, чересчур бываю поглощён собой, но он мне эти мелкие огрехи прощает, а я проникаюсь к нему всё большим доверием.

Сейчас, например, я лежу в ванной, это пятьдесят литров хлорированной водопроводной воды и двести граммов пищевой соды, передо мной – литр крепко заваренного краснодарского чая, я хлебаю его из глиняной пиалы, расслабляя члены, и медленно, размеренно веду неспешную беседу с Ангелом. Он что-то говорит, я ему что-то отвечаю, и мы смеёмся над прошлым, вместе предвкушая будущее.

И угощаю я его чаем, да.